6
Однажды Петров подошел к Карцеву, задумчивый, немного смущенный, и сказал:
- Вызвал меня, понимаешь, ротный командир и предложил заниматься с его дочкой. Девочке восемь лет. Я согласился. Плохо поступил, а?
- Почему плохо? Платить тебе будут, ротный к тому же станет лучше относиться.
- Да я не о том! Этично ли мне обучать офицерских детей?
- Ну, брат, в таких тонкостях я не разбираюсь. А вреда тут никакого не вижу.
Простота, с какой говорил Карцев, успокоила Петрова.
- Ты, пожалуй, прав. Буду заниматься.
На первый урок он пришел с чувством неловкости. Отворил дверь денщик - рыжеватый апатичный парень с сонными глазами.
- Чего тебе? - грубо спросил он. - Из роты?
- К капитану Васильеву. По вызову!
Денщик ушел, и Петров услышал его голос за дверью:
- Ваше высокоблагородие, там вас какой-то вольный определяющий спрашивает.
Васильев вышел в стареньком кителе и войлочных туфлях. Хотел протянуть Петрову руку, но тут появился денщик: неудобно было.
- Прошу вас, - сказал Васильев, указывая на дверь.
Петров вошел в просторную, с низким потолком комнату, видимо служившую гостиной. Мещанский уют наполнял ее: кисейные занавески на окнах, герань на подоконниках, неуклюжие фаянсовые фигурки на полочках и этажерках, белые чехлы на диване и креслах, огромная желтая труба граммофона.
- Прошу садиться, - предложил Васильев. - Сейчас позову жену.
Он вернулся с женщиной, которая была значительно выше его ростом, белокурая, с карими, живыми и теплыми глазами. Петров встал. Она, улыбаясь, подошла к нему. Он пожал ее узкую, мягкую руку, вдохнул запах тонких духов, смутно понимал, что она говорит, только слушал ее голос, такой же теплый и мягкий, как и ее глаза.
- Владимир Никитич говорил мне, что вы любезно согласились заниматься с Алей.
"Кто это Владимир Никитич? Ах, да - капитан Васильев! Странно: все время "его высокоблагородие" и вдруг - Владимир Никитич!" Петров улыбнулся. Он условился о времени занятий, покраснел, когда речь зашла о плате, и невнятно проговорил:
- Это неважно, сколько сможете, столько и заплатите.
Капитанша протянула руку (удивительно приятно было ее пожатие), и вслед за нею капитан неловко подал свою.
Петров начал регулярно ходить на квартиру к Васильеву. Узнав об этом, Смирнов сразу изменил отношение к "вольноперу", стал вежлив, даже раз позвал к себе и познакомил со своей дочкой, такой же короткой и мясистой, как и он сам, с круглыми кукольными глазами.
Васильев старался дома не встречаться с вольноопределяющимся. Двойственность создавшихся у них отношений была ясна Петрову. Васильев, как истый военный, не выносил "штатского душка". Еще в первые дни пребывания Петрова в роте он сделал ему замечание:
- Как-то вы не по-солдатски держитесь. Надо забыть штатские манеры. Здесь они неуместны и даже вредны.
И вот извольте: "нижний чин" - учитель его дочери! По натуре мягкий и доброжелательный, Васильев некоторое время не знал, как вести себя с Петровым. Наконец привык к нему, перестал стесняться, оставлял даже пить чай.
Жена капитана Валентина Сергеевна иногда приходила на уроки дочери и садилась с вышиванием в низенькое кресло. После урока она с любопытством расспрашивала Петрова о его жизни, о родителях, о его планах. Получалось это у нее просто и сердечно, и ему были радостны ее расспросы, была приятна эта белокурая женщина, он невольно замечал ее высокую грудь, стройную, маленькую ножку. Валентина Сергеевна рассказывала об офицерской жизни провинциального города, скучной и неинтересной, где каждый знал всю подноготную про других, и если на какой-то вечер должен был явиться молодой подпоручик в новом мундире, то еще за несколько дней полковым дамам было ведомо, что мундир сшит у такого-то портного в рассрочку. Все поочередно бывали друг у друга, сплетничали, ходили в офицерское собрание и давно друг другу надоели.
Петров очень скоро перестал держаться настороже в присутствии Валентины Сергеевны, делился воспоминаниями о семинарии, говорил о твердом своем желании стать врачом. Она кивала головой, продолжала вышивать, грустно говорила:
- Нет, плохо у нас живут офицеры. Играют в карты, пьют, своим делом мало интересуются. Молодежь петушится, хорошие книги мало кто читает. Не то что Володя…
Он слушал ее, боясь взглядом или движением выдать себя, трепетно смотрел на ее розовую шею и в смятении думал: "Боже мой, Валентина Сергеевна… Валя! Какая вы изумительная, какая чудесная!.. И неужели вы любите этого маленького, тонконогого человека?"
