В пятницу вечером, то есть 28 октября, Эжени была еще в полном порядке: она смеялась и весело болтала по телефону с обеими своими подругами, Зиги и Анни. обсуждая, вероятно, подробности предстоящего вечера. Все было как всегда. Бруно возился с аппаратурой. Дневная выручка в тот день оказалась невелика – не сезон, – но, впрочем, и не мала. Странным было, пожалуй, лишь то, что в тот день они не продали ни одного берлинского медведя, зато деревянные тарелки с надписью "Привет с Баварских Альп" почему-то шли нарасхват. Эти тарелки, изготовленные какой-то артелью в Китцбюэле, попали в магазин в результате пари, заключенного между Кесселем и Бруно. Кессель поспорил, что хотя бы эти тарелки останутся лежать в магазине до скончания века, потому что их никто не купит. Бруно же считал, что японцы купят все, даже эти баварские тарелки. Они заказали тридцать штук. Бруно выиграл. Это только потому, оправдывался Кессель, что японцы не умеют читать по-немецки. Будь эта надпись написана по-японски, ни один японец ни за что бы не стал покупать эти тарелки. Но Бруно и тут с ним не согласился. Они заключили новое пари и послали письмо в Китцбюэль, в котором просили прислать им партию тарелок с надписью "Привет с Баварских Альп" по-японски. Пари пока было в силе.
В ту же пятницу, около четырех, в магазин заглянул Эгон, выпил свое пиво и исчез снова.
– Одно из двух, – сказал Кессель, обращаясь к Эжени, – либо i мы раздобудем для Эгона фрак и визитку, либо объявим наш бал маскарадом и выдадим Эгону премию за лучшую маску. Кстати, что вообще надо надевать? Фрак? Смокинг?
Эжени хихикнула.
– А вы что наденете? И другие дамы, кстати?
– Увидите, – многозначительно пообещала Эжени.
День был такой же, как все остальные дни этой берлинской идиллии, длившейся уже больше полугода. Разве что Бруно утром пришлось съездить в город, чтобы купить пятьдесят – да-да, пятьдесят! – метров тонкой, почти совершенно прозрачной ткани лазурного цвета. Получился объемистый рулон. И еще Эжени, конечно, в этот день почти не работала, не печатала ничьих отчетов и не готовила почту для понедельничного курьера. "Ничего, заберет газеты: скажем, что мы больше ничего не получали", – решила Эжени. Она была занята приготовлениями к балу.
В субботу у Эжени, вообще говоря, был выходной. Но иногда она брала отгул (или пол-отгула) на неделе, который потом отрабатывала в субботу. И всегда сообщала, для чего ей это нужно, хотя Кессель никогда ее не спрашивал. Она говорила, что идет в парикмахерскую или по каким-то другим своим делам, что к ней приезжает мама или какая-нибудь троюродная сестра, которую нужно встретить в аэропорту и т. п. Кессель дал бы ей отгул и без отработки, но Бруно всегда так расстраивался, когда Эжени не приходила в контору, и так радовался, когда она работала в выходной, что у Кесселя просто не хватало духу огорчать его. тем более, что Бруно как-то раз спросил его: "Скажите, вы верите во всех этих троюродных сестер и приемных братьев?" – на что Кессель честно ответил, что никогда не задумывался об этом. "Я – нет", – признался Бруно.
На этой неделе Эжени тоже взяла пол-отгула, чтобы сходить в парикмахерскую. Это было в среду. В четверг, когда Эжени появилась в конторе с тщательно уложенными и выкрашенными в неожиданно рыжий цвет волосами. Бруно был на седьмом небе от счастья, потому что ее слова оказались правдой. Таким образом, в субботу Эжени с утра была на работе. Не было только Бруно.
