- Дело в том, что… надо, пожалуй, предупредить жандармов… вероятно, Мисс Дабб попросту заблудилась, сбилась с дороги, но почем знать…
Смертельные опасности свободного или почти свободного полета на воздушном шаре.
Грохот вулканического извержения, города, поглощенные бездной. Непроницаемое охровое облако окутало катастрофу. Пыль на зубах, пыль на ресницах, пыль в бронхах и пыль в душе, скованной страхом. Недвижная, оцепеневшая Идалия затаила дыхание, прикрыв рукой глаза. Впрочем, она мгновенно все поняла, как только отважилась взглянуть на ужасную сцену, которая уже покрывалась толстым коричнево-серым саваном, хотя девушка отказывалась верить. Такое случается только в кошмарах.
Волоча за собой ноги, она поползла по плитам крыши, не в силах думать. Быть может, она уже умерла и лежит пыльным цветком в ореоле из собственных юбок? Нет, из любого положения всегда есть выход! Она встала и подошла к обвалившимся ступенькам, которые, мрачно разверзшись, выдыхали застарелый запах шахты и могилы. Этот колодец мрака, эта головокружительная бездна притягивала и одновременно пугала - наконец, заставила отступить нетвердой походкой.
Зубцы крыши были одинаковой высоты с Идалией. Переходя от одной бойницы к другой и с трудом просовывая голову в узкие отверстия, она могла измерить на глаз гигантские стены донжона. Они убегали в наклонной перспективе, теряясь в оврагах, исчезали в самом низу посреди скал, затопленных тенями, и редкие шероховатости камней располагались на таком расстоянии друг от друга, что не оставляли никакой надежды. Ни шеста, ни веревки. Никаких подручных средств. Быть мне Данди…
"Лишь то, что принадлежало ему самому…" То же самое произошло и с Идалией. Она успела заметить, как нога - такая легкая - сдвинула на пару миллиметров опору висящей, шатающейся ступеньки, сместив центр тяжести и вмиг нарушив архитектурное равновесие, и без того крайне шаткое. Цепная реакция, вызванная роковым прикосновением грациозного кожаного ботинка.
Помимо прочих ошибок, в тот день мисс Идалия Дабб опрометчиво заменила машинкой для очинки карандашей свой перочинный ножик, которым она могла бы разрезать одежду и свить из нее веревки, чтобы спастись - пусть даже ценой позора, в одной рубашке. Впрочем, скорее всего, эта попытка завершилась бы падением столь же мучительным, как и агония на башне. Тогда ребятишки, придя за ежевикой или пригнав свиней за желудями, обнаружили бы в траве разбившуюся мисс Идалию Дабб - с губами, оскаленными в улыбке, потухшим взглядом, рубашкой, задранной на девичьих ляжках, и животом, уже отданным во власть веселых жуков-могильщиков.
Что определяет ход вещей?..
- Они знают, где я, и придут меня спасти. Для начала нужно, чтобы заметили мое отсутствие: скоро завтрак.
Но как дол го тянул ось время, как медленно двигались стрелки на циферблате маленьких часов! Терпение…
Сперва ее начала мучить жажда. Из-за пыли пересыхал язык, солнце накаляло камни. Идалия перемещалась, следуя за освежающей тенью, которая растягивала время томления, то замедляя его, то убыстряя. Почему же они мешкают?.. Задержка могла иметь кучу причин. Идалия поминутно смотрела на часы, на облака и снова на часы, посасывала десны, пытаясь выдавить чуть-чуть слюны, плакала и глотала слезы со вкусом пыли, смытой со щек. Она считала зубцы, считала незабудки на своей шляпке, считала листы своего альбома. Пыталась сосчитать ворон, садившихся на стену, но те беспрестанно суетились, а их коварные взгляды бросали в дрожь. Теперь она, конечно, уже скоро услышит свое имя, оклики, шум лестниц и молотков, переговоры местных жителей, голос папы - она отчетливо все это различала. Вероятность отменяется уверенностью. Идалия слышала лишь карканье ворон.
