Возможно, поэтому исход этого безумного года кажется столь пустым. В свете шестидесятых и даже пятидесятых факт Ричарда Никсона и всего, что случилось с ним – и с нами, – кажется настолько жутковато предсказуемым и неизбежным, что, думая о тех десятилетиях, трудно представить себе, как события могли бы разворачиваться иначе.
* * *
Одна из странностей пяти ущербных, тощих лет президента Никсона – что, невзирая на варварские эксцессы людей, которых он подбирал для управления страной, не возникло ни реальной оппозиции, ни реалистичной альтернативы нищенской дешевке, какой выглядит в представлении Ричарда Никсона Американская мечта. Словно бы кислые выборы 1968 г. опустили занавес над профессиональными политиками.
Ужас американской политики сегодня не в том, что Ричард Никсон и его подельники были ослаблены, преданы суду, опозорены и даже посажены в тюрьму, но что единственно-доступные прочие кандидаты немногим лучше: все то же цветное стадо выдохшихся кляч, которые отравляли нам воздух галиматьей последние двадцать лет.
Доколе, о Господи, доколе? И сколько еще нам ждать, пока какая-нибудь акула от власти с горсткой ответов наконец поставит нас перед неприятным вопросом, который уже настолько в этой стране назрел, что рано или поздно им придется заняться даже политикам?
Стоит ли демократия всех рисков и проблем, необходимых для ее существования? Или мы станем счастливее, признав, что с самого начала она была дурацкой проказой и что раз она не сработала, долой ее?
Молочник, отправлявший меня собирать деньги, был не дурак. Я исполнял его приказы и не задумывался, кто приказывает ему самому. Мне хватало раскатывать по обсаженным вязами улицами в большом, ярко раскрашенном фургоне и доставлять товар. Но тогда мне было десять и я мало что понимал… или хотя бы меньше, чем сейчас.
Но иногда, безрадостной ночью вроде этой, я вспоминаю, каким ловким и уверенным я себя чувствовал, когда бежал по ухоженным газонам, перепрыгивал тщательно подстриженные изгороди и заскакивал на платформу медленно катящего фургона.
Если бы молочник дал мне пистолет и велел стрелять в живот любому недотепе, который пререкается из-за счета, я, скорее всего, всадил бы в бедолагу пулю. Потому что молочник был мой босс и благодетель. Он был за рулем, и для меня – он был все равно что господь бог или президент. С позиции "рассказывай, сколько нужно", молочник понимал, что я не среди тех, кому "нужно". Да и сам он к ним не относился. Мы оба были гораздо счастливее, просто делая, что нам велели.
У Джорджа Оруэлла есть для этого определение. Ни он, ни Олдос Хаксли не слишком верили в будущее демократии для всех. Оруэлл даже назначил дату: 1984. А из всего, что всплыло на слушаниях прошлого года по Уотергейту, больше всего пугают не столько высокомерие и преступность прихвостней Никсона, сколько агрессивно тоталитарный характер всей его администрации. Гадко сознавать, как близко мы подошли к крайней черте Оруэлла.
А пока большим искушением было бы отмахнуться от того зловещего факта, что Ричард Никсон все еще президент, хотя призрак импичмента делает его отставку все более вероятной. Будь я игроком (коим и являюсь, когда есть возможность), я поставил бы на то, что в ближайшие полгода Никсон уйдет на покой "по состоянию здоровья".
Когда это случится, дело будет скверно: слезливый спектакль в прайм-тайм по всем четырем телеканалам. Он пустится во все тяжкие в отчаянной попытке заполучить мученичество, а после улетит навсегда к жизни мрачной изоляции – скажем, на какой-нибудь частный остров Роберта Абпланальпа в Багамском архипелаге.
Будут ночи за покером посреди затененного пальмами патио в компании других богатых изгнанников вроде Говарда Хьюза, Роберта Веско и – иногда – Бебе Ребозо. И Никсон, обреченный изгнанник, дневные часы будет проводить, в горячечной жажде мщения диктуя мемуары своей верной секретарше и компаньонке Роуз Мэри Вудс. Кроме них единственными обитателями острова будут телохранители из спецслужб, сменяемые каждые полгода по приказу исполняющего обязанности президента Джеральда Форда.
