- А вы, я вижу, тяжело разочарованы. Но знайте, что солнце и тут светит, и никто, даже сам господин фельдфебель, не в силах его потушить.
…Они вошли в лавку, полную махорочного дыма. Продавец - ефрейтор в смятой бескозырке - резал ситный широким, как топор, ножом, клал на стойку пачки махорки, взвешивал баранки, колбасу, ловко бросал медяки в ящик. Многие солдаты стояли, ничего не покупая. Три копейки на ситный, две на махорку имелись далеко не у всех. На подоконнике сидел солдат в собственном обмундировании, в хороших хромовых сапогах и ел колбасу с белым хлебом.
- Купцам везде сладко, - сказал Комаров, тот мелкого сложения солдат, что опрокинул койку Самохина. - Им даже на военной службе - жизнь, а мы и на воле дохнем.
Солдат доел колбасу, достал пачку папирос и закурил. Комаров подскочил к нему, угодливо хихикая, протянул руку к пачке, но тот, словно не замечая его, вышел из лавки.
Черницкий купил папирос, предложил Комарову закурить. Комаров быстро схватил папиросу, стукнул мундштуком о ноготь, чиркнул спичкой.
- Покорнейше благодарим, господин старослужащий! - ухарски выкрикнул он и подмигнул Карцеву. - Старослужащий - это тебе не серый, - важно объяснил он. - Для такого звания надо двое шаровар сносить да дерьма сто пудов вычистить, вот так-то…
И вдруг сразу как-то сник, мгновенно исчез. В лавку входил офицер - грузный, с черными рожками усов над красными, спелыми губами. Продавец оглушительно крикнул:
- Встать! Смирно!
И вытянулся за стойкой, опустив руки по швам. Головы солдат повернулись к вошедшему, как подсолнухи к солнцу.
- Вольно, - скомандовал офицер и, не повышая голоса, обратился к Орлинскому: - Как стоишь? Почему ноги расставил, когда командуют "смирно"?
Орлинский растерялся.
- Видите ли… - начал он.
Офицер грубо прервал:
- Дурак! Как обращаешься? В гости ко мне, что ли, пришел?
Черницкий с рукой у козырька шагнул вперед:
- Разрешите доложить, ваше благородие? Это новобранец. Два дня назад прибыл в роту.
- Так не выпускайте его из помещения, пока не научится обращаться к начальству.
Офицер прошел к шкафу, стоявшему в углу.
- Кто в библиотеку, подходи, - приказал он и опустился на стул.
Солдат-библиотекарь выдавал книги, записывая фамилии. Солдаты робко брали потрепанные томики и, повернувшись через левое плечо, выходили уставным шагом.
Карцев попросил что-нибудь из произведений Горького. Офицер быстро повернулся к нему:
- Что? Кого ты просишь?
- Горького, - повторил Карцев, - Максима Горького, ваше благородие.
- Мак-си-ма, - по складам повторил офицер. - Ты даже имя знаешь? Хм!.. А Белинского не желаешь? Или, может, Чернышевского?
Приподнявшись, он вылез из-за стойки и с удивлением рассматривал Карцева.
- Откуда ты взялся? Какой роты? Фамилия?.. Новобранец? Так, так… Вот что, голубчик… возьми-ка, почитай "Битву русских с кабардинцами". Это полезнее Горького. Ступай!
4
Карцева и Самохина обучал Филиппов - солдат, у которого через два месяца кончался срок службы. Филиппов был неспокоен (уж очень долго тянулись последние дни!), рассеянно занимался со своими учениками и подтягивался лишь при появлении начальства. Тогда он весь будто деревенел, грубо кричал, ругался, так как другого метода обучения не знал за все время своей солдатчины.