Минуты замирали, но тень двигалась дальше. Разумеется, они решили дождаться времени чаепития, прежде чем что-либо предпринять. А потом - ах, потом… после пяти-шести часов вечера в селе никто ничего не делает, это всем известно. При мысли, что придется ночевать на башне, Идалию охватил ужас. Белые Дамы и… Идалия припомнила все рассказы о призраках, все страшные сказки, которые так любила слушать, сидя у камелька и считая себя защищенной от любых чар бархатными шторами и лампой со стеклянным колпаком. Отданная ныне во власть теней, она стала их добычей. Молитвы, вертевшиеся на языке, сталкивались, подобно черепкам.
Тень зубцов накрыла площадку, подул холодный ветер, небо стало аспидно-синим и потемнело, как только зажглась вечерняя звезда, а вороны улетели, покрикивая вполголоса. Где-то совсем близко ухнула ночная птица. Сломленная отчаянием и рыданиями, Идалия наконец уснула под роскошной лилией луны, впавши в оцепенение, полное туманных грез. Хищные звери, заплаканные лица, безвыходные лабиринты проступали сквозь дымку сна, но донжон при этом никуда не исчезал вместе со своей площадкой - корзиной воздушного шара - и звездообразно расходящейся перспективой. Бург неотвязно преследовал сквозь ночной холод и ломоту.
В свинцовом свете зари мир содрогнулся от удара грома: обрушился сердечник лестницы. И далия вскрикнула, как безумная. Отныне грохот обвала станет привычным звуком, подобно пению маятников в гостиных Хериот-Роу. Лестница будет рушиться, а Идалия при каждом новом падении - с криком вздрагивать, и так до скончания века.
Как только занялся день с его сдержанными тюремными красками, вороны начали свою болтовню, разгуливая вприпрыжку с полным взаимопониманием - черные на фоне серого неба. Быть мне Данди… Прозорливость утренних часов: вдруг она поняла, что ее предали точно так же, как Бонни Данди.
Когда совсем рассвело, Идалия увидела, что часы остановились.
Эрих фон Штальберг, вдовец, был толстяком с проседью, похожим на кабана. Пост бургомистра не доставлял ему особых хлопот, и все свободное время он посвящал чтению Мёрике и Уланда, потягивая вина местных сортов.
Эрих фон Штальберг закрыл книгу и обрезал фитиль лампы, уже начавшей коптить. Пора ложиться, а не то остынет кувшин с горячей водой, приготовленный для умывания. К тому же сегодня вечером у бургомистра пропала охота читать: его мысли упорно занимал случай с исчезновением. Он впервые столкнулся с подобным испытанием и был в замешательстве. Приняв все необходимые меры, после разговора с кюре он склонялся к последнему средству - девятидневному молитвенному обету деве Марии. Отправить рапорт высшим органам или еще немножко подождать? Он все еще колебался, ожидая подсказки от начальства, подчиненных или дальнейшего развития событий. Его прежняя женитьба была устроена семьями, и хотя ему хотелось жениться повторно, фон Штальберг не мог решиться сам, раз никто его к этому не побуждал.
Когда он добрался до своей комнаты, вода в кувшине была уже еле теплая. В гостинице все только и говорили о мисс Дабб.
- Это не первый и не последний случай, - сказал Хуберт Штенц, который недавно стал главным плотником и в тот вечер угощал выпивкой кузнеца Ханса Фрёлиха. - Девицы и даже барышни из хороших семей сбегали порой с кавалерами - видали мы такое…
Оленьи рога, усеянные мушиным пометом, грозили над его большой головой закопченным балкам. Кукушка открыла дверку, проскрипела что-то несуразное и резко хлопнула створкой, а Ханс Фрёлих склонился с загадочным видом на свои скрещенные руки.