Она показала ему полку с книгами. Среди томов Мольтке и Клаузевица он увидел в хорошем тисненом переплете "Войну и мир" Толстого.
- Мы получаем "Русское слово", - понизив голос, сообщила Валентина Сергеевна. - Вы знаете, Володе пожалован орден Георгия четвертой степени за русско-японскую войну. В полку такого Георгия имеют только он да полковник Архангельский. Большая честь!.. Ведь Владимир Никитич очень способный офицер и любит военное дело.
В том, что Васильев понимает и любит военное дело, Петров убеждался не раз. Когда капитан на занятиях, набросав мелом на доске карту, рассказывал о боях, в которых участвовал (о себе он обычно не говорил), солдаты слушали его с интересом. На тактических полевых занятиях он изобретал интересные задачи, увлекал солдат поисками хорошо замаскированного "противника", учил незаметно подкрадываться, применяясь к местности, бросаться в атаку, нанося стремительные удары по врагу.
Занятия с Алей шли хорошо, и, освоившись в офицерском доме, Петров нет-нет да и заговаривал с Васильевым на "посторонние" темы, иногда даже спорил. Аля как-то с детской прямотой сказала Петрову:
- А вы понарошку одеваетесь солдатом. Вы и не солдат вовсе.
И когда Петров возразил ей, сказав, что он самый настоящий солдат, она убедила его неотразимыми доводами:
- Нет, солдаты не такие. Они работают на кухне, помои выносят, чистят нам обувь, стирают для нас, вот как денщик Егор. И все говорят им "ты" и в комнаты не пускают.
7
Очень часто Петров встречал на улице штабс-капитана Тешкина - сутуловатого человека с развинченными движениями, неряшливо одетого, совсем не похожего на офицера. И каждый раз Тешкин внимательно смотрел на него круглыми желтыми глазами, а как-то раз остановил и спросил глухим голосом, кривя рот:
- Ну так что же? Как жизнь?
- Служу, ваше благородие, - растерянно ответил Петров.
- Хм!.. Телеграфный столб тоже служит - для связи… Зайдем ко мне, я живу здесь рядом.
Он двинулся, сутулясь, и через плечо посматривал на Петрова, точно боялся, что тот не пойдет за ним, убежит. Подошли к старенькому деревянному домику.
- Вот моя берлога, - сказал Тешкин, обводя дом длинной рукой. - Хотел вывеску пристроить: "Берлога штабс-капитана Тешкина". Не позволили.
Сени были темные, низкие, чем-то напоминавшие отверстие русской печи. Паутина пыльными лохмотьями свисала с черного потолка. Комната штабс-капитана скошенным окном выходила в замерзший садик. Повсюду в беспорядке валялись вещи. Портрет Достоевского смотрел из полутемной ниши, а в переднем углу вместо снятой иконы виднелось длинное, с высоко изогнутыми бровями и острой бородкой язвительное лицо Мефистофеля.
- Не люблю порядка, - признался Тешкин. - Казарма, мещанство… И денщика не держу. Противно. Не хочу, чтобы кто-нибудь мешал. Садитесь! - пригласил, вернее, приказал он. - Расположен говорить с вами. В этой дыре, которую почему-то называют городом, нет интересных людей - одни манекены.
Он вытащил из-под кровати, небрежно покрытой смятым байковым одеялом, жестяную миску с табаком, свернул папиросу, пододвинул табак Петрову.
- Я, к вашему сведению, пишу, - сказал Тешкин, глядя куда-то вниз. - Только не разрешают печататься.
- Кто не разрешает? - спросил Петров, усевшись на опрокинутый пустой ящик, заменявший стул.
- Командир полка! Считает, что не офицерское дело сочинять небылицы. А Лермонтов? А Полежаев? А Денис Давыдов? К вашему сведению, тоже офицеры, Ерунда! Придирки! Зависть!
Он курил длинными затяжками, нечесаная его голова, казалось, дымилась, и черные клочья усов шевелились в дыму, словно их колебал ветер.
- Вы какого писателя считаете полезным? - спросил он. - Кого любите больше других?
Он с острым любопытством взглянул на Петрова.
- Толстого. И, конечно, Пушкина, - ответил Петров. - Без Пушкина нельзя себе представить нашу литературу.