Ему дали третьего ученика - грузина Чухрукидзе, прибывшего в полк позже других. В косматой бараньего меха шапке, смуглый и горбоносый, он сидел у стены коридора на своем сундучке, похожий на дикую птицу, нечаянно залетевшую в чужие места. Утром его остригли, переодели. И теперь, сразу похудевший, с запавшими глазами, он стоял перед Филипповым, ничего не понимая из его объяснений. И Филиппов зверел, подносил кулак к лицу новобранца:
- Как же тебя, сволочь, не бить? Ну, повторяй за мной, дьявол, повторяй!
Чухрукидзе молчал.
Тогда Филиппов попросил разрешения взять на помощь другого грузина - Махарадзе, служившего почти два года.
- Ты что выдумываешь? - наскочил Смирнов на Филиппова. - Хочешь здесь грузинскую армию создать? Не знаешь разве, что русского солдата можно обучать только по-русски? Возьмешь два наряда не в очередь!
Филиппов не понимал, почему нельзя обучать Чухрукидзе по-грузински, но знал, что возражать зауряд-прапорщику нельзя. Он все же уговорил старого солдата Махарадзе подучить своего земляка, да так, чтобы никто об этом не пронюхал. И Махарадзе занимался с ним в сарайчике, за уборной, куда не заходила ни одна душа.
Карцеву военная наука давалась легко. Сильный и хорошо приспособленный к работе, привыкший на заводе к дисциплине, он быстро усваивал уроки Филиппова, купил книжку Березовского "Первый год обучения солдата" и знакомился по ней с главными положениями солдатской премудрости.
Самохину же приходилось труднее. Он плохо запоминал то, чему учил его Филиппов, выправка у него была плохая, да и весь он, хилый, неказистый, мучительно переносил солдатскую службу, всегда со страхом шел на занятия. К Филиппову он мало-помалу привыкал, но взводный унтер-офицер Машков возбуждал в нем ужас и смятение. Когда тот проходил с медным, злым лицом и смотрел на Самохина, бедный парень ничего не соображал, все путал. Офицеры вообще казались ему существами, в которых не было ничего человеческого. В его представлении они управляли той грозной и страшной машиной, что засосала и его, Самохина.
Однажды занятия проводил младший офицер роты подпоручик Руткевич - высокий, молодой, с едва пробивавшимся на верхней губе пушком; Самохин же видел только его офицерский мундир, пуговицы с накладными орлами и твердые блестящие погоны. Руткевич поздоровался с ним, а он молча шевельнул губами и, как рыба, вытащенная из воды, раскрыл рот.
- Почему не отвечаешь? - спросил Руткевич.
Самохин заплакал, судорожно всхлипывая.
- Отпусти его полегче, - сказал Руткевич Филиппову. - Дай привыкнуть.
Филиппов сочувственно посмотрел на Самохина, на его несчастное лицо, на согнутую фигуру.
- Чего ты плачешь? - спросил он. - Ведь я тебе плохого не делаю… Ну, ну, не распускай соплей…
Во время занятий ротный писарь ефрейтор Шпунт вызвал Карцева к ротному командиру.
И когда они отошли, спросил, не поворачивая головы:
- У тебя в сундучке нет ничего т а к о г о?
- Ничего… А что?
Перед ними неожиданно выросла фигура зауряд-прапорщика Смирнова.
- На носках, на носках, марш, марш! - скомандовал он.
В ротной канцелярии за столом, читая бумаги, сидел капитан Васильев - небольшого роста, худощавый.
- Молодой солдат Карцев явился по приказу вашего высокоблагородия! - вытянувшись и держа руку у козырька, четко произнес Карцев.
Васильев уставился на него синими спокойными глазами, потом встал, подошел к нему и, подкручивая свои соломенные усики, негромко сказал:
- Здравствуй.
Карцев выкрикнул ответное приветствие.
- Откуда? Чем занимался до службы?
Карцев ответил.
- Был под судом?
- Был. По делу о забастовке на заводе, ваше высокоблагородие.
Васильев шагнул к столу, вынул из конверта, носившего следы сургуча, бумагу, стал ее читать.
- Ты политически неблагонадежный?