Кессель. всегда подъезжавший к черному ходу, со стороны дачного поселка, так как не хотел, чтобы его велосипед целый день торчал перед витриной магазина, привязал велосипед, откатал штанину и вошел в отделение. Телетайп и два радиоперехватчика трещали как сумасшедшие. Из них, извиваясь в воздухе, змеями выползали перфоленты. Ими никто не занимался: Бруно не было. Кессель подошел к телетайпу. Прочесть он ничего не смог. Правилами Бундеспочты пересылать шифрованные сообщения запрещается, вспомнил Кессель свои семинарские занятия. Ленты нужно было вставлять в аппарат, переводивший сообщения на человеческий язык и размалывавший шифровки в бумажную труху. Аппарат был такой же величины, как телетайп, и походил на него по форме. По инструкции его следовало отключать и оттаскивать в соседнюю комнату, когда приходили электрики, газовщики или. еще того хуже, ревизоры Бундеспочты, хотя в данном конкретном случае это было бессмысленно, ибо ревизор приходил всегда один и тот же. Он. конечно, не задавал никаких вопросов, но запретить ему строить свои предположения, зачем частному сувенирному магазину в Нойкельне нужен телетайп, нельзя было.
Живописные кучи бумажных лент на полу показывали, что Бруно сегодня за них и не брался. Кессель не стал трогать аппаратуру. Он лишь оторвал наугад одну бумажную ленту, вставил ее в дешифратор и нажал кнопку: Бруно однажды показал ему. как это делается. Сам Кессель как сугубый гуманитарий никогда бы не догадался, что и куда вставлять. Дешифратор тоже присоединился к общему хору. Кессель пошел в контору.
Эжени сидела у себя и плакала.
– Что случилось? – встревожился Кессель.
– Ничего, – ответила Эжени. вытирая слезы.
Чтобы хоть как-то успокоить ее. Кессель поднатужился и пошутил:
– Сегодня, между прочим. 29 октября. Может быть, вы поздравите герра Крегеля с днем рождения?
Но Эжени не поддалась на шутку и произнесла;
– Бруно пропал.
– Куда же он делся?
– Не знаю. Я пришла, а его не было.
– Ну и что же? – не сдавался Кессель – Поехал куда-нибудь по делам… Например, собирать макулатуру для Эгона.
– Нет, за макулатурой он ездит по понедельникам!
– Ну, мало ли, вдруг он решил сделать это сегодня?
– Нет, я уже обзвонила всех машинисток. И потом, машина-то стоит во дворе.
– Ладно, погодите. Пора открывать магазин. Вы пока встаньте за прилавок, а я пойду схожу в "Шпортек". Может быть, он… – предположил Кессель, хотя сам не верил в это – Может, он заснул там?
Бруно никогда не засыпал в кабаках, сколько бы ни выпил.
Кесселю не хотелось лишний раз закатывать брюки, поэтому он не стал отвязывать велосипед, а пошел пешком по короткой дороге, через безымянный мостик – так до "Шпортека" было всего сто шагов или двести. Отправляясь в путь, он загадал: если мне встретится хоть один человек, значит. Бруно в "Шпортеке".
Сначала он шел быстрым шагом. На улице никого не было. Тогда он пошел помедленнее. Но вся Эльзенштрассе была пуста, словно вымерла. Вот чертов город, подумал Кессель, из него давно все сбежали, кроме собак да пенсионеров. Однако в этот раз он не встретил даже пенсионера. Кессель немедленно попросил прощения: пенсионеры тоже люди, мысленно произнес он. На улице, однако, все равно никого не появилось Останавливаться нельзя, иначе гадание будет недействительным, подумал Кессель. Он пошел совсем медленно.
Ему вдруг пришло в голову, что он никогда ничего не загадывал по делам служебным. Вероятно, потому, что ему в глубине души было все равно, получится или нет то или иное служебное дело.
Дверь "Шпортека", выкрашенная в ярко-красный свет, сияла на утреннем солнце; вместо стекла в нее был вставлен безвкусный коричневый витраж с золотыми разводами. Кесселю оставалось только перейти улицу. Он шел очень осторожно, соблюдая все выученные когда-то правила: поглядел сначала налево, потом направо и пошел через улицу не по прямой, а под углом, забирая вправо, как и положено дисциплинированному пешеходу. Тем самым его путь удлинился еще метров на десять.
Он снова огляделся. Дальше за площадью находилась та самая крышка люка, бряканье которой, когда Кессель ездил той дорогой, превращало его в Крегеля. Сейчас, в трех шагах от двери бара, Кессель уже готов был встряхнуться, отогнать от себя это наваждение и плюнуть на все приметы, но тут из соседнего с баром подъезда вышла молодая женщина с сумкой, очевидно направляясь за покупками. От неожиданности поздоровавшись с молодой женщиной, отчего та так и застыла на месте. Кессель сделал два широких шага и скрылся за дверью "Шпортека".
