5
Расставшись с Марией Смолиной, лейтенант Кривозуб поехал на танковый завод. Новые мощные машины KB, которые ему предстояло получить, были таким богатством для батальона, что он заранее предвкушал радость товарищей и весёлую возню с опробованием машин, и упоение первого боевого дела. Ух, и силища в этом KB! Танк подвернётся - он танк протаранит, орудие сунется стрелять - он орудие раздавит, дом поперёк дороги станет - дом свернёт!
Огромный завод с затемнёнными корпусами и чёрными бесконечными дворами и переходами ошеломил его - не размерами своими, не танками и тягачами, ползущими без огней по дворам, а множеством танкистов, которые ходили здесь, как дома, озабоченные, со всеми знакомые, всем примелькавшиеся. У них у всех тоже были срочные ордера, они тоже рассчитывали на получение KB в первую очередь, ругались между собою и покорно становились на любую работу, какая только нужна была, - лишь бы ускорить выпуск долгожданных машин.
Лейтенант Кривозуб прорвался к директору. Усталый, немолодой человек с охрипшим голосом встретил его виноватой улыбкой и злобно закричал в телефонную трубку:
- Сорок платформ, и ни одной меньше! И чтобы посудины были поданы немедленно, иначе я своё хозяйство не повезу! Ты понимаешь или нет, шутить с таким хозяйством!
Он долго препирался по телефону, а потом, не глядя, бросил телефонную трубку на аппарат и посмотрел на лейтенанта усталыми, добрыми глазами:
- Всё знаю. Срочный ордер. Острая необходимость. Танки нужны сегодня, даже сейчас. Так?
- Так, - со вздохом согласился Кривозуб. И тихо спросил - Эвакуируете завод?
У директора страдальчески сморщились губы.
- Ты приказ выполняешь, когда тебе приказывают? Ну, и я выполняю.
- Очевидно, надо, - грустно произнёс Кривозуб.
Директор вдруг оживился:
- Надо? Конечно, надо! Ты понимаешь, что на новом месте завод должен через два месяца утроить программу? Месяц назад принято решение, а сейчас корпуса для завода уже кончают… Кон-ча-ют! Ты когда-нибудь слыхал про такие темпы?! Во сне не снилось, даже в первую пятилетку - а уж на что темпы были! Вот сейчас перебросим оборудование, часть рабочих, мастеров, инженеров… - Он лукаво усмехнулся: - Я-то здесь останусь… ведь дело в чём? Там развернуться и здесь по-прежнему давать фронту машины, и старые ремонтировать тоже… Кто-то должен здесь управляться? - Он сам себя перебил, заметив, что ненужно заболтался с танкистом: - В общем, друг, ступай в сборочный и жди. Твоя очередь дня через два будет.
Кривозуб открыл рот, чтобы возражать, но в кабинет с шумом влетел толстый вспотевший человек, размахивая очками в простой металлической оправе, и ещё в дверях закричал:
- Это что же, Владимир Иванович? Мне в глаза одно, а за спиной - в списочек и на баржу, к чорту на кулички? Мне в глаза: "хорошо, конечно, пожалуйста", а сами списки подаёте и всё по-своему?
Директор, отдуваясь, развёл руками.
- Солодухин, не плачь, не кричи, добром прошу. Если от меня требуют, чтоб основные кадры завода ехали…
- А я выдвиженец! Меня ж только неделю назад крестили начальником! - Солодухин нацепил, очки, подозрительно оглядел директора и сказал ядовитым, обличающим тоном: - Сам, говорят, остаёшься? А нас - на баржу?
Владимир Иванович рассмеялся.
- Да не на баржу, милый человек! Не на баржу, а на самолёт! Основные кадры на самолётах… с семьями… с полным комфортом!
- Ты что же думаешь, - вскричал Солодухин, гордо выпрямляясь, - Солодухин комфорта добивается? О семье хлопочет? Фикусы спасать хочет? Да моя старуха - хоть золото мечи - с места не стронется! У меня сын таким вот лейтенантом под Красногвардейском дерётся! Я здесь тридцать два года в те же ворота хожу и тот же номер вешаю!
Он, видимо, устал кричать, и гордая осанка была утомительна для неповоротливого, грузного тела.