- Не знаю… - Карцев почувствовал, как злой холодок подступает к сердцу. - Мне ничего об этом не известно.
- Помни: если хоть ниточку замечу, хоть волосочек, не пощажу. Прямо под суд!
Васильев заходил взад и вперед по комнате, крутя усики. Писарь Шпунт работал у стола с безучастным видом.
Карцев с удивлением отметил, что капитан волнуется.
- Прошу тебя, братец, не порть мне роту, - внушительно сказал Васильев, снова подойдя к Карцеву. - Я за тебя отвечаю, понял?
- Так точно, понял.
- Ты меня подведешь, а к чему тебе это? Веди себя честно, как и подобает русскому солдату.
Дверь скрипнула, и на пороге появился Смирнов.
- Егор Иванович, - обратился к нему Васильев, - распорядитесь, чтобы принесли его сундучок. Впрочем, пусть он сам принесет.
- Слушаю, господин капитан! Карцев, за мною, марш!
Через несколько минут сундучок новобранца был в канцелярии. Васильев посмотрел на аккуратно сложенные вещи, ни к чему не притронулся. А Смирнов, став на колени, начал шнырять руками в сундучке, вытащил тоненькую книжку, прочел заглавие.
- Похвально! - сказал он, передавая книгу Васильеву. - Учебник для рядового первого года службы. А больше, господин капитан, ничего такого нет…
Васильев улыбнулся:
- Ну, вот и прекрасно.
И написал на обложке учебника:
"Разрешаю. Командир 10-й роты кап. Васильев".
- Только не держи у себя книг без моей подписи, - предупредил он.
- Слушаю, ваше высокоблагородие!
5
С полковых работ вернулся второй взвод. Солдаты весело вбегали в казарму, стучали сапогами, перекликались с товарищами. В сенях им оставили два ведра с супом и кашей. Взводный, старший унтер-офицер Колесников, первый налил себе густого супа, положил самой жирной каши, затем взяли себе отделенные командиры, а уже после этого ведра понесли в коридор и поставили там на длинный стол, за которым обычно солдаты пили чай и чистили винтовки. Голодные люди, не разливая суп в баки, хватали его прямо из ведра ложками и вычерпали все до дна. Принесли заваренный кипяток в огромном медном чайнике. Те, у кого не было сахара, пили чай с черным, посоленным хлебом.
Керосиновые лампы, подвешенные к потолку, лили желтый скупой свет. Солдаты сидели за столами, расхаживали маленькими группами, разговаривали. Это был лучший час, когда все трудности дня оставались позади и можно было отдохнуть, заняться своими делами. В это время писались солдатские письма, осторожные и сдержанные, так как было известно, что конверты вскрываются. Самое заветное и нужное старались переслать с оказией, с верным человеком.
Кобылкин, получивший от взводного наряд, чистил винтовку. За высокий рост и худобу его прозвали в роте "цаплей". Уперев винтовку прикладом в пол, он водил шомполом с намотанной на конце промасленной тряпочкой. Костистое лицо Кобылкина было печально. Его мучило письмо, полученное из дому: жена писала, что всю собранную рожь взял лавочник за старый долг, и спрашивала, нельзя ли продать тулуп, иначе она не обернется.
Шомпол со свистом и шипением входил в канал ствола, вытесняя грязные, пенистые пузырьки масла, а Кобылкин видел перед собою свою избу, низенькую жену Симу и ситцевую занавеску, отделявшую угол, за которым он спал с Симой и ребенком. Домой Кобылкина не тянуло, но и тут было плохо. А какому солдату хорошо? Наверно, у каждого своя боль, свое несчастье… И Кобылкин длинно и тяжело вздохнул, поднял винтовку, заглянул прищуренным глазом в дуло - блестят ли как положено винтовые нарезы канала?
Открылась дверь, ведущая в квартиру Смирнова, и вышел он сам - в войлочных туфлях и старой шинели, служившей ему халатом. Двигался зауряд-прапорщик медленно, локтями подтягивал сползающие штаны. Осмотрел винтовку Кобылкина, вслух прочитал ее номер, год выпуска.