В баре воняло вчерашним сигаретным дымом. Стулья по большей части еще стояли на столах. За стойкой стоял толстяк в бело-синем полосатом фартуке и жарил на противне сардельку, от которой пахло дешевым жиром. Толстяк перевернул сардельку почерневшими от времени деревянными щипцами и коротко взглянул на Кесселя.
Кессель огляделся.
– Э-э…? – поинтересовался бармен.
– Бруно нет? – спросил Кессель.
Бармен не ответил. Очевидно, он считал бессмысленным отвечать на подобный вопрос, так как с первого взгляда было ясно, что в баре, кроме него и Кесселя. не было ни души.
– Нету Бруно? – переспросил Кессель.
– Ну, если он не спрятался где-нибудь под столом, то нету, – добродушно ответил бармен.
– А он заходил? – не отставал Кессель.
– Кто?
– Бруно – такой, похожий на кита в кудряшках.
– А-а, этот, – вспомнил бармен – Нет, не заходил.
– А когда он был тут в последний раз? Вчера?
– Разве ж я помню? Может быть, и вчера. Да, кажется вчера. По-моему, да.
– Понятно, – произнес Кессель. не зная, что делать дальше.
– Чем могу…? Может передать что-нибудь, когда он зайдет?
– Нет, спасибо – сказал Кессель, – То есть да, передайте. Скажите, что я его спрашивал. Моя фамилия Крегель.
– Крегель, – повторил толстяк, снова отворачиваясь к своей сардельке.
Кессель вышел на улицу. Наверное, эта женщина с сумкой была не счет, подумал он, потому что я нарочно шел слишком медленно.
Когда он вернулся в "Букет", Эжени уже не плакала. Открыв дверь в жилые комнаты, она стояла перед зеркалом в ванной и поправляла макияж. Она обернулась на секунду, но, увидев, что Кессель пришел один, ничего не сказала.
Кессель оторвал расшифровку и машинально принялся читать.
НОВОСТИ ЭМИГРАЦИИ.
ОРГАНИЗАЦИИ РУССКИХ ЭМИГРАНТОВ.
В ВОЗРАСТЕ 85 ЛЕТ СКОНЧАЛСЯ ПОДПОЛКОВНИК В ОТСТАВКЕ ИВАН ФЕРДИНАНДОВИЧ БАРОН ФОН НОРДЕНФЛЮХТ, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ЦАРСКИХ ОФИЦЕРОВ, ШТАБ-КВАРТИРА В ОТТАВЕ (КАНАДА). НА ЭКСТРЕННОМ ЗАСЕДАНИИ ПРАВЛЕНИЯ НОВЫМ ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ИЗБРАН 79-ЛЕТНИЙ МИЧМАН В ОТСТАВКЕ ГРАФ СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ КУТУЗОВ. ПОСЛЕ ЭТОГО 22 ЧЕЛОВЕКА ПОДАЛИ ЗАЯВЛЕНИЯ О ВЫХОДЕ ИЗ СОЮЗА В ЗНАК ПРОТЕСТА ПРОТИВ ИЗБРАНИЯ НА ЭТОТ ПОСТ МЛАДШЕГО ОФИЦЕРА.
– Его не было в "Шпортеке"? – крикнула Эжени из ванной.
– Нет, – вздохнул Кессель, – Вы не сварите мне кофе?
Отхлебывая кофе (Эжени от кофе отказалась, но пришла посидеть "за компанию"), Кессель спросил:
– А стоит ли, собственно, волноваться?
– По-моему, стоит, – сказала Эжени и принялась рассказывать о событиях предыдущего вечера.
Вчера около половины шестого Бруно поехал в город, чтобы прикупить к празднику "еще кое-чего" (чего именно, он не сказал). Кесселю это было известно. Чего он не знал, это то, что Бруно договорился встретиться в городе с Эжени.
– Мы поехали за цветами, – сообщила Эжени.
– За какими цветами?
– Ну, для бала.
– А-а, – догадался Кессель, – Чтобы украсить квартиру?