- Ненужный писатель Толстой, - быстро заключил Тешкин. - Все, о чем он пишет, случается в жизни. А Пушкин - для красоты: как цветок, как весна. А Толстой - разве так необходим?
Петров был в недоумении: "Странный человек, зачем он позвал меня?"
- Необходим, - твердо сказал Петров. - Целые эпохи можно изучать по Толстому. А сила какая! Точно Волга течет в половодье.
Тешкин брезгливо усмехнулся:
- Не согласен. Толстой не уводит меня из этого болота.
Он беспокойно шевельнулся, достал из-под стола запыленную гравюру, сдул с нее пыль и протянул Петрову. Гравюра была старая, пожелтевшая, с немецкой готической надписью. На ней был изображен человек в старинном костюме, с всклокоченными волосами, с изогнутыми бровями и выпуклыми, страшными глазами. Горечь и безумие были и в этих глазах, и в широких, тонких губах, и в тяжелых складках возле рта.
- Кто это? - спросил Петров. - Что за страшилище?
- Теодор Амадей Гофман! Его должны читать все, кому трудно и скучно живется на белом свете. Полезнейший, удивительнейший писатель.
Он встал и, покачиваясь, вытянув вперед руки, заговорил глухим голосом:
- Фантазия - великий путь на свободу из темных подвалов нашего бытия. Вот видите эту уличку, этот тюремный забор, этот навоз кругом? Тут проходит моя жизнь, моя бедная жизнь, и отсюда Амадей Гофман выводит меня в иной мир, по чудным путям своей фантазий.
И вдруг, присев на корточки, он посмотрел на Петрова расширенными глазами и зашептал:
- Скребет меня такая жизнь, душа вся расцарапана, понимаете? Ненавижу полк, все это мишурное ничтожество, этих тараканов в мундирах, у которых за душой медного гроша нет, да и души тоже!.. Что им честь армии? Военное дело? Не любят его они, как, признаюсь, не люблю и я..
- Странно, что вы стали офицером при таких взглядах.
- "Странно", "странно"… Ничего тут странного нет. Надо было куда-то ткнуться. Я ленив. Наружность плохая. Несимпатичный. Непривлекательный. Людей не терплю. Работать не люблю. А тут все-таки… живешь!
И, поднявшись, наклонился к Петрову, шепнул:
- Сладкий грех - люблю… С фантазией только.
Петров встал, желая скорее выбраться на свежий воздух. Но Тешкин не отпускал его. Он говорил стремительно и бессвязно, как человек истерический, долго не имевший возможности излить накопившиеся в нем мысли и чувства, перескакивал с одной темы на другую, и неизвестно, сколько бы продолжалась эта полубредовая исповедь, если бы кто-то не постучал с улицы в двери. Шаркающие старушечьи шаги раздались в коридоре, послышались громкий мужской смех и картавый женский голос. Дверь в комнату распахнулась, и вошел вольноопределяющийся Сергеев в заломленной набок фуражке, со свертками в руках.
- Иван Андреевич, - заорал он, - привет вам и честь!..
Увидев Петрова, Сергеев удивился:
- Ах, и вы здесь? Ну что ж, всякое бывает…
И, визгливо захохотав, повернулся к двери.
- Ну, девуленька, - сюсюкая, позвал он и положил свертки на стол. - Ну, царица наслаждений, извольте переступить порог сей хижины, недостойной вас. Жрецы любви - у ваших ног! У нас вино, конфеты и ласки, ласки… "Ах, эти ласки!.." - запел он и, жеманясь и приплясывая, ввел за руку совсем еще молодую девушку с толстым, безбровым лицом, с крутыми завитками над низкой полоской лба и коровьими глазами.
- Прошу, прошу! - вскочил Тешкин, шумно дыша.
Они вдвоем сняли с девушки потертую шубку и усадили ее на постель. Она тупо смеялась. Увидев Петрова, игриво сказала:
- А я вас не знаю, мужчина. Шлепайтесь рядом со мною.
Сергеев занялся свертками. Тешкин помогал ему. А Петров незаметно выскользнул из комнаты…
8
Однажды, когда Петров пришел к Васильевым на урок, денщик не пустил его.
- Велели передать, - сказал он, вытирая руки о грязный передник, - что сегодня занятий с барышней не будет. У них господа офицеры в гостях.
И бесцеремонно захлопнул дверь.
Петров ушел обиженный и возмущенный.