- Как хочешь, Владимир Иванович, - сказал он жалобно. - Но я тебе говорю последний раз, и ты вспомни, хоть ты теперь и директор, и мне начальник, что когда-то из моих рук мастерство получал… Уважь меня, Владимир Иванович, христом-богом прошу… Всё равно, на самолёт ты меня без милиции не заманишь.
Он повернулся и вышел, деликатно притворив за собою дверь.
А на смену ему уже входил старик очень высокого роста, сухощавый, строгий на вид, с небольшими седыми усиками над красивым ртом, окружённым чёткими, мелкими морщинками, свидетелями жизни размеренной и трудовой, старившей ровно и постепенно, без сильных потрясений. За стариком вошло ещё трое мужчин, гораздо моложе, но таких же высоких и сухощавых. У старшего, которому могло быть лет около сорока, курчавились над губою такие же небольшие светлые усики.
- Династия Кораблёвых, - устало сказал директор и встал навстречу старику. - Ну, что скажете, Василий Васильевич?
Старик сел в кресло и покосился на танкиста, но Кривозуб прочно сидел на месте, не собираясь уходить.
- Вот что, Владимир Иванович, - сказал старик медленно. - Не могу! Я в заводском отряде против Юденича бился, и двое старших сыновей со мной - вот этот, Иван, и ещё Герасим, погиб он тогда под Пулковом… Сколько лет существует завод, столько лет на нём работают Кораблёвы.
Директор положил свою руку на руку старика и ответил:
- Как же теперь завод на новом месте без Кораблёва станет, Василий Васильевич? Кто первый трактор выпускал с завода? Вы! Кто первый танк - маленький, не чета теперешним, но первый, - кто его с завода выпускал? Вы! Кто первый KB, гордость нашу, выпустил? Вы! Так как же сейчас вы завод свой бросите, когда на него такая огромная тяжесть ложится: на необжитое место перебраться, в недостроенных корпусах в месяц всё смонтировать и в ход пустить, а через два месяца утроить программу? Вы лучший наш мастер, вы же понимаете, что это значит. Кораблёв на своём веку сотни три квалифицированных рабочих обучил. И всё-таки они и сейчас к вам за советом бегут. А там к вам придут тысячи новых учеников. И это будут не питерские рабочие, а колхозники, школьники, женщины… Им - в короткий срок - танки выпускать. А Кораблёв от такого трудового подвига укроется? Василий Васильевич, это нельзя. Вам нельзя.
- Не могу, - сказал старик.
Сыновья стояли молча. Владимир Иванович кивнул на них:
- Кораблёвыми завод гордится. И новый завод, там, на Урале, будет гордиться Кораблёвыми. Здесь ваш младший сын ещё в молодых мастерах ходит, а там он будет - питерский золотой работник, опора производства. Василий Васильевич, я вас не уговариваю, я правду говорю. Надо.
Старик посмотрел на самого младшего сына - молодого, стройного с подвижным и непокорным лицом.
- Не подводил я завод ещё никогда, - сказал Василий Васильевич и вытер глаза большим клетчатым платком. - Ладно. Поеду. Но вот о самом младшем прошу. И слышать не хочу - правильно ли, неправильно - прошу как уважения с вашей стороны старому Кораблёву. Младший, Григорий, пусть остается здесь…
Молодой Кораблёв перевёл на директора умоляющий и требовательный взгляд. Губы его сжались, упрямым движением он провёл ладонью по вспотевшему лбу.
- Я сейчас работаю на ремонте боевых машин, Владимир Иванович, - напомнил он.
- Хорошо, - сказал директор и пожал обе руки старого мастера, - будет по-вашему. И вы, Василий Васильевич, напишите мне оттуда, как и что. Очень вам будет трудно там. Но на вас я надеюсь. И на ваших сыновей.
Отец с сыновьями скрылись за дверью.
- Вот так целый день воюю, - устало сказал директор лейтенанту Кривозубу. - И ты, парень, ко мне не приставай. Сходи сам погляди - сборка работает круглые сутки, машины со сборки так прямо и уходят на фронт. Красить некогда. Полтораста процентов ежедневно. Люди по неделям с завода не уходят. Придёт твоя очередь - получишь.