* * *
Это один из сценариев, и шансы как будто в его пользу. Но возможна и уйма других: все основаны на неприглядной вероятности того, что Ричард, возможно, вообще не намерен уходить в отставку. Возможно, он уже набросал отчаянный план битвы в духе Судного дня, которая одним ударом и одним перебежчиком положит конец всем планам импичмента.
А это возвращает нас назад к вопросу ядерной войны или хотя бы точечного ядерного удара по Китаю при полной и официальной поддержке нашего старого союзника России.
В подобном плане есть адская простота, гитлеровская логика, настолько ужасная, что мне и в голову бы не пришло публиковать, не будь я совершенно уверен, что Никсон по меньшей мере на год опережает меня в разработке плана всех его деталей. Подозреваю, даже сейчас он по полчаса перед сном подновляет его стадии на страницах офисных блокнотов.
И вот вам, пожалуйста, – "Окончательное решение всех наших проблем":
1. Долгосрочный договор с Россией, заключенный Генри Кисинджером и обеспечивающий поддержку Москвы американскому вторжению и временной оккупации всех нефтедобывающих стран Ближнего Востока. Это не только разрешит "Энергетический кризис" и разом покончит с безработицей, поскольку все бездельные и здоровые мужчины будут насильно завербованы для войск вторжения/оккупации, но заодно Переведет экономику на военные рельсы и даст федеральному правительству неограниченные "полномочия на период чрезвычайного положения".
2. В обмен на поддержку России нашего насильственного захвата всех запасов нефти на Ближнем Востоке США согласятся поддержать СССР в "упреждающем ядерном ударе" по Китаю, который разрушит по меньшей мере девяносто процентов промышленности этой страны и вызовет хаос, панику и голод среди населения на ближайшие сто лет. Это положит конец озабоченности Кремля из-за Китая, гарантирует в ближайшем обозримом будущем мир в Индокитае и обеспечит сильного и доброжелательного союзника в лице Японии как ключевого элемента на Дальнем Востоке.
* * *
Здесь – лишь основные положения Плана. Без сомнения, есть и другие его аспекты, менее приятные, чем эти два, но тут не хватит времени и места для утомительного перечисления всех. Единственно реальный вопрос заключается в следующем: достаточно ли безумен мистер Никсон, чтобы рискнуть парализовать и Конгресс, и страну, прибегнув к столь решительным мерам.
На мой взгляд, нет ни малейших сомнений, что он на такое способен. Но сегодня для него это будет сложнее, чем в прошлом году.
Полгода назад у меня каждый день настроение улучшалось, когда я видел, как разворачивается кошмар. Теплое ощущение иронии судьбы, когда видишь, как "судьба" изгоняет торговцев из храма, который они с такими усилиями старались украсть у его полноправных владельцев. Слово "паранойя" вышло из употребления, бытует как шутка или проскальзывает в серьезных разговорах столпов общества о национальной политике. Правда оказалась много хуже моего самого "параноидального бреда" в период тех мучительных выборов 1972 года.
Но тогдашний накал начал спадать, поблекнув до смутного ощущения страха. Теперь уже не так важно, что случится с Ричардом Никсоном, когда волки наконец выбьют его дверь. Он так долго просидел в своем бункере, что даже его друзья занервничают, если он попробует подняться. В настоящий момент просить от него можно лишь подобия сдержанности, пока не найдется способ тактично от него избавиться.
Перспектива не слишком радостная для мистера Никсона или кого-либо другого, но с ней было бы чертовски проще смириться, если бы мы могли увидеть хотя бы проблеск света в конце вонючего туннеля этого года, – лишь молочники и бешеные псы станут утверждать, что пережили его без серьезного ущерба для мозга.
Но, может, дело только во мне. За окном десять ниже нуля, И снег валит вот уже два дня. Солнце, очевидно, затянуло в орбиту за комету Когоутека. Неужели это Новый год? Достигали ли мы нижней черты? Или просто началась Эра страха?