– Да нет, – возразила Эжени – У нас была совсем другая задумка…
Они купили цветы – их было очень много, один только счет составил больше двухсот марок; деньги на это были взяты из второй тысячемарковой банкноты, выданной Кесселем Эжени из той же кубышки, – и привезли цветы к Эжени на квартиру. После этого Бруно снова пригласил Эжени в "Шпортек" и она снова отказалась, предложив вместо этого съездить поужинать в один уютный ресторан на Курфюрстендам.
Бруно согласился с большой неохотой. Он не любил такие рестораны. "В кабаках, где уютно, я чувствую себя неуютно", – говорил он. Но он все-таки поехал.
Машину Бруно поставил в переулке, потому что на самой Курфюрстендам припарковаться было уже негде была пятница, и все рестораны были полны. И тут она, кажется, допустила большую ошибку они вышли из машины – идти-то было всего пару сотен метров! – и она, увидев, как он понуро шагает рядом, такой большой и несчастный, взяла его под руку – ну. просто повисла на нем. и все.
– И? – спросил Кессель.
– Ну. и ничего. Но мне показалось, что он сразу же стал какой-то не такой, как обычно.
– Хм. – задумался Кессель.
– Мы пришли в ресторан и сели ужинать. То есть ужинала-то я. а Бруно заказал себе только суп. да и тот почти совсем не ел. Зато мы с ним разговаривали все время, а просидели мы часов до двенадцати.
– О чем же вы говорили?
– Обо всем. Бруно рассказывал мне о своей жизни.
– Удивительно! И что же он вам рассказывал?
– О, он знает все кабаки в Мюнхене! И в Вене тоже…
– …И один кабак с желтой дверью в городе Линце…
– Да, и еще в Цюрихе и в других местах; но лучше всех, говорит он, кабаки в его родном Амберге – он ведь из Оберпфальца.
– Что вы говорите? – удивился Кессель, – А я и не знал, что он из Оберпфальца.
– Он уже много лет там не был. Ну и вот, а потом он спросил меня…
– Не хотите ли вы выйти за него замуж?
Эжени какое-то время молчала.
– Не совсем так. Во всяком случае, я не восприняла это как предложение. Он спросил, могла бы я… Да, смогла бы я кого-нибудь полюбить. Мне стало смешно, и я сказала, что совсем недавно как раз была влюблена по уши и слава Богу, что теперь все кончилось.
– Это правда?
– Конечно! А вы разве ничего не замечали? Я была ужасно влюблена в Дитриха. Прямо с ума сходила. Еще в сентябре я думала, что повешусь, если мне не удастся переспать с ним.
– Кто такой этот Дитрих?
– Вы его. конечно, не знаете. Хотя, кажется, я рассказывала…
– Мне – нет.
– Неважно. Во всяком случае, я была просто не в себе, эмоции из меня так и перли. А у вас разве такого не бывает? Неужели мужчины действительно иначе устроены? Да я прямо пылала, разве было не видно?
– Да я как-то… – пожал плечами Кессель.
– Но теперь, к счастью, все уже давно позади.
– И вам удалось?… – спросил Кессель, – Я имею в виду с этим Дитрихом?
– Переспать с Дитрихом? А как же! Мне этого хотелось ужасно. Когда человек влюблен так сильно, он просто должен переспать со своим любимым существом…
– Хочет оно того или нет, – закончил Кессель.
– Ну, он в конце концов тоже захотел, конечно. Это было в конце сентября. Ну вот, а потом я поняла, что этот человек – полный ноль. Не в том смысле, как вы, наверное, подумали, а во всех смыслах. И когда я это поняла, я начала потихоньку приходить в норму. И тут, когда я только-только оправилась от всего пережитого, мне вдруг предлагают начать все сначала. Нет, я не говорю, что для меня все кончено навсегда, я все-таки не такая уж дура. Но, по крайней мере, не сразу. Я же сейчас просто выпотрошена, разве не понятно? Я выжата как лимон.
– И все это вы рассказали Бруно?
– Да.
– А он что сказал?
– Он сказал, что понимает меня.
– Бруно – настоящий джентльмен, – подтвердил Кессель.
– Потом я ему сказала – вы понимаете, что ему я все рассказывала гораздо подробнее, чем сейчас вам, – я сказала, что он для меня стал вроде брата, и только потому я ему все это рассказываю. И это тоже правда.
– Хотя это не то, чего он ожидал.