Зазвонил телефон.
- Кто не вышел? Почему? Да что он, с ума сошёл, теперь болеть? Снарядом? Фу ты, незадача! - Прикрыв трубку рукою, директор спросил Кривозуба: - Ты слесарное дело знаешь? - И тотчас обрадованно сообщил в трубку: - Тут у меня как раз слесарь нашёлся. Сейчас пришлю.
Кривозуб поднялся.
- Тебя уборщица проводит, - без дальнейших объяснений сказал Владимир Иванович. - А насчёт танков не беспокойся. Никого ещё не подводил. К тому же, ты рядом со сборкой будешь. Последишь.
Оставшись один, Владимир Иванович вытащил из-под стекла, покрывавшего письменный стол, длинные списки, просмотрел один, вздохнул, вычеркнул в нём Солодухина и приписал его фамилию в конце второго списка.
Потом позвонил на свою квартиру, и голос его стал нежным и молодым:
- Пришла, Соловушко? Устала? Не знаю, родная, скорее всего, не приду. А утром забегу. Опять на баррикады? Так я пораньше баррикад забегу, хоть погляжу на тебя… А потом в Смольный. Знаешь, Солодухин остаётся. И Курбатов выпросился, я его начальником сборки ставлю… Ну, спи, Любушка, спи…
Ему захотелось домой. Соловушко вошла в его жизнь перед самой войной. Свадьбу праздновали в субботу 21 июня, а 22-го, после речи Молотова, он помчался на завод, и с тех пор встречи с Любой были так кратки!
Утром он уже выезжал из ворот, когда к заводу подкатила машина секретаря райкома Пегова. Пришлось вернуться. С Пеговым был молодой инженер Пётр Семёнович Левитин, работник завода, ушедший в народное ополчение с заводским отрядом в первые дни войны.
- Узнаешь молодца? - весело спросил Пегов.
Владимир Иванович хотел схватить в объятия молодого инженера, но тот торопливо и испуганно отстранился - оказалось, Левитин только что из госпиталя, где ему "чинили спину".
- В отставку вышел герой, - сказал Пегов. - А я его к тебе, знаешь, зачем везу? В партком посадим его, когда Соколов уедет. Как смотришь?
- Я бы хотел на производство, - неуверенно сказал Левитин. - Я вполне здоров, да и…
- А партком что - не производство? Ты думаешь, у парткома теперь какие задачи? Первая - танки. Вторая - танки! Третья - танки!
Обрадованный Владимир Иванович немедленно повёл Левитина и Пегова по цехам, показать, как ладно и горячо работает завод, несмотря на то, что половина оборудования уже подготовлена к эвакуации и состав рабочих обновился на треть. К Любе он не попал совсем, а в Смольный выбрался уже во второй половине дня.
Он ехал по городу в приподнятом настроении, так как Левитин в парткоме был настоящей находкой при нынешнем недостатке кадров. Но на аллее, ведущей к Смольному, предчувствие неприятных разговоров оттеснило радостные мысли. Владимира Ивановича вызывали в Смольный всё по тем же эвакуационным делам, и он чувствовал себя не совсем безгрешным в том, что список инженерно-технических и рабочих кадров, намеченных к эвакуации, сокращался с каждым днём.
В бюро пропусков было очень людно и даже накурено, хотя курить строго запрещалось. Владимир Иванович встретил массу знакомых и в очереди за пропуском, наконец, нашёл самый убедительный довод в пользу оставления рабочих в Ленинграде.
- Ты ж понимаешь, - сказал он директору другого завода, тоже намеченного к эвакуации, - ну как я докажу питерцу, ленинградцу, кадровику, что он должен родной город оставить в такое время?
- А почему не ответить, что сейчас - в окружённом городе - производство неизбежно сократится, а в тылу он принесёт гораздо больше пользы? - раздался за ними рассудительный голос.
Замечание было верное, но оба директора недоброжелательно оглянулись. Владимир Иванович узнал старого знакомца, Бориса Трубникова.
- А ты здесь какими судьбами?
- Тоже свои заводишки перевожу, - сказал Трубников, оживлённо пожимая руку Владимира Ивановича. - Как я с ними выскочил от немцев - ну, просто тысяча и одна ночь!
