Мы слышали, как охранники разговаривают у входа на причал. Им и в голову не приходило, что кто-то подберется с моря. Я старался не шумя удерживать шлюпку у борта, а Ральф встал и начал писать. Знаете, в баллончиках с краской есть внутри такой шарик, и чтобы смешать краску, надо баллончик потрясти: шарик в нем мечется, дребезжит, а еще баллончик шипит, пока краска не возьмется и не начнет выходить.
Выдал нас как раз этот чертов шарик. В гавани царила мертвая тишина, и шарик зазвякал, когда Ральф встряхнул баллончик, а потом сам начал чертыхаться, да еще баллончик громко зашипел, – охранники перепугались и подняли жуткий крик.
Кто-то перегнулся через борт и заорал: "Что вы, ребята, там делаете?" А я ответил что-то вроде: "Ничего, совсем ничего" и велел Ральфу не останавливаться. Тогда они снова заорали, по пирсу прикатил "лендровер", повсюду зажглись прожектора. Чертовски трудно грести, когда на тебя светят. Но мы сообразили, что грести надо, не то нас прямо тут повинтят, поэтому Ральф вцепился в борт и мы рванули в темноту, прямо в открытое море, а те на яхте и на пирсе на нас орали, – а Ральф к тому же в ужасном психическом состоянии…
Ведь ко всему прочему примешался неподдельный страх. Когда в нас ударили прожектора, я подумал, вот-вот начнут стрелять. Они голову там потеряли от мер безопасности.
Мы сбежали, выплыв в открытое море, а потом вернулись в укрытие под сваями на той стороне гавани. Но мы знали, что свобода эта лишь временная, так как нас уже засекли. Мы же сидели в желтой шлюпке с желтой лодки, и к рассвету всем будет ясно, откуда мы взялись.
Нам была хана, какой разговор. Пока я греб к нашему шлюпу, Стедман бессвязно ругался, как он ненавидит любое насилие. Но я решил, что тюрьму он возненавидит еще больше, поэтому, когда мы поднялись на шлюп, я велел ему паковать вещи, а сам вышел с большой ракетницей на палубу и выпустил в ночь три огромные сигналки с парашютами. Эти сволочи долларов по десять каждая стоят. Они взлетают на сто ярдов и взрываются четырьмя огненными шарами, использовать такое полагается только при серьезных ЧП на море. Так вот, я три таких выпустил, пока Ральф собирался: двенадцать оранжевых огненных шаров взорвались двенадцатью залпами из обреза и осветили всю гавань. Кое-какие упали на лодки, и там начался пожар, люди завопили, поспрыгивали с коек, начали хватать огнетушители. В гавани был полнейший хаос.
Спустившись, я собрал собственные манатки, и мы подозвали проплывавший мимо катер, к тому времени почти рассвело, за двадцать долларов ребята согласились подбросить нас до берега.
Оттуда мы взяли такси прямо в аэропорт и зафрахтовали самолетик в Бостон. Ральф был все еще в диком состоянии. Он был босиком, не в себе, и единственным его убежищем был Нью-Йорк. Я позвонил туда и узнал, что Scanlan’s днем раньше закрылся, но один друг Стедмана готов встретить его в аэропорту. Я сказал: "Послушайте, вы обязательно должны его встретить, он в ужасном состоянии. Мне сегодня нужно вернуться в Колорадо, чтобы подать на кандидата в шерифы…" Это был крайний срок. Так вот, тот парень согласился встретить Ральфа в Ла Гвардиа. Тем временем у Ральфа случился буйный припадок, он проклинал меня, проклинал Америку…
РЕД.: Проклинал?
ХСТ: О да, и с большой горечью, ведь он потерял ботинки, достоинство, рассудок – и все такое. Я посадил его на рейс в Нью-Йорк, а сам улетел в Колорадо. Весточку я от него получил месяц спустя. Это было письмо, где он писал, что ни за что больше не приедет в эту страну, и уж точно, пока я здесь.