"Надо бросить урок, - решил он. - Так не может дальше продолжаться. Они вежливы со мною, пока я им нужен, но каждую минуту могут на меня цыкнуть, указать мне мое место".
Он не пошел на урок на следующий день, и денщик капитана, придя с котелком за своим обедом в казарму, передал ему записку.
"Уважаемый Сергей Петрович, - писала Валентина Сергеевна, - не случилось ли что с вами, не больны ли вы? Алечка вам кланяется. Будем вас ждать".
Записка была Петрову приятна. Он подумал, что ему невозможно не видеть Валентину Сергеевну. И такая радость вспыхнула в нем, когда он опять увидел ее, что он даже испугался: неужели любит ее? Что это может принести, кроме мук и унижения?
Она протянула ему руку, и он невольно задержал ее в своей руке. Словно не заметив этого, Валентина Сергеевна заговорила о чем-то другом.
Как-то после урока Васильев показал ему напечатанные главы из дневника Куропаткина о японской войне.
- Я не читал, но вряд ли генерал может рассказать всю правду об этой позорной для России войне, - заметил Петров.
- Почему не может и почему вы эту войну называете позорной? Русские солдаты и офицеры честно выполнили свой воинский долг. Не их вина, что война так кончилась, - голос Васильева звучал резко.
- Да, не их вина, - согласился Петров, - и не надо их обвинять. Ведь вся Россия знает, что там была авантюра высших кругов, связанных с биржей и царской фамилией. Они хотели поживиться на прибыльных лесных концессиях в Маньчжурии и Корее, не считаясь с тем, что наша страна совершенно не была подготовлена к войне с Японией.
Васильев заложил за спину руки, выпятил грудь, сдвинул каблуки.
- Это мерзко, - проговорил он, сдвигая гусеницы бровей. - Возмутительная, гадкая клевета! Японцы предательски, не объявляя войны, напали на наш флот в Порт-Артуре, да-с! И это была война русского народа за веру, царя и отечество. Прошу вас все это запомнить!
Его голос дребезжал черствыми, начальственными нотками. Петров, весь ощетинившийся, хотел было продолжать спор, но сдержался.
Капитан отошел к окну. Петров стоял напряженный, сделал над собой усилие, пробормотал: "Честь имею кланяться" - и бросился вон.
Васильев, не оборачиваясь, едва кивнул головой. Валентина Сергеевна вошла, удивленная их громкими голосами. Петрова уже не было. Васильев нервно барабанил пальцами по стеклу.
- Что случилось, Лодик? Где Сергей Петрович?
Он, не отвечая ей, подошел к письменному столу, вынул из ящика маленький кожаный футляр. На пышном малиновом бархате, сверкая золотом и белой эмалью, лежал орден святого Георгия.
- Валя, - мягко сказал Васильев, и слеза выкатилась из его глаз, - этот орден дают только за высшую боевую храбрость, только за доблесть дают его, и может ли быть, чтобы его вручили офицеру с нечистыми руками и за поганое дело?
- Что ты говоришь, Лодик! - ужаснулась Валентина Сергеевна. - Я не понимаю тебя.
- Может ли быть, - продолжал Васильев, подымая орден на ладони, - что честные русские воины, идя в бой за царя и родину, проливая свою кровь, жертвуя своей жизнью, способствовали кучке авантюристов?
Она перекрестила мужа, тревожно на него смотрела:
- Лодик, ты о чем-то страшном говоришь…
И капитан рассказал ей о своей беседе с Петровым.
- Ужасно! - всплеснула она руками. - Такой скромный, такой воспитанный… Неужели он мог так говорить? Совсем на него непохоже.
- Я не знаю, можно ли ему позволять дальше заниматься с Алечкой? - спросил Васильев.
- Ну, с Алей он ни о чем, кроме занятий, не говорит, - быстро ответила Валентина Сергеевна. - К тому же он хороший учитель, и мы совсем дешево ему платим, Где найдешь такого в нашем городе? Пусть занимается. Я буду присутствовать на уроках… Вот уж никак не ожидала, что он может оказаться таким, - как это у Тургенева?.. - нигилистом.
А Петров в тот вечер долго не мог уснуть. "Напрасно я все это говорил ему, - с беспокойством думал он, - ведь он может погубить меня, доложит командиру полка, и тогда - военный суд за непозволительные суждения. Зачем я не сдержался!"
Заснул он поздно. Ему снилось, что он приговорен к каторжным работам и закован в кандалы. Кандалы гремят при каждом его движении. Он проснулся в испуге. Все вставали. Самохин с грохотом выдвигал из-под койки свой сундучок.