- Постой, ты разве директором заделался?
- Зачем? Но я - председатель райисполкома, хозяйство всё равно моё. Или ты советской власти не подчиняешься, директор? - пошутил Трубников.
- Все под советской властью ходим, - в тон ему ответил Владимир Иванович. - А сам ты куда теперь?
- Да вот перевезу оборудование, устрою их на новом месте… а там в армию или… да куда пошлют! Я себе не хозяин.
- Ну да, ну да… - пробормотал Владимир Иванович и отвернулся, вытаскивая из внутреннего кармана партбилет. До окошечка было ещё далеко, но Владимиру Ивановичу не хотелось продолжать разговор, и товарищ его, протолкнувшись вперёд, ворчливо сказал:
- И чего нас с тобой мучают, Владимир Иванович? Видно, есть охотники добровольно ехать - и пусть едут!
Владимир Иванович поморщился и сказал громко:
- А знаешь, ко мне с этой эвакуацией сутки напролёт ходят. Изругали всего. И вот, кто не хочет ехать, упирается - я на того и в тылу надеюсь, что будет работать по-настоящему. А кто сам рвётся - нигде из него толку не выйдет! В тылу, думаешь, именины будут? Там, батенька, тоже фронт и темпы такие, что имя-отчество своё забудешь.
Разговор наверху оказался неожиданно приятным. Владимира Ивановича не только не ругали за то, что он остаётся сам, но и расспрашивали, как он думает разворачивать здесь производство на малом оборудовании и хватит ли остающихся в Ленинграде инженеров и рабочих. Разговор уже подходил к концу, когда вошла секретарша и вполголоса спросила:
- Тут Трубников, насчёт разрешения на отъезд… Ждать ему?
Собеседник Владимира Ивановича поднял на него поскучневший взгляд:
- Тебе, случаем, работника не надо? - И, не дожидаясь ответа, махнул рукою. - Ладно, пусть едет. Скажите - разрешаю.
Когда Владимир Иванович подъехал к заводу, заводские ворота были распахнуты настежь, и новый танк, весело громыхая, бежал по двору от сборочного цеха к воротам. Владимир Иванович вздохнул - танк не успели покрасить, а Владимир Иванович любил, чтобы продукция завода шла в мир красивой, законченной.
На броне танка сидели рабочие, и во дворе, у ворот и за воротами останавливались рабочие и просто прохожие. Они смотрели на новый танк без улыбок, но в сдержанности и суровости их лиц и движений читалась такая глубокая вера, такая страстная, непоколебимая надежда, что Владимир Иванович, выскочив из машины, почтительно стал в сторонку, пропуская танк.
В открытом люке водителя мелькнуло лицо вчерашнего лейтенанта. "Словчил всё-таки?" - с удовольствием подумал Владимир Иванович, так как любил настойчивых и оборотистых людей.
Танкист узнал директора и, придержав машину, весело крикнул:
- Либо добыть, либо назад не быть - такая поговорка есть! - и ещё что-то, заглушенное лязгом гусениц.
За воротами рабочие соскочили с танка, остановились, молча глядели вслед. Молодая женщина, перебегавшая улицу, пропустила его и помахала ему рукой. Мальчишки, игравшие в войну возле баррикады, вытянулись в ряд и, не мигая, проводили глазами непокрашенный танк, уходивший с завода прямо в бой.
6
Затихал город, большой, неугомонный, - затихал преждевременно, по строгому закону осадного положения. Последние пешеходы, поглядывая на уличные часы - десять без трёх минут! - бегом возвращались домой. Ночные дежурные, оправляя противогазы, занимали свои места у ворот и на крышах. Верхним постам завидовали: хорошо в этот час на покатой кровле, всё ещё тёплой после солнечного дня, - можно лечь и дышать ночной свежестью, и смотреть с высоты на затихающий город, и чувствовать биение его напряжённой жизни, и слушать, слушать, слушать… Многое слышно в такую тихую ночь - глухое ворчание далёких орудий, настойчивые гудки паровозов на Финляндском узле, тяжёлый грохот танков, несущихся через город на запад и на юг, к фронту… И многое видно с высоты - оранжевые сполохи на западе и на юге, тревожные сполохи выстрелов, своих и немецких; иногда - далёкое зарево пожара, иногда - взлетающие в небо цветные нити трассирующих снарядов: может быть, у Пулкова, может быть, над Колпином или над Кронштадтом зенитчики отбивают воздушный налёт. А в городе пустынно, только на заводах - скрытая от глаз жизнь, напоминающая о себе глухим гулом машин, от которого дрожит воздух над затемнёнными корпусами. И трамваи, позванивая, трудолюбиво выполняют свою ночную работу чернорабочих..