Я лишь потом узнал, что случилось. В аэропорте его никто не встретил. У него не было ни ботинок, ни денег, и про Нью-Йорк он ничего не знал. Офис Scanlan’s был заперт, он даже внутрь попасть не мог, никто не брал трубку. Он занял десять долларов на такси у бармена на Сорок пятой. К тому времени в голове у него помутилось. Я разговаривал с одним служащим отеля, где жили сотрудника Scanlan’s, и он вспомнил странного англичанина с безумным взглядом, который выхаживал по вестибюлю, пинал босыми ногами стены и проклинал всех, кто к нему приближался. Наконец, Ральф вспомнил имя какого-то редактора – знакомого общих знакомых, кажется. К тому времени лицо и голова у него совершенно побагровели, а ноги кровоточили. Лишь через сутки после прилета он каким-то образом добрался до квартиры этого редактора – в состоянии полнейшей истерии. Редактор его выходил. К тому же у Ральфа, скорее всего, был обратный билет – он никогда не выезжает из дому, если деньги и билет ему не привезут на дом и не отдадут лично в руки. Он не верит в возмещение расходов, что, на мой взгляд, очень мудро.
РЕД.: Все его приезды в Америку так заканчивались?
ХСТ: Ну, из Майами он сбежал на третий день. Он приехал освещать съезд демократов, но Майами оказался ему не по зубам.
РЕД.: Он освещал еще и съезд республиканцев…
ХСТ: Нет, этот он смотрел по телевизору в Лондоне. В Майами он второй раз приезжать отказался – по какой бы то ни было причине.
РЕД.: Почему?
ХСТ: Он не перенес Майами-Бич. Шок был слишком велик. В книге есть один рисунок, объясняющий почему…
РЕД.: Почему он позволяет так над собой издеваться?
ХСТ: Наверное, получает от этого извращенное удовольствие. Лучшие его рисунки рождаются как раз из тех ситуаций, где он больше всего натерпелся. Работая с ним, я намеренно создаю для него шокирующие ситуации. На мой взгляд, именно тогда он на высоте. На слушания по Уотергейту я повел его, напоив до чертиков. А там нам пришлось сидеть за столом для прессы в проходе, по которому в перерывы между голосованиями входили и выходили сенаторы. В один из перерывов Ральф вскочил с пивом в руках и сбил с ног Сэма Эрвина. Из-за него у меня едва не отобрали пропуск и вообще едва не выгнали нас обоих со слушаний. Иногда он словно бы сам не сознает, что делает. Люди считают, что он вообще не понимает, что происходит. Истинные беды начинаются чуть позже – когда до людей доходит, что он все-таки натворил.
РЕД.: Когда видят его рисунки.
ХСТ: Да. Когда понимают, что были с ним любезны, а он подсунул им жуткие карикатуры. Однажды он выкинул такое с моим братом.
РЕД.: Братом?
ХСТ: Это было еще на дерби. Дэвисон учился в колледже на футбольную стипендию. Мы сидели в одном ресторанчике в Луисвилле, когда он попросил Ральфа его нарисовать, – и Ральф нарисовал. Я думал, вот сейчас начнется. В тот момент я полил слезоточивым газом официанта, и нам пришлось уйти.
РЕД.: Газом? Вы полили его слезоточивым газом?
ХСТ: Ну да, полил слезоточивым газом официанта. Это был угрюмый гад, и я решил, что доза ему не помешает – и нам тоже.
РЕД.: Вас что-то спровоцировало?
ХСТ: Спор с официантом. Не помню уже из-за чего. Я полил его сразу после того, как Ральф нарисовал моего брата. Вдруг у нас появилась новая проблема. Правду сказать, из ресторана нам пришлось уйти тут же.
РЕД.: Ральфу вроде как нравится Кларк Кент, знаете ли. Та его благовоспитанная ипостась.
ХСТ: Да. Интересно, что окажется у него на груди, если заставить его разорвать на себе рубашку. Может, гадюка, или игуана, или гигантский монстр Джила.
РЕД.: Из тех, что часами сидит неподвижно, а потом убивает?
ХСТ: Выбросив длинный язык? Да, пожалуй, монстр Джила подходит лучше всего. Монстр Джила с шариковой ручкой вместо языка.
РЕД.: Ральф рисует шариковой ручкой?
ХСТ: Не уверен… Насколько мне помнится, у него есть мел и большие яркие цветные карандаши, а когда он носит с собой большие альбомы, они провоцируют почти всех вокруг.