New York Times, 1 января, 1974
ДЕРБИ В КЕНТУККИ УПАДОЧНО – ПОРОЧНО
С трапа самолета я спустился около полуночи, и никто не заговорил со мной, пока я шел по темной взлетно-посадочной полосе к залу прибытия. Было жарко и душно, как в парильне. Внутри люди обнимались и жали друг другу руки… широкие улыбки и возгласы тут и там: "Ах ты старый хрен! Как же я рад тебя видеть! Чертовски рад… ей-ей!"
В кондиционированном вестибюле я наткнулся на мужика, который сказал, мол, зовут его так-то и так-то – "но меня просто Джимбо" – и он тут, чтобы потусоваться. "Господи, я ко всему готов! Решительно ко всему. Ага, ты что будешь?" Я заказал "Маргариту" со льдом, но он и слушать не пожелал:
– Не, нет… Разве такое пьют на Кентуккийском дерби? Да что на тебя нашло, парень? – Ухмыльнувшись, он подмигнул – Надо просветить мальчонку, черт побери. Налей ему приличного виски…
Я пожал плечами.
– Ладо, двойной "Олд фитц" со льдом.
– Джимбо одобрительно кивнул.
– Слушай. – Он взял меня за локоть, чтобы я не отвлекался. – Я всех на дерби знаю, сам каждый год тут как тут, и, позволь сказать, одно я просек: в таком городе нельзя показаться педиком. Во всяком случае, на публике. Ха, да они тут же тебя обломают, врежут по голове и оберут до последнего пенни.
Поблагодарив, я вставил "Мальборо" в мундштук.
– Слушай, – сказал он,- а ведь ты, похоже, лошадьми занимаешься. Я прав?
– Нет. Я фотограф.
– Вот как? – Он с новым интересом оглядел мою потертую кожаную сумку. – Так они у тебя там? Фотоаппараты? На кого работаешь?
– На Playboy. Он рассмеялся.
– Иди ты! И что собираешься снимать? Голых лошаденок? Га-га-га. Думаю, тебе чертовски придется попотеть, когда побегут "Кентукки Оукс". В забеге одни кобылки. – Он хохотал во все горло. – Вот уж точно! Да еще голенькие!
Я покачал головой и промолчал, только с секунду смотрел на него, делая мрачное лицо.
– Будет заварушка, – сказал я. – Меня послали снимать беспорядки.
– Какие еще беспорядки?
Я помедлил, позвякивая льдом в стакане.
– На скачках. В день дерби. "Черные пантеры". – Я снова посмотрел на него в упор. – Ты что, газет не читаешь?
Усмешка сползла с его лица.
– О чем ты, приятель?
– Ну… может, не стоит тебе рассказывать… – я пожал плечами. – Но, черт, остальные-то как будто знают. Копы и национальная гвардия уже полтора месяца под ружьем. В Форт-Ноксе двадцать тысяч человек в боевой готовности. Нас, ну, журналистов и фотографов, предупредили, чтоб запаслись шлемами и спецжилетами вроде летных. Нам сказали, будет стрельба.
– Нет! – возопил он. Его руки взметнулись и на мгновение зависли между нами, словно отметая услышанное. Потом он бухнул кулаком о стойку. – Сволочи! Господи всемогущий! На Кентуккийском дерби! – Он все тряс и тряс головой. – Нет! |Иисусе! В такую дрянь даже не верится! – Тут он словно бы обмяк на табурете, потом поднял на меня затуманенный взгляд. – Почему? Почему тут-то? Они что, ничего не уважают? Я опять пожал плечами.
– И не одни только "пантеры". В ФБР говорят, белые фрики со всей страны автобусами съезжаются, – чтобы смеяться с толпой и напасть разом, со всех сторон. Они будут одеты как обычные зрители. Ну, знаешь, пиджаки, галстуки и все такое. Но когда запахнет жареным… Ну, вот почему копы так беспокоятся.
С минуту он сидел, обиженный и растерянный, не в силах вварить ужасную новость, потом воскликнул:
– Господи Иисусе, да что же, скажите на милость, творится в этой стране? Где от этого укрыться?
– Только не тут, – отозвался я, подбирая сумку. – Спасибо за выпивку. Удачи.