– Да, теперь я тоже это понимаю. Но знаете, господин Крегель… Если бы он спросил по-простому, могу ли я переспать с ним… Я в конце концов переступила бы через брата и… Но вот так вдруг взять и полюбить?
Кессель допил кофе.
– И что потом?
– Потом он отвез меня домой, проводил до двери и…
– И что?
– И спросил: неужели я больше никогда ни в кого не смогу влюбиться. И я, вот дура, ответила "нет". Я теперь вижу, какая я была дура. Но, господин Крегель! Представьте, что вы только что досыта наелись, до отвала, так что вам не то что говорить, а и передвигаться трудно, и вам уже больше ничего в жизни не нужно: разве сможете вы понять голодного? По крайней мере в данный момент. Или тут у мужчин тоже все иначе?
– И потом Бруно уехал?
Эжени кивнула.
– Знаете что, Эжени, – сказал Кессель – Я думаю, он придет. Он придет прямо на праздник.
– Вы думаете?
– Я в этом просто уверен, – сказал Кессель. Но он ошибся.
Пробило двенадцать, и Эжени отправилась домой. Бруно все еще не было, но Кесселю показалось, что она все-таки немного успокоилась. Они еще несколько раз говорили о Бруно. Кессель все время повторял, что Бруно непременно придет на праздник. Конечно, он расстроился, говорил Кессель, он хочет показать, как ему плохо, но от праздника он не откажется ни за что.
– Когда он придет, – сказала вдруг Эжени, – я…
– Что?
– Ничего, – вздохнула Эжени.
Когда она ушла, Кессель выждал немного, потом закрыл магазин, по привычке заглянул в аппаратную, проверил, заперты ли сейфы, и вышел через черный ход, машинально подергав дверь за ручку.
Дома он нашел два письма, пришедшие с последней почтой: один конверт был надписан его собственной рукой, второе пришло от Ренаты. Ренатино письмо было довольно толстое.
Кессель прикинул Ренатино письмо на вес. В последний раз он был Мюнхене две недели назад. Тогда ему было сообщено, что Жаба нахватала двоек по всем предметам и ее оставили на второй год. Он не стал спрашивать, почему от него до сих пор это скрывали: ответ был ясен. "Тебя ведь это не интересует, ты просто ненавидишь Зайчика, – сказала бы Рената, – Ты сразу начал бы издеваться" Кроме того, с юридической точки зрения Кесселю вообще не было дела до того, как учится Жаба и учится ли она вообще. Тем не менее Кессель воспользовался этим предлогом, чтобы поговорить о вещах, до которых ему все-таки, как он полагал, было дело.
– А как она вообще?
– В каком смысле?
Разговор происходил в спальне. Рената уже лежала в постели, Кессель раздевался, сидя на краешке. Такие разговоры они вообще могли вести только в спальне, потому что во всех остальных местах была Жаба.
– В том смысле, что… Были ли у нее еще подобные знакомства?
– Знакомства? Ах да, конечно. У нее теперь есть подруга, ее зовут Сильвия. Очень милая девочка. Они живут в доме 24. Я знаю ее родителей. Зайчик часто к ним ходит.
– Я не об этом. Я говорю о знакомствах с мужчинами.
– С какими мужчинами? У нее нет никаких мужчин.
– Неправда. Одного такого мужчину я даже удостоился видеть своими глазами.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ну, когда она хотела привести сюда мужика. Это было в декабре, в прошлом году. На ней еще были туфли на каблуках, которые подарил тебе я.
– В таких туфлях она еще ходить не умеет.
– Но она ходила.
– Нет, дети вообще не могут ходить на каблуках. Хотя, правда, к началу учебного года я купила ей туфельки с маленьким каблучком, чисто символическим: в конце концов, ей ведь уже четырнадцать…
– Эти-то туфли я видел…
– Конечно, – с обидой сказала Рената, – ты только и делаешь, что выискиваешь в Керстин недостатки, вместо того чтобы поговорить с ней по-человечески.
– Во-первых, с ней невозможно говорить по-человечески, потому что она никому не дает слова сказать, а во-вторых…
– Тебе бы только уязвить Зайчика!
– …А во-вторых, я не об этом. И ты отлично знаешь, о чем я говорю.
– Не имею ни малейшего представления.
– Хорошо, я тебе напомню. В прошлом году, в декабре…