РЕД.: То есть люди подходят посмотреть, что он делает?
ХСТ: Нет, ведь он рисует так быстро и так сосредоточенно. Это все равно как приставать к телеоператору. В Стедмане есть что-то предостерегающее – не мешать ему за работой.
РЕД.: Почему вам нравится с ним работать? Вы предпочтете Ральфа фотографу?
ХСТ: Несомненно. Фотографы обычно статьям мешают, а у Стедмана есть свойство буквально вливаться в материал, становясь его частью. И мне нравится видеть происходящее его глазами. Он дает мне перспективу, которой в прочих обстоятельствах у меня нет, ведь обычно то, что я принимаю как данность, его шокирует. Фотографы просто мечутся, засасывая в себя все, на что могут навести объектив, и мало говорят о том, что делают. Фотографы в репортаже не участвуют. Они могут действовать, но мало кто из них думает. Стедман мыслит, скорее, как писатель, до него я могу достучаться. У нас с ним один подход к материалу. Я не хочу сказать, что мы всегда соглашаемся, как кто-то выглядит. Но, например, мы можем пойти на слушание по Уотергейту, что-то вызовет у него омерзение или что-то в происходящем его поразит, и как только он мне на это укажет, я соглашусь,
РЕД.: Что, по-вашему, больше всего его шокирует в Америке?
ХСТ: Наверное, недостаток тонкости и отсутствие традиционно английских стараний освещать войны или как-то их объяснять. Мы в Америке войны украшаем, продаем, культивируем. Передо мной так и стоит его рисунок с шеренгой копов в вестибюле в Вегасе.
РЕД.: То есть его шокируют люди?
ХСТ: Ага. Экстремальные типы: ковбои и копы с колтунами в волосах, мерзкие южные пьяницы на Кентуккийском дерби и отвратные дегенераты в Майами-Бич. Разумеется, ничего другого он в своих поездках не видел.
РЕД.: Путешествуя с вами, он получил довольно однобокую картину.
ХСТ: Верно. Ему несладко пришлось.
РЕД.: Но могло быть хуже.
ХСТ: Только если бы он путешествовал с кем-то вроде Чарли Мэнсона. Ральф работает много лучше, когда его что-то возмущает. И теперь я научился хмыкать про себя, увидев что-то подобное, пусть даже пустяк, о котором писать не стоит, и думаю: "Ага, это бедолагу встряхнет". И стараюсь ему это показать.
РЕД.: Ему нужны опасные ситуации?
ХСТ: Думаю, именно поэтому книга про Вегас так хорошо получилась. Она пропитана ощущением опасности. Думаю, он вложил в нее самого себя. Жуткий прилив адреналина ничем не заменишь. Во многих его работах есть доза паранойи. Паранойя ему свойственна: "Мне лгут, такое просто не может быть правдой. Если Томпсон говорит свернуть налево, наверное, надо свернуть направо…" Он вечно растерян, но работать с ним клево. Думаю, он намеренно впутывается в ситуации, чтобы я его вытаскивал и за него волновался. История на Уотергейте – прекрасный тому пример. Хотя тогда я не стал его спасать, ведь знал, что случится.
РЕД.: Вы его не спасли?
ХСТ: Через некоторое время я его вытащил, но не стал останавливать, когда он вскочил, пробился через шеренгу судебных исполнителей вокруг Эрвина и толкнул его на телекамеры. Проход между столом для прессы и телевизионщиками был узким… все дело в их оборудовании.
РЕД.: С кем бы вы его сравнили в истории искусства? Что вы объективно о нем думаете?
ХСТ: Наверное, с Джорджем Грошем. Он первым приходит на ум. И… с Хогартом… или, может, сегодня с Пэтом Олифантом…
РЕД.: Так, по-вашему, он дал точный портрет Америки?