- А вот я думаю иначе: есть ведь еще бродяги, всякие гнусные типы… Ты меня понял, Хуберт… Конечно, ты еще молод, чтоб помнить, ведь я говорю о 1844 годе, когда нашли Грету Фокке, восьмилетнюю девочку - больше я ничего тебе не скажу… Недалеко, примерно так в двадцати метрах от мясника Биркенфельда… Это цыгане сделали, их целую толпу тогда арестовали… Просто чтоб ты знал… Но цыгане эти остались, причем немало…
Ханс Фрёлих глотнул вина, цокнул языком и, откинувшись назад, засунул большие пальцы в проймы своего шерстяного пальто с зеленой каймой - важный жест, к которому он часто прибегал.
- Цыгане, - повторил он, - цыгане…
Розовые лица у обоих нахмурились, а глаза сурово засинели, дабы не походить на цыганские. Они молчали, покачивая головами и обмениваясь красноречивыми взглядами. Чесночный дух и разудалые песни вороватого бродячего народа таили в себе экзотические ужасы и неведомые опасности. Левиафан опрокидывал корабли, людоедские племена выпускали целые тучи стрел, цыгане совершали мерзостные обряды над девственным телом мисс Идалии Дабб - исполнители грустных народных песен часто показывали такие цветные картинки, ударяя по ним карающим жезлом.
- Сволочи, - сказал Штенц, стукнув своим стаканом по дереву.
На главной улице покачивались фонари, заливая мягким желтым светом фасады, золотя шеи лошадей и каски жандармов. Голоса перебивали друг друга:
- Унесите бутерброды… Меню неполное… В карьерах, где ни зги не видать… Являлись волшебные привидения… Она исчезла двадцать лет тому… Не забудьте прихватить одеяла… Пропала бесследно… Наверняка, улизнула с любовничком… Моя бабушка умела гадать по хрустальному шару…
Под гостиничным столом жесткошерстные таксы стонали и судорожно сучили лапами, травя во сне зайца. Тролль был самым старым, но по-прежнему обладал лучшим нюхом во всей Рейнской области, мог выгнать из логовища любую дичь и напасть на любой след. Он тявкнул, словно предчувствуя, что завтра хозяин гостиницы поведет их всех за Фильзен, чтобы целых восемь дней охотиться в заповеднике. Татцель и Вальди со вздохом потянулись, а Тролль всхрапнул. Их сальный, грибной запах мешался с ароматами сусла, серого хлеба и рейнского вина.
Сильный ветер нагнал над долиной пузатые облака, и хлынул дождь. Запрокинув голову и широко открыв рот, Идалия подставляла потокам воды лицо и горло. Ручейки стекали в вырез корсажа, насквозь пропитывая своим черным серебром. Шиньон ночью развязался, и волосы рассыпались длинными мокрыми прядями. Как только дождь кончился, продрогшая Идалия заметила, что в углублении плит образовалась лужица, и предусмотрительно села рядом, чтобы отгонять ворон. Некоторым захотелось пить, она махнула рукой, но они так грозно закричали и так дерзко глянули, что Идалия отступила сама.
Она часами звала, прижимаясь лицом к бойницам, прерывалась на мольбы к Небу и вновь кричала с пересохшим горлом и воспаленным языком, а затем опять обращалась к Господу. Господь просил передать, что снизу ее крики не слышны. Дрожа под мокрой одеждой, она разговаривала с отцом и матерью. Неужели ее действительно оставили на произвол судьбы - потеряли?.. Разве так трудно догадаться, где она?.. Если бы кто-нибудь из них оказался на ее месте, уж она-то сумела бы его отыскать! Сердце подсказало бы… Неужели они не прислушиваются к своему?..
- Это же я, ваша Идалия… Сюда!.. Сюда!
В трещине росли одуванчики - убогонькие растения, по-летнему жесткие, с уже одеревеневшими стеблями. Идалия съела их, икая и булькая от волнения, но это лишь обострило голод. Тогда она попробовала пожевать солому своей шляпки. Лакированная рисовая соломка, сухая и острая - ядовитый фураж с химического завода - разодрала рот и исцарапала нёбо. Идалия выплюнула злобные опилки, и вороны хором расхохотались.