- Еще на японской была, - задумчиво произнес он и пошел дальше. Толстый, кругловатый, Смирнов напоминал крестовика, осматривающего свою паутину: крепка ли она, не прорвалась ли где-нибудь хитрая петля? За ним настороженно наблюдали солдаты. Он хорошо это видел. У него верный, волчий нюх, и, потолкавшись по казарме, Смирнов вернулся к себе. Все мирно и спокойно, но какая всему этому спокойствию цена?
В казарме рассказывали о том, как били зауряд-прапорщика. "Учили" его за страшную, изводящую солдат нудность, за то, что он и ночью не оставлял их в покое, выходил в шинели, накинутой на белье, - тесемки кальсон волочились за ним, - засматривал в лица солдат, проверял, правильно ли сложены вещи, уличал заснувшего дневального и говорил:
- Возьми, сукин сын, три наряда.
Его накрыли в одну из таких ночей и, укутав одеялами, мяли, били, тискали, и все это - молча, без единого звука. Он не кричал, зная, что убить его не рискнут, и только поджимал голову к груди. Его покатили по коридору до дверей квартиры и, ударив напоследок, втолкнули туда. Он не жаловался, никому не рассказал, что с ним случилось. Только запомнил ефрейтора со странной фамилией - Защима, дежурившего в ту ночь. Защима не выходил у него из дисциплинарных взысканий, получал самые тяжелые назначения, и в конце концов Смирнов сумел допечь его.
…Взводный Машков поднялся со своей койки и скомандовал становиться на песни. В роте знали, что он остается на сверхсрочную службу и скоро поступит в школу подпрапорщиков. Машков прекрасно усвоил железное правило начальства: ни на одну минуту не оставлять солдата праздным, дабы ему не лезли в голову "вольные" мысли. Песни - другое дело, - верные, хорошо подобранные, они настраивают солдата на боевой лад, придают бодрость, а если и позволяют грустить, то тихо, мечтательно, безвредно для начальства.
Солдаты построились кру́гом. Машков стал в центре, расправил плечи, сложил руки на груди.
- Руки на грудь! Слева направо качаться! - покрикивал он. - Раз-два! Раз-два!.. Запевай "Кари глазки"!
Расставив для равновесия ноги, скрестив на груди руки, все ритмично раскачивались, точно убаюкивали себя. Солдат с тонкой шеей откашлялся и начал чисто и мягко, задушевным тенором:
Кари глазки, куда вы скрылись,
Мне вас больше не видать…
Остальные дружно подхватили:
Эх, куда же вы удалились,
Навек заставили страдать…
Многие забывались в песне. Обмякали лица, туманились глаза, затихала на время солдатская тоска, на душе делалось легче. Песни следовали одна за другой и закончились разудалой "Взвейтесь, соколы, орлами". На дворе горнист заиграл вечернюю зорю. Дежурный, придерживая у пояса штык, пробежал по казарме, торопил:
- Становись на поверку!
Солдаты, подтягивая пояса, выстроились во всю длину коридора. Взводные и отделенные стали перед вздвоенной шеренгой. Началась перекличка. Голос откликавшегося выскакивал, точно клавиша на рояле, когда ее ударяют. Но одна клавиша промолчала: не отозвался Мишканис…
- Если сегодня не явится, доложить ротному командиру, - проворчал Смирнов.
Но Мишканис не явился и на следующий день. Его сначала считали в самовольной отлучке, а потом приказом по полку объявили находящимся в бегах.
6
Поезд подошел к низкому деревянному вокзалу. Петров вышел на платформу, опустил сундучок и взглянул на своего спутника. Сергеев, длинный, узкий, с продолговатым белым лицом, стоял на площадке вагона и брезгливо водил глазами по сторонам.
- Идемте! - предложил Петров. - Чего ждете?