ХСТ: Сомневаюсь, что Хогарт был совершенно объективен, но, да, даже в самых гротескных рисунках Ральфа есть элемент реальности. Он умеет улавливать. Своей ядовитой сатирой он преувеличивает две-три черты, которые вызывают у него ужас в сцене или ситуации. Все знают, что нарисованные им люди выглядят не совсем так, но если присмотреться внимательнее, то очень похожи. Все копы в вестибюле отеля в Вегасе были одеты в одинаковые клетчатые шорты и были безобразнее любых мутантов, каких видишь в самой жуткой психушке – ну, в психушке для преступников. Но, вспоминая ту сцену, я понимаю, что они не слишком отличались от психов. Рубашки на них были разных цветов, и не все выглядели опасными психами, но Ральф уловил пару-тройку отличительных черт: стеклянные глаза, стрижки ежиком, зубы как у хорьков, пивные брюхи. Если преувеличить эти четыре черты, получится довольно жуткий рисунок…
РЕД.: Значит, он реалист…
ХСТ: О да. Через преувеличение и избирательный гротеск. Его восприятие реальности не совсем нормально. Ральф смотрит на мир через очень черные очки. Он не просто рисует сцену, он ее интерпретирует – со своей колокольни. Например, на Уотергейтских слушаниях он считал, что судить следует сенаторов. Был убежден, что они насквозь продажны. Коррупция в самом широком смысле шокирует его и заводит больше всего. Я говорю про коррупцию, которая идет гораздо дальше отступных полиции или взяток политикам, речь идет о глубоко коррумпированных людях, во имя закона и порядка выполняющих коррумпированные по сути действия.
РЕД.: Вы планируете еще какие-нибудь совместные проекты?
ХСТ: Суд над Никсоном был бы для Стедмана недурным трипом.
РЕД.: Сенатские слушания?
ХСТ: Да. Никсона необязательно потащат на скамью подсудимых, – согласно закону, – но такое вполне возможно. Думается, это был бы идеальный материал для Ральфа. Или, может, очень дорогая свадьба на Юге: старинные, заинцесченные семейства и все такое. Или карнавал, бродячий цирк с выступлениями на ярмарках. Думаю, его основательно заведет групповое изнасилование в Лос-Анджелесе или секс-оргия на Бикмен-плейс в Нью-Йорке. В его рисунках есть тема безумства: декаданс, разложение, аморальность – как жуткие типы в пластмассовых шляпах у памятника Кеннеди в Далласе. Непристойность в самом широком смысле – еще один признак того, что шокирует Ральфа. Думаю, весь Даллас и Техас, даже вся Америка, видятся ему как скопище непристойностей или по меньшей мере насмешка над тем, чем им следовало бы быть, над тем, на что, по его мнению, Америка претендует. Он, вероятно, считает, что она с самого начала была обречена. Его представление об Америке сродни представлению короля Георга III.
РЕД.: Да, он же англичанин. Мы с самого начала облажались. Следовало бы остаться с теми ребятами.
ХСТ: Ага. Кучка неотесанных выскочек, ничего у них не получилось. Может, Ральфу нужно побольше времени провести на конференции "храмовников". Судя по рисункам, он застал одну такую в Далласе. Его бы следовало на неделю запереть в гостинице на Национальной конференции храмовников в Дулуте. Господи, да он может не пережить потрясения! Или у него выйдут фантастические рисунки. Лучше всего он работает, если загнать его в ситуации, когда он вот-вот сорвется, когда он на грани, но еще способен функционировать.
РЕД.: Старое доброе "на грани"?
ХСТ: Почему нет? Хорошее место для работы. Когда у него все хорошо, когда увиденное его не поражает и не возмущает, рисунки получаются не самые лучшие. Не плохие, но без сумасшедшинки…
РЕД.: Беззубые.
ХСТ: Пожалуй, да, но нельзя же ждать от личности, вроде Ральфа, чтобы он все время был на грани. Даже в малых дозах это слишком, черт побери, болезненно. Но Стедман и сам это хорошо понимает и, думаю, зубастость еще какое-то время сохранит. А мне это только на руку, поскольку больше всего работать мне хочется именно с ним.
Июль 1974
Ральф Стедман, "Америка". Сан-Франциско, "Стрейт Эрроу Пресс", 1974
СТРАННОЕ ГРОМЫХАНИЕ В АЦТЛАНЕ
Убийство… и воскрешение Рубена Салазара от рук департамента шерифа округа Лос-Анджелес. Жестокий раскол и сотворение мученика. Плохие новости для американских мексиканцев… еще худшие для "свиней". А теперь – новый чикано! На гребне мрачной новой волны. Подъем "батос локос". Бурая власть и горстка красных. Примитивная политика баррио. На чьей ты стороне, брат?.. Ничейной земли больше нет. Негде спрятаться на бульваре Уиттьер. Нет укрытия от вертолетов. Нет надежды в судах. Нет нигде покоя. Нигде правды не добиться. Нет света в конце туннеля. Nada*.