Он,схватил меня за руку, уговаривая выпить еще по одной, но я ответил, что мне давно пора в пресс-клуб, и умчался готовиться к ужасному спектаклю. С газетной стойки в аэропорту я прихватил Courier-Journal и теперь проглядывал заголовки на первой странице: "Никсон отправляет солдат в Камбоджу нажать красным", "Атака бомбардировщиков В-52", "Двухтысячный контингент продвинулся на двадцать миль", "4000 солдат США размещены вокруг Йельского университета, напряжение из-за протеста "пантер" нарастает". Внизу первой полосы была фотография Дианы Крамп, которой предстояло стать первой женщиной-жокеем, участвующей в Кентуккийском дерби. Фотограф снял ее, когда она "заглянула в конюшню приласкать своего коня Фантома". Остальные страницы были заполнены безрадостными военными новостями и завитками о "студенческих волнениях". Никаких упоминаний о неприятностях, зреющих в одном университете штата Огайо, в Кент-стейт.
Я подошел к конторке "Херц" забрать машину, но луноликий юный нахал за стойкой заявил, мол, ни одной свободной нет.
– Нигде не сумеете арендовать, – заверил он меня. – На время дерби мы бронируем за полтора месяца.
Я объяснил, мол, мой агент получил подтверждение, что как раз сегодня меня будет ждать белый "крайслер" с откидным верхом, но служащий покачал головой.
– Может, откажется кто-нибудь. Вы где остановились? Я пожал плечами.
– Где техасцы остановились. Я хочу быть со своими. Он вздохнул.
– Вы в беде, дружище. Город забит под завязку. На дерби всегда так:
Наклонившись к нему через стойку, я сказал полушепотом:
– Слушайте, я из Playboy. Хотите получить работу? Он тут же сдал назад.
– Что? Да ладно вам. Какую еще работу?
– Неважно. Вы только что упустили свой шанс. Подхватив со стойки сумку, я отправился на поиски такси.
Сумка в таком деле – ценный реквизит. На моей – уйма багажных наклеек: Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Лима, Рим, Бангкок и все такое, а еще бросающийся в глаза, запаянный в пластик бэдж официального вида, на котором значится "Рlayboy". Я купил его у одного сутенера в Вейле, штат Колорадо, который объяснил, как им лучше пользоваться.
– Никогда не упоминай про Playboy, пока не убедишься, что наклейку заметили. А когда увидишь, что рыбка клюнула, наноси удар. Дурни всякий раз покупаются. Говорю тебе, это магия. Чистая магия.
Может, и правда магия. Я пустил ее в ход против несчастного идиота в баре и теперь, напевая в "желтом такси" по дороге к городу, чувствовал себя слегка виноватым, что задурил голову бедолаге страшными фантазиями. А впрочем… поделом ему. Те, кто ходят по свету со словами: "Черт, да я из Техаса", заслужили все, что бы с ними ни случилось. И ведь он снова приехал выставлять себя задницей из прошлого века на пресыщенном атавистическом психодроме, из плюсов у которого только один: "традиция", на которой можно сделать хорошие деньги. Едва завел разговор, Джимбо поведал, что с 1954-го не пропустил ни одного дерби.
– Моя старушка больше ездить не хочет, – сказал он. – Только поджимает губы и отпускает меня отрываться. А уж отрываться я умею! Десятидолларовыми купюрами бросаюсь, словно они вышли из моды! Лошади, виски, женщины. Черт, в этом городе есть женщины, которые за деньги сделают… ну, что угодно.
Почему нет? В наши беспринципные времена иметь деньги неплохо. Даже Ричард Никсон их жаждет. Всего за несколько дней до дерби он сказал:
– Будь у меня деньги, я вложил бы их в рынок ценных бумаг.
А рынок тем временем продолжает упорно и уныло падать.
