С тех пор, как умерла мама, дом стал совсем другим. У комнат очень угрюмый вид, потому что стены покрылись пятнами сырости и плесени, а ковры совсем истерлись. Наверное, мои сестры пренебрегают домашним хозяйством. Присцилла, правда, помолвлена с одним из братьев, который живет в Вудбери, в десяти милях отсюда. Вчера она мне рассказывала, какой у него красивый дом, обставленный куда более роскошно, чем это обычно принято у членов нашего братства: ведь мы не ищем мирского блеска. А еще она показала мне белье из тонкого полотна, которое шьет для себя, и всякие платья, шелковые и шерстяные. Когда она разложила их на убогих стульях нашей скромной комнаты, я невольно подумала, что они, наверное, стоят очень дорого, и спросила, хорошо ли идут дела нашего отца. Тут Присцилла покраснела, а Сусанна глубоко вздохнула, и это было достаточным ответом.
Сегодня утром я распаковала свои вещи и вручила моим сестрам письмо от нашей церкви. В нем сообщалось, что брат Шмидт, миссионер в Вест-Индии, просит, чтобы ему по жребию была избрана достойная супруга, которая присоединилась бы к нему там. Некоторые незамужние сестры