- Носильщик! - сердито позвал Сергеев, запахнул ловко сшитую, с перехватом в талии шинель, натянул коричневые лайковые перчатки и медленно сошел на платформу.
На площади Сергеев, обутый в шевровые сапоги, тщательно обходил лужи.
- Боже мой, какая кругом мерзость! - говорил он при виде убогих домишек. - Не понимаю, как мог я согласиться поехать в этакую дыру!
Носильщик нес кожаный чемодан. Подъехал извозчик. Петров поставил свой сундучок под ноги, чемодан Сергеева извозчик взял на козлы. Проваливаясь в ухабах, пролетка двинулась в город. Сергеев гордо выпрямился. На его шинели были синие твердые погоны с номером полка и шнурками вольноопределяющегося. Новенькая кокарда блестела на фуражке.
- Совсем не видно порядочных людей на улицах, - брюзжал Сергеев, - одни чуйки и зипуны… - И вдруг, толкнув Петрова, показал глазами на тротуар. Там, подобрав юбку и приоткрывая стройные ноги, шла девушка в шляпке и черной кофточке, отороченной мехом.
- Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно, - с довольным видом продекламировал Сергеев.
Но тут произошел неожиданный случай. Из-за угла вышел офицер - толстоногий, с курчавыми, как у барашка, светлыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки. Он важно ступал, помахивая короткой рукой, как под музыку марша. Увидев медленно проезжающую пролетку с вольноопределяющимися, офицер остановился и, заметив, что один из них не поднес руку к козырьку, крикнул остреньким фальцетом:
- Ну, ну! А честь кто будет отдавать?
Извозчик, желая оградить своих пассажиров от неприятности и на этом, быть может, подработать, взмахнул кнутом.
- Стой, стой, кому говорят!
Пролетка остановилась. Офицер сделал Сергееву приглашающий жест:
- Пожалуй-ка, дорогой, ко мне.
Сергеев, хмурясь и пожимая плечами, слез на мостовую.
- Почему чести не отдаешь?
- Прошу прощения… Я только что еду на военную службу… еще не знаком с правилами…
- Руки, руки как держишь? - завопил офицер так, что прохожие начали останавливаться. - Зачем руками разговариваешь? Я тебя проучу! Узнаешь у меня!..
И, вынув записную книжку, занес в нее фамилию Сергеева.
- Под юнкера играет, - издевательски добавил он, взглядом с головы до ног измеряя Сергеева. - Мы тебе спесь подрежем, юнкер-пункер!
Он победоносно проследовал дальше. Сергеев, зеленый от унижения и злости, забрался в пролетку.
- Не обращайте внимания на всякую дрянь, - посоветовал Петров.
Но Сергеев с ужасом думал, что все это позорное происшествие видели посторонние, может быть даже и та девушка, что прошла по тротуару.
- Возмутительное хамство! - негодовал он. - Нет, я этого так не оставлю!
Они прибыли в канцелярию полка, и тут их с изысканной вежливостью принял полковой адъютант, штабс-капитан Денисов - щеголеватый офицер с напомаженными волосами. Он предложил им сесть, обращался на "вы" и спросил Сергеева, которому явно отдавал предпочтение перед плохо одетым Петровым, откуда он и кто его родители. Сергеев, расцветая, сообщил о служебном положении своего отца, видного московского инженера. Затем, краснея и запинаясь, рассказал о встрече с офицером.
Денисов улыбнулся.
- Толстенький, белокурый? - переспросил он. - Знаю, знаю, поручик Жогин. Любит ловить солдат. Можете не беспокоиться, все устрою.
И, сразу став официальным, заявил, что назначает прибывших в десятую роту.
- Нельзя ли… на частной квартире? - спросил Сергеев.
- Устроим, - пообещал Денисов.
В десятой роте их встретил дежурный и, покосившись на изящный чемодан Сергеева, вызвал Смирнова.
- В прекрасную роту попали, господа вольноопределяющиеся, - сказал Смирнов, сладко жмуря глаза. - Прошу, прошу в нашу тесную семью.