* * *
Следующий день был напряженным. До сдачи статьи в печать оставалось тридцать часов, а у меня ни аккредитации, ни (если верить спортивному редактору луисвилльской Courier Journal) надежды ее получить. Хуже того, мне нужны были две: одна для себя, другая для Ральфа Стедмана, английского иллюстратора, который должен был приехать из Лондона делать зарисовки дерби. О нем я знал лишь, что это его первый визит в США. И чем больше я над этим фактом размышлял, тем больший он внушал мне страх. Как он перенесет ужасный культурный шок, раз уж его вырвали из Лондона и швырнули в пьяную толпу на Кентуккийском дерби? Трудно предсказать. Оставалось надеяться, что он приедет хотя бы на день раньше, чтобы успеть акклиматизироваться. Может, несколько часов мирно посмотрим достопримечательности Страны мятлика под Лексингтоном. Я планировал забрать его из аэропорта на массивном "понтиаке боллбастер", арендованном у торговца подержанными машинами, называвшем себя Полковник Быстр, и увезти в какое-нибудь тихое местечко, которое напомнило бы ему об Англии.
Полковник Быстр решил проблему машины, а деньги (в четверо против нормальной цены) решили проблему двух комнат в трущобе на окраине города. Единственной закавыкой оставалась задача убедить воротил в Черчилл Дауне, что Scanlan’s настолько престижный спортивный журнал, что здравый смысл требует отдать нам два лучших билета для прессы. Сделать такое нелегко. Мой первый звонок в пресс-службу скачек обернулся полным провалом. Ответственного за связи с прессой шокировала сама мысль, что кто-то может быть настолько глуп, чтобы подавать на аккредитацию за два дня до дерби.
– Черт, вы что, серьезно? Крайний срок был два месяца назад. Ложа для прессы набита битком, мест больше нет. Да и что вообще такое Scanlan’s?
Я издал мучительный стон.
– Разве вам не звонили из лондонского офиса? Они отправили сюда художника самолетом писать картины. Стедмана. Думаю, он ирландец. Очень там знаменитый. Да. Я только что приехал с Западного побережья. В офисе Сан-Франциско мне сказали, нам все заказано.
Он как будто заинтересовался, даже посочувствовал, но сказал, мол, ничего не может поделать. Я польстил ему еще кое-какой ерундой, и наконец он предложил компромисс: он сделает нам два пропуска на территорию клуба, но сам клуб и особенно ложа для прессы вне обсуждения.
– Довольно странно звучит, – сказал я. – Это неприемлемо. Нам нужен доступ ко всему. Понимаете? Ко всему. Шоу, люди и обязательно скачки. Вы что, думаете, он летит из Лондона, чтобы смотреть ваш спектакль по телевизору? Мы так или иначе попадем внутрь. Возможно, придется подкупить охранника или полить кого-нибудь слезоточивым газом.
(Банку слезогонки я купил в аптеке в центре за пять долларов девяносто восемь центов, и посреди того разговора мне в голову пришла ужасная мысль, а вдруг и впрямь придется воспользоваться ею на скачках. Сперва опрыскать билетеров у узкой дверцы в святая святых клуба, потом проскользнуть внутрь и в самом начале забега выпустить огромную дозу по ложе губернатора. Или обработать беспомощных пьяных в комнате отдыха клуба – ради их же блага.)
К полудню пятницы у меня все еще не было аккредитации и я все еще не мог отыскать Стедмана. Откуда мне знать, может, он передумал и вернулся в Лондон? Наконец, махнув рукой на Стедмана и не дозвонившись типу, с которым разваривал в пресс-службе, я решил, что единственный мой шанс получить аккредитацию – это явиться на ипподром и встретиться с гадом лично, без предупреждения, и потребовать теперь уже не два, а один пропуск, – говорить надо будет сдавленно, будто я борюсь с лихорадочным бешенством. Выходя остановился у стойки мотеля, чтобы обналичить чек. А потом сделал последнюю тщетную попытку и спросил, не приехал ли мистер Стедман.
Тетке за стойкой было под пятьдесят, и вид у нее был довольно странный. Когда я спросил про Стедмана, она кивнула и, не посмотрев на меня и продолжая писать, сказала вполголоса:
– Еще как приехал. – Потом она побаловала меня улыбкой. – Да, действительно, мистер Стедман только что уехал на ипподром. Это ваш друг? Я покачал головой.