Вообще-то нет, но я все равно киваю. Интересно, любит ли ее муж, хорошо ли ей с ним, млеет ли он в ее крепких объятиях. – Филиппа, а почему у вас нет детей?
Набирая кровь в шприц, она пристально смотрит мне в глаза: – Слишком страшно. Я бы этого не вынесла.
Она набирает еще один шприц крови, переливает в пробирку, промывает катетер физраствором с гепарином, убирает вещи в саквояж и поднимается на ноги. На мгновение мне кажется, что Филиппа наклонится и обнимет меня, но нет. – Хорошо тебе съездить, – желает она. – Не забудь отправить мне открытку.
Я провожаю ее глазами. На крыльце она оборачивается и машет рукой.
Из дома выходит Зои. – Что они ищут у тебя в крови? – Патологические изменения.
Она кивает с умным видом и садится обратно в шезлонг. – Кстати, твой папа готовит обед. Скоро принесет сюда.
Танцует лист. По лужайке ползет тень.
Повсюду знаки. Одни я выдумываю. Другие мне сами являются.
Зои хватает мою ладонь и прижимает к своему животу: – Она ворочается! Положи сюда руку. Нет, вот сюда. Чувствуешь?
Ребенок двигается медленно, словно крутит самое ленивое сальто на свете. Мне не хочется убирать руку. Пусть ребенок толкнется еще. – Ты первая, кто почувствовал, что она ворочается. Ты ведь почувствовала, правда? – Правда. – Представь ее себе, – настаивает Зои.-Ну представь.
Я часто думаю о ней. Я нарисовала девочку на стене над кроватью. Рисунок так себе, но все пропорции соблюдены – ножки, животик, окружность головы.
Десятый пункт моего списка. Лорен Тесса Уокер. – Позвоночник уже образовался, – рассказываю я Зои. – Тридцать три позвонка, сто пятьдесят суставов и тысяча связок. Глазки открыты, ты знала это? И сетчатка сформировалась.
Зои моргает, словно ей не верится, что кто-то может это знать. Я умалчиваю, что ее собственное сердце работает в два раза быстрее обычного, пропуская шесть литров крови в минуту. Она бы наверняка перепугалась.
По дорожке подходит папа. – Все готово.
Он ставит поднос на траву. Авокадо и кресс-салат. Ананас и дольки киви. Тарелка красной смородины. – Значит, бургеров нам не видать?- любопытствует Зои.
Папа бросает на нее хмурый взгляд, понимает, что она шутит, и усмехается: – Я за косилкой.
Он уходит в сарай.
В дырку в заборе пролезают Адам с мамой. – Хорошая сегодня погода, правда? – говорит Салли. – Весна, – отвечает Зои. Ее рот набит кресс-салатом. – Еще нет. Часы не переводили. – Значит, просто плохая экология.
Салли выглядит встревоженной. – По радио сказали, если мы откажемся от машин, то человечество выиграет еще тысячу лет жизни на земле.
Адам смеется и бренчит ключами от машины: – Значит, в магазин пойдем пешком? – Нет, я хочу купить рассаду. Мы ее не донесем.
Адам качает головой: – Через час вернемся.
Мы провожаем их взглядом. У калитки Адам мне подмигивает. – Нет, это невыносимо, – замечает Зои.
Не обращая на нее внимая, я отправляю в рот дольку киви. У нее непривычный вкус. По небу несутся облака, как весенние ягнята в странном голубом поле. Солнце то скрывается за тучкой, то снова выходит. Все постоянно меняется.
Папа вытаскивает из сарая газонокосилку, обмотанную старыми полотенцами, словно для того, чтобы она не замерзла во время зимней спячки. Когда-то папа истово ухаживал за садом, сажал и подрезал, подвязывал ветки веревочками и всячески соблюдал порядок. Сейчас все заросло: трава заляпана грязью, розы того и гляди продырявят сарай.
Косилка не заводится,и мы смеемся. Папа не обижается- только пожимает плечами, словно и не собирался косить лужайку. Он уходит в сарай, возвращается с секатором и начинает подрезать ежевику на изгороди. – Я тебе рассказывала про группы для несовершеннолетних беременных? – спрашивает Зои. – Там поят чаем с тортом и показывают, как менять пеленки и всякое такое. Я думала, скучища, но оказалось весело.