* Ничего – (исп.).
Утро в отель "Эшмун" не приходит, а прокрадывается. Его постояльцы не выскакивают из кроватей радостно встречать свежий новый день. Но в то самое утро все в отеле проснулись ни свет ни заря. В коридоре возле номера 267 кошмарные удары и вопли. Какой-то нарик сорвал ручку с общей ванной, и теперь постояльцы не могут попасть внутрь, поэтому пытаются выбить дверь. Над гамом взмывает нервный голос управляющего: "Ладно, ребята, будет вам, будет. Неужели надо звать шерифа?" В ответ ему выстреливают: "Ах ты грязная свинья-gabacho!** Только попробуй позвать гребаного шерифа, и я перережу тебе хреново горло". Затем – треск ломающегося дерева, опять крики и топот бегущих ног за дверью моего номера – 267-го.
Слава Иисусу, дверь заперта, но можно ли быть хотя бы в чем-то уверенным в таком месте, как отель "Эшмун"? Особенно таким утром, когда толпа разъяренных постояльцев не может попасть в ванную и, вероятно, знает, что номер 267 единственный в пределах досягаемости, где есть собственная ванная – лучшая в этой дыре за пять восемьдесят за ночь – и замок на двери новенький. Прошлый вырвали примерно через двенадцать часов после установки, незадолго до того, как я вселился.
** Неотесанный, нескладный; термин для обозначения иностранцев, в Испании, как правило, французов, в Мексике – белых жителей США – (исп.).
Портье основательно помучился, чтобы я попал к себе в номер. Его ключ не подходил к новому замку.
– Господи Иисусе! – бормотал он. – Ключ же должен подходить! Это же новехонький замок Йеля. – Он мрачно уставился на новенький ключ.
– Ага, – согласился я. – Но ключ-то у вас от "Вебстера".
– Ха, а вы правы! – воскликнул он и убежал, оставив нас в коридоре с огромными кусками льда в руках.
– Что это с ним? – спросил я. – Он как будто не в себе. Потеет, несет околесицу, трясется…
Бенни Луна рассмеялся.
– Да он просто нервничает. Ты думаешь, он каждый день пускает четырех мерзких с виду чиканос в свой лучший номер в три часа утра? А ведь у каждого из нас колотый лед и подозрительные кожаные сумки. – Он привалился к стене от смеха. – Господи, да он до чертиков напуган! Понятия не имеет, что происходит.
– Трех чиканос, – поправил Оскар. – И одного деревенщину.
– Ты ему не сказал, что я писатель, да? – спросил я.
Я видел, как Оскар разговаривал с каким-то типом, у которого бы вид немца после поражения в войне, но не придал этому особого значения.
– Нет, но меня он узнал, – отозвался Оскар. – Он сказал: "Вы юрист, верно?", а я ему: "Верно, и я хочу лучший ваш номер для моего друга gabacho". – Он усмехнулся. – Ну да, он понимает, что дело нечисто, но не понимает, что именно. Эти ребята собственной тени теперь боятся. Каждый лавочник на бульваре Уиттьер уверен, что не сегодня завтра умрет, поэтому психует при первом же признаке хоть чего-то странного. Тут так со смерти Салазара.
Портье, он же управляющий, он же ночной привратник, внезапно выскочил из-за угла с нужным ключом и открыл нам дверь. Номер был потрясающий: запущенная копия дыры в трущобах Лимы в Перу, где я жил пару лет назад. Не помню, как называлась та гостиничка, но помню, что ко всем ключам были привешены деревянные шары размером с грейпфрут – чтобы в карман не влезали. Мне подумалось, не посоветовать ли такое здешнему бедолаге, но он не задержался ни поболтать, ни получить чаевые. Он был таков, оставив нас одних справляться с квартой рома и, Бог знает, с чем еще. Лед мы положили в раковину возле кровати и раскололи большим кортиком. Единственной музычкой была кассета с "Let it bleed".