Она тоже рассмеялась, и ей в голову пришла мысль - выход, показавшийся гениальным и верным в своей простоте: чудодейственный ключик от ее тюрьмы. Идалия прислонилась к парапету и, вырывая один за другим листы из альбома, стала записывать на каждом большими буквами призыв о помощи, место и имя. Она потратила больше двух часов, без конца записывая название бурга и без конца подписываясь: "Идалия Дабб Идалия Дабб Идалия Дабб" - торопливо создавая угрюмую серию бесконечных автографов. Она запускала их через бойницы, провожая взглядом этих слабых белых птиц, уносимых ветром к реке, к вершинам деревьев, в глубь лесной чащи. Оставила только пару страниц и картонную обложку альбома, которая, как ей казалось, далеко не улетела бы, покрутила ее в руках и засунула меж камнями.
Один лист унесся дальше других и приземлился прямо на тропинку. Той дорогой шла старуха Труда - нищенка, согнувшаяся под вязанкой хвороста: серо-коричневая, точно земля, но очень довольная тем, что украла две свеклы и одну луковицу - свое дневное пропитание. Увидев листок, она резко остановилась и сказала:
- О!
Старуха доковыляла до откоса и положила там свою ношу, вернулась на тропинку, охая, наклонилась и с трудом схватила искривленными пальцами бумагу. Какая красивая! Из нее, наверняка, можно что-нибудь сделать, к примеру, фунтик, или оставить про запас, почем знать… Бумага немного запачкалась, но Труда такая бедная! Какой чудесный день: две свеклы, луковица, а теперь - этот красивый-прекрасивый белый листочек! Старуха уселась на свою вязанку и стала разглаживать бумагу. Заметив, что на ней написаны какие-то буквы, но не умея читать, она задумалась, не спросить ли совета у приходского священника, однако все же решила этого не делать, испугавшись, что у нее отберут листок. Поэтому она аккуратно сложила его и засунула за пазуху, поближе к старым порожним грудям, вскормившим десятеро детей, из которых ни один не захотел кормить ее саму. Затем нищенка снова отправилась в путь, согнувшись под вязанкой и торопясь изо всех сил вернуться домой до наступления темноты.
До наступления темноты Идалия сорвала голос от крика. Она попыталась еще немного полакать дождевой воды из лужи, но камень впитал почти все, а вороны загадили пометом то, что осталось.
Склонившись к плитам, Идалия напоролась взглядом на волосы, ниспадавшие длинными прядями. Нет, это не правда, такого не может быть! Световой эффект?.. Нет!
Так каждый час приносил ей какое-нибудь новое открытие.
- Я абсолютно уверен, что наши страхи напрасны, - сказал мистер Децимус Дабб, - и знаю, что скоро мы вновь увидим Идалию.
- Дай-то Бог, - откликнулась мисс Райли.
- Сесил и, скажите Элис, что она должна наконец поесть, чем-нибудь подкрепиться. Элис, хоть пару бутербродов…
Сесил и сделала поощрительный, почти умоляющий знак миссис Дабб, сидевшей перед тарелкой, сложив руки на своем пурпурном шелковом платье.
- Не надо падать духом, - сказала Сесил и.
Миссис Дабб повернулась к ней очень медленно:
- Мы больше не увидим ее живой - никогда, никогда…
Мистер Дабб и Сесили вскрикнули. Разве бургомистр и офицер жандармерии не передали им через учителя, что поиски усилены и уже впрямь "горячо"?
Ближе к вечеру взвод жандармов поднялся к бургу. Они внимательно осмотрели развалины, вошли в залы и галереи, в часовню и кухню. Вороний грай заглушал их голоса.
- А туда? - предложил сержант Шмидт перед входом в донжон. Они приблизились, но, увидев обломки лестницы, решили, что Идалия не может находиться на башне, и без спешки отправились в обратный путь.
- Ночью снова будет дождь, - сказал один из жандармов.
- Далеко не факт. Мой сад, ну да ладно…
Впав в беспамятство цинковым, аспидным вечером, она очнулась на рассвете. Ночью упало несколько капель, но сейчас небо стояло высоко, и видно было, что день грядет ясный.