Небо пересекает самолет, оставляя дымный след. Второй самолет перечеркивает крест-накрест след первого. Самолеты не падают. – Ты меня слушаешь? – спрашивает Зои. – А то по тебе непохоже.
Я тру глаза, стараясь сосредоточиться. Она рассказывает, что подружилась с какой-то девушкой.. кажется, у них совпадают сроки.. и что-то еще об акушерке. Голос Зои звучит гулко, как из подземелья.
Я замечаю, как оттопыривается пуговка рубашки у нее на животе.
На дорожку садится бабочка и расправляет крылья. Нежится на солнце. Слишком рано для бабочек. – Ты точно слушаешь?
В калитку заходит Кэл. Бросает велосипед на лужайку и дважды обегает вокруг сада. – Ура, каникулы! – вопит он, забирается от радости на яблоню, вклинивается между двумя ветками и сидит там, точно эльф.
Ему приходит эсэмэска; сквозь молодую листву видно, как загорается голубок экранчик телефона.Я вспоминаю сон, который видела несколько дней назад: каждый раз, когда я открывала рот, у меня из горла исходило голубое сияние.
Кэл отвечает на эсэмэску и мгновенно получает ответ. Смеется. Приходит следующее сообщение, потом еще одно, словно на дерево садится стая птиц. – Седьмой класс победил! – радостно объявляет Кэл. – Мы устроили в парке перестрелку с десятиклассниками из водных пистолетов и победили!
Кэл учится в средних классах. Кэл с друзьями и новым мобильником. Кэл с длинными волосами, которые отрастил, чтобы походить на скейтера. – Чего уставилась?
Он показывает мне язык, спрыгивает с дерева и убегает в дом.
Сад погружается в тень. Сыро. Ветер гонит по дорожке фантик от конфеты.
Зои ежится. – Пожалуй, мне пора. – Она обнимает меня так, будто боится, что кто-то из нас упадет. – Ты вся горишь. Все в порядке?
Папа провожает ее до калитки.
Из дырки в заборе вылезает Адам. – А вот и я. – Он подтягивает шезлонг поближе ко мне и садится. – Мама скупила полмагазина. Потратила уйму денег. Но она прямо загорелась. Собирается выращивать всякие травы.
Заклятия, прогоняющие смерть. Крепко держать любимого за руку. – Что с тобой?
Я кладу голову ему на плечо. Такой чувство, будто я чего-то жду.
До меня доносятся звуки- еде слышный звон тарелок на кухне,шелест листьев, рев двигателя вдалеке.
Солнце растаяло и холодно стекает за горизонт. – Ты горячая. – Адам щупает мой лоб, проводит ладонью по щеке, трогает шею. – Посиди-ка.
Он бежит по дорожке к дому.
Планета вращается, ветер продувает кроны деревьев.
Мне не страшно.
Дышать, просто дышать. Вдох-выдох.
Земля почему-то несется навстречу, но лучше не вставать. Лежа на земле, я мысленно повторяю свое имя. Тесса Скотт. Хорошее имя в три слога. Каждые семь лет наш организм меняется, каждая его клетка обновляется. Каждые семь лет мы исчезаем. – Боже! Она вся горит!
Надо мной мерцает папино лицо. – Звони в "скорую"! – доносится откуда-то издалека его голос.
Я пытаюсь улыбнуться. Поблагодарить его за то, что он здесь, но почему-то никак не получается соединить слова в предложение. – Тесс, не закрывай глаза. Ты меня слышишь? Не уходи!
Я киваю, и небо с тошнотворной скоростью вертится над головой, будто я лечу с крыши.
Тридцать два
Смерть приковала меня к больничной койке, впилась когтями в грудь, караулит. Я не думала, что будет так больно. Что смерть перечеркнет все хорошее, что было в моей жизни.
Все происходит прямо сейчас не понарошку и сколько бы они не обещали меня помнить это ничего не меняет ведь я даже не узнаю забыли меня или нет.
В углу комнаты появляется черная дыра, и ее заволакивает туман, словно ткань, ниспадающая с ветвей дерева.
Откуда-то издалека до меня доносится собственный стон. Я не хочу это слышать. На меня давит бремя взглядов. Медсестра переглядывается с доктором, доктор- с папой. Их приглушенные голоса. Из папиного горла хлещет ужас.
Не сейчас. Не сейчас.
Я стараюсь думать о цветке. Белом цветке в кружащемся голубом небе. Насколько малы люди, насколько уязвимы по сравнению со скалами, звездами.
Заходит Кэл. Я его помню. Мне хочется его успокоить. Чтобы он заговорил нормальным голосом и рассмешил меня. Но Кэл стоит возле папы, маленький и тихий, и шепчет: – Что с ней? – У нее инфекция. – Она умрет? – Ей дали антибиотики. – Значит, поправится?
Молчание.
Это неправильно. Все должно быть иначе. Не вдруг, как под колесами машины. Не этот странный жар, как будто у меня внутри сплошной синяк. Лейкоз прогрессирует постепенно. Я должна слабеть, пока мне наконец не станет все равно.
Но мне не все равно. Когда же оно наступит, это безразличие?
Я стараюсь думать о простых вещах-вареной картошке, молоке. Но в голову лезет всякая жуть-пустые деревья, тарелки с пылью. Заострившийся, побелевший подбородок.
Мне хочется признаться папе, что я ужасно боюсь, но говорить – все равно что пытаться выбраться из цистерны с маслом. Слова появляются невесть откуда, темные и скользкие. – Держи меня. – Я с тобой. – Я падаю. – Я здесь. Я тебя держу.
Но в его глазах испуг, лицо вялое, как у столетнего старика.
Тридцать три
Я просыпаюсь в цветах. Вазы тюльпанов, гвоздики, как на свадьбе; на тумбочке возле кровати пенится гипсофила.
Я просыпаюсь и вижу папу, которые по-прежнему держит меня за руку.
Все предметы в комнате удивительны – кувшин, вон тот стул. Небо за окном ярко-голубое. – Тебе не мучает жажда? – спрашивает папа. – Хочешь пить?
Я хочу мангового сока. И побольше. Он подсовывает подушку мне под голову и держит стакан, пока я пью. Не отрываясь, смотрит мне в глаза. Я глотаю сок. Папа дает мне перевести дух и снова наклоняет стакан. Когда я напиваюсь, вытирает мне рот салфеткой. – Как с ребенком, – замечаю я.
Папа молча кивает. На его глазах проступают слезы.
Я засыпаю. И снова просыпаюсь. На этот раз мне хочется есть. – Дашь мне мороженого?
Папа с улыбкой откладывает книгу: – Сейчас.
Вскоре он возвращается с клубничным мороженым. Он оборачивает палочку салфеткой, чтобы не капало, и я сама держу его и ем. Объедение. Я поправляюсь на глазах. Не думала, что мое тело на это способно. Мне ясно, что с клубничным эскимо в руке я не умру. – Пожалуй, я могу съесть еще одно.
Папа заявляет, что если я хочу, то могу съесть хоть полсотни. Вероятно, он забыл, что мне нельзя сахар и молочные продукты. – У меня для тебя сюрприз. – Папа роется в кармане пиджака и выуживает оттуда магнит на холодильник. Сердечко, крашеной в красный цвет и кое-как покрытое лаком. – Его сделал Кэл. Он передает тебе привет. – А мама? – Заглядывала пару раз. Но ты была очень слаба, и посетителей почти не пускали. – Значит, Адам не приходил? – Еще нет.
Я дочиста вылизываю палочку мороженого. Дерево царапает язык.. – Принести еще? – спрашивает папа. – Нет. А теперь иди.
Папа приходит в замешательство: – Куда? – Я хочу, чтобы ты встретил Кэла из школы, отвел его в парк и поиграл с ним в футбол. Купил ему чипсов. Потом вернешься и расскажешь, как вы погуляли.
Папа смущенно смеется: – Я вижу, ты проснулась не в духе! – Позвони Адаму. Пусть придет днем. – Какие еще пожелания? – Передай маме, я хочу, чтобы она сделала мне подарок- купила дорогой сок, кучу журналов и косметики. Если ей на меня наплевать, то пусть хоть накупит мне всего.
Папа бодро берет листок бумаги и записывает название тонального крема и губной помады, которые я попросила. Он спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь еще, и я заказываю булочки с черникой, шоколадное молоко и шесть шоколадных яиц. В конце концов, Пасха не за горами.
Папа трижды целует меня в лоб и обещает скоро вернуться.
Когда он уходит, на подоконник садится птичка. Она ничем не примечательна – не гриф, не феникс, а самый обычный скворец. Заходит медсестра, поправляет простыни, наливает воду в кувшин. Я показываю ей птичку и в шутку говорю, что это дозорный смерти. Она цыкает на меня и советует не искушать судьбу.
Но птица настораживается и смотрит прямо на меня. – Еще не пора, – говорю я ей.
Приходит доктор. – Что ж, – начинает он, – в конце концов мы подобрали правильный антибиотик. – В итоге, а не в конце. – Жаркие выдались деньки. – Неужели? – Я имею в виду, для вас. Такая сильная инфекция, как правило, вызывает бред.
Пока врач выслушивает мне стетоскопом, я читаю на значке его имя. Доктор Джеймс Уилсон. Он примерно одних лет с моим отцом. Брюнет; волосы на макушке редеют. Худее папы. Выглядит устало. Врач осматривает мои руки, ноги и спину – нет ли подкожного кровотечения? Потом садится на стул у кровати и делает пометки в истории болезни.
Доктора ожидают от пациентов вежливости и благодарности. Это упрощает им работу. Но сегодня у меня нет желания соблюдать приличия. – Сколько мне осталось?
Доктор удивленно поднимает глаза. – Давайте дождемся вашего отца и тогда все обсудим. – Зачем? – Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить. – Но болею я, а не папа.
Врач убирает ручку в карман. На его лице выступают желваки. – Тесса, я не собираюсь обсуждать с вами возможные сроки. Это не имеет смысла. – Для меня имеет.
Не то чтобы я настолько расхрабрилась. Это не новогодние зароки. Просто у меня под мышкой катетер, и я потеряла несколько дней жизни на больничной койке. И мне совершенно очевидно, что важно, а что нет. – Через два месяца моя лучшая подруга родит- мне нужно знать, доживу ли я.
Доктор скрещивает ноги и тут же выпрямляет. Мне его немного жаль. Не каждый день врачам приходится иметь дело со смертью. – Было бы неверно вас обнадеживать. Но расстраиваться раньше времени тоже не стоит. – Пусть так. Все равно вы знаете больше, чем я. Ну пожалуйста, Джеймс.
Медсестрам запрещено называть врачей по имени, и в обычной ситуации я бы тоже на это не осмелилась. Но что-то изменилось. Умирать-то мне. И я имею право знать когда. – Если вы ошибетесь, я не стану предъявлять вам претензий.
Доктор мрачно усмехается: – Хотя нам удалось победить инфекцию и вам явно стало лучше, анализ крови не дал полной картины, так что пришлось еще кое-что обследовать. Когда вернется ваш отец, мы вместе обсудим результаты. – Вы нашли что-то в периферической крови? – Тесса, мы с вами не очень хорошо друг друга знаем. Не лучше ли дождаться вашего отца? – Нет. Скажите мне.
Он глубоко вздыхает, как будто ему не верится, что он готов сдаться. – Да, у вас поражена периферическая нервная система. Мне очень жаль.
Вот и все. Рак изрешетил меня своими пулями, прикончил иммунную систему, и теперь врачи бессильны. Каждую неделю у меня брали кровь на анализ-проверяли, нет ли поражения нервов. И наконец нашли.
Я всегда думала, что, когда мне скажут наверняка, у меня перехватит дыхание, как от удара в живот. Что боль будет тупой. Но я ошибалась. Боль острая. Сердце колотится, перегоняя адреналин. Я держу себя в руках. – Папа знает?
Доктор кивает: – Мы собирались вместе вам об этом сказать. – И какой у меня выбор? – Тесса, у вас поражена иммунная система. Выбор невелик. Если хотите, может продолжать переливания крови, но едва ли этого хватит надолго. Если сразу после трансфузии у вас начнется анемия, нам придутся прекратить процедуры. – И что тогда? – Тогда мы постараемся сделать все возможное, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и оставим вас в покое. – А нельзя каждый день переливать кровь? – Нет. – Значит, я не протяну и двух месяцев?
Доктор Уилсон смотрит мне в глаза: – В лучшем случае.
Я знаю, что похожа на груду костей, обтянутых липкой пленкой. Я вижу по глазам Адама, что он потрясен. – Ты меня помнишь не такой, да?
Он наклоняется и целует меня в щеку: – Ты красавица.
Но мне кажется, что именно этого он всегда боялся: делать вид, что я ему нравлюсь, когда я подурнею окончательно и расклеюсь.
Он принес мне тюльпаны из своего сада. Я засовываю их в кувшин с водой. Адам просматривает открытки с пожеланиями выздоровления. Мы болтаем о всяких пустяках- о том, как принялись растения, которые они с мамой купили в садоводческом центре, о том, что его мама теперь проводит больше временя на свежем воздухе и наслаждается весенними деньками. Адам бросает взгляд в окно и что-то шутит о тои, какой чудный вид открывается из окна на стоянку машин. – Адам, я не хочу, чтобы ты себе врал.
Он хмурится, будто не понимает, о чем речь. – Не надо делать вид, что я тебе нравлюсь. Мне такая анестезия не нужна. – Что ты хочешь этим сказать? – Я не хочу, чтобы ты притворялся. – Я не притворяюсь. – Я тебя не виню. Ты же знал, что я так расклеюсь. А дальше будет только хуже.
Адам на мгновение задумывается, потом сбрасывает кроссовки. – Что ты делаешь? – То, чего мне по-настоящему хочется.
Он откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Обнимает меня, прижимает к себе. – Я люблю тебя, – сердито шепчет он мне в шею. – У меня разрывается сердце, но я все равно тебя люблю. И не смей возражать мне, что это неправда. Никогда так не говори!
Я кладу ладонь на его щеку, и он прижимается к моей руке. Мне приходит в голову, что Адам одинок. – Прости, я была неправа! – Еще бы!
Он не смотрит на меня, и похоже, едва сдерживает слезы.
Адам проводит со мной целый день. Мы смотрим MTV, потом он читает оставленную папой газету, а я дремлю. Мне снится Адам, несмотря на то что он здесь, рядом со мной. Мы бредем куда-то по снегу, но почему-то нам жарко и мы в купальниках. Мы идем глухими тропами, мимо заснеженных деревьев, по извилистой дороге, у которой нет конца.
Проснувшись, я понимаю, что проголодалась, и отправляю Адама еще за одним клубничным мороженым. Едва он уходит, как я начинаю по нему скучать. Кажется, будто больница опустела. Как такое может быть? Я сцепляю пальцы под одеялом и не расплетаю, пока Адам не ложится рядом.
Он разворачивает эскимо и протягивает мне. Я кладу мороженое на тумбочку: – Потрогай меня.
Адам смущается: – Мороженое растает. – Ну пожалуйста. – Я лежу рядом. Я прикасаюсь к тебе.
Я кладу его руку к себе на грудь: – Вот так. – Тесс, не надо, я могу сделать тебе больно. – Нет. – А если войдет медсестра? – Мы запустим в нее судном.
Адам нежно сжимает через пижаму мою грудь. – Вот так?
Он касается меня бережно, словно я драгоценность, словно он очарован мной, восхищен моим телом- даже сейчас, когда оно слабеет. Его кожа соприкасается с моей, и мы оба вздрагиваем. – Я хочу заняться любовью.
Он замирает: – Когда? – Когда вернусь домой. Еще хоть один раз перед смертью.
Его взгляд меня пугает. Я еще никогда не видела у Адама такого выражения лица. В нем столько искренности и мудрости, будто он видел то, чего и представить нельзя. – Обещаю.