В эту ночь трамвайные поезда шли по необычному маршруту - целые вереницы грузовых платформ заворачивали по запасной ветке в ворота танкового завода.
В гудящих корпусах делали танки. И тут же, в проходах, в углах цехов, быстро и гулко постукивали молотками, заколачивали ящики, одевали досками уезжающие станки…
Во дворах завода - мелькание фонарей, заклеенных синей бумагой, мелькание сотен людей в скудных полосах света, грохот лебёдок, крики: "А ну, взяли!", "Майна! Вира!", дребезжание цепей большого подъёмного крана, вырисовывающегося громоздким хоботом на фоне озарённого дальними выстрелами неба. Детский плач, женские тихие, растерянные голоса: "Катя, узел где?", "Уж скорее бы!" И однообразный быстрый стук молотков. Грузовики-пятитонки пыхтели и пятились к местам погрузки. Осипший голос прорезывал шум:
- Первый механический - сюда!
Второй голос, тоже натруженный, но более звонкий, выкрикивал неподалёку:
- Сборочный цех - сюда!
И толпы женщин и детей приходили в движение, летели в кузов корзины, чемоданы, узлы, матери подсаживали детей, надрывно плакали малыши, терялись в сутолоке любопытные мальчишки, которым всё надо было посмотреть, отчаянно звали матери: "Ванюшка!", "Витька!", "Кешка!", охали и кряхтели старухи, забираясь наверх.
- Поехали!
Грузовики выезжали, набитые до отказу людьми и вещами, другие грузовики въезжали в ворота, пыхтели и пятились к местам погрузки, и снова выкликали осипшие голоса:
- Двенадцатый цех - садись!
- Инструментальный - сюда!
И новые толпы женщин, детей, стариков суетились, вскрикивали, тащили корзины, чемоданы, узлы, устраивались в темноте и в давке; в больших кузовах сразу становилось тесно.
Мужчин тут не было. Некоторые подбегали помочь, хмуро успокаивали жён и ребят, строга наказывали мальчишкам сидеть тихо, потом торопливо отходили. Трамвайные платформы принимали груз, одетый досками. Заводские мастера провожали свои станки на платформы, обходили их кругом, щупая обшивку, говорили: "Хорош!" Иногда злой голос выкрикивал: "Осторожно, чорт, что делаешь!" Крановщики замирали, десятки рук любовно направляли качающийся в свете фонарей громоздкий ящик, тихие голоса бережно помогали руками: "Так! на себя! ещё раз! отпускай! есть!"
А рядом, в темноте двора, выкликали натруженные голоса:
- Третий цех - садись!
- Второй механический - сюда!
Новый отряд грузовиков выезжал со двора мимо нагружающихся трамвайных платформ, и вдруг женский голос, полный слёз и отчаяния, понёсся над дворами с одного из грузовиков:
- Прощай, милые! Прощай, Ленинград! Про-о-о-ща-а-а-а… - и захлебнулся, утонул в рыданиях других женщин.
Рабочие молча тянули к лебёдке тяжёлый ящик. Толстый запыхавшийся человек, услышав странные звуки рядом, вскинул тоненький луч фонарика:
- Василий Васильевич… Не надо… Вернётесь…
- Оставь, Солодухин. Не тронь.
И снова деловые оклики, осторожные приказания: "А ну, взяли! тихо! На себя, чорт, на себя! Вправо немного! пошла!"
И грохот лебёдок, дребезжание цепей, глухой стук спускающихся на платформу ящиков, стон потревоженной обшивки.
Уже перед утром стихли шумы погрузки, и негромкий голос сказал:
- Уезжающие, садись!