Сотню раз слышала Идалия свое имя, сотню раз отзывалась сорванным голосом и сотню раз снова приходила в отчаянье. Ей снилось, будто весь свет зовет ее по имени, будто оно заполонило вселенную: "Идалия!.. Идалия!.." Но она не падала духом окончательно. Объяснив для себя тот факт, что ее до сих пор не нашли, высотой парапета, Идалия принялась снимать кровоточащими ногтями куски с груды обломков, содрогаясь при одной мысли о падении в эту жуткую цистерну. Затем, камень за камнем, с поразительной энергией воздвигла вдоль зубцов некий зачаточный цоколь, стараясь сделать его достаточно устойчивым, чтобы он мог выдержать ее вес. Время от времени Идалия слизывала кровь с пальцев и даже откусывала чуток кожи, присасывалась, когда горячая жидкость текла, на ее взгляд, слишком медленно, а затем вновь возвращалась к своей работе под насмешливыми взглядами ворон. Пяткой ботинка и пряжкой пояса отбивала скрепленные цементом камни, перекатывала их с ребра на ребро до самого основания парапета и поднимала с помощью других камней, коленей - всего, что попадется под руку. Иногда сооружение рушилось, и она начинала все сызнова.
Несмотря на повторы, зрелище не такое уж однообразное, как можно было бы опасаться. В нем обнаруживается изящный лейтмотив хореографической фигуры, и наблюдение за жестами миссис Дабб способно доставить большое наслаждение. Можно также рассчитывать на известную длительность удовольствия, ведь семнадцать лет - возраст великих сражений, в котором, даже без воды и питья, не умирают тихо, подобно лампе, гаснущей без топлива.
Далеко за полдень ей удалось построить цоколь высотой около сорока сантиметров. Этого хватило, чтобы подняться над парапетом до уровня плеч. Она стояла в воздушном шаре. Мир с птичьего полета. Идалия была сэром Вальтером Скоттом на колонне, в окружении борзой Майды и шестидесяти четырех романных персонажей, изваянных в облаках. Она была Бонни Данди и, подобно ему, поднимала руку, как только пуля попадала под мышку. Она махала носовым платком. Выжидала, будто сестра Анна, а солнце уже пламенело, и трава покрывалась пылью.
Это был именно тот ландшафт, который она себе представляла. На западе - город, приютившийся на берегу Рейна, а на другом берегу - Штольценфельс, залитый солнцем, точно маслом, посреди темной кудрявой зелени лесов. На юге - пыльное огороженное поле: плато, резко обрезанное выступающими укреплениями, и посиневшие рвы, которые на востоке спускались по склону за жилым массивом, а на севере обрушивались в устричного цвета Лан. Наконец, огромное шелковистое небо над оливковым Рейном. Идалия заплакала, жалобно обращаясь к матери, и одна дама действительно откликнулась.
"Ди Никсе фон Бибрих", направлявшийся в Кобленц, медленно проходил мимо, а пассажиры, сидевшие за столом на палубе, перекусывали под звуки кларнетов и скрипок. Поставив чашку, фрау Вейсгаупт навела бинокль на Ланек. Увидев на донжоне женщину, машущую платком, она подала ей ответный знак рукой. Чуть позже, когда судно уже миновало пару излучин, фрау Вейсгаупт вспомнила, что волосы женщины развевались на ветру (если только то был не белый Шарф), но образ, померкший на фоне новых холмов, неба и воды, постепенно изгладился из памяти. Тем не менее, у дамы Осталось смутное чувство тревоги, и, не в силах его объяснить, она постаралась вытеснить его во мрак забвения.
В углублении между камнями, где отложилось немного перегноя, Идалия обнаружила пучок серой от пыли травы. Крошечные дикие орхидеи цвели среди вереска в горах Шотландии - такой немыслимо далекой… Оцарапав обагренные пальцы, она выдрала траву и съела, а затем ее долго рвало серебристой слизью. Немного земли попало в ранки. Идалия попыталась утолить жажду, полизав железное кольцо, вмурованное в стену высоко над обломками: наверное, встарь в него продевали веревку, служившую перилами. Идалия доползла до лужицы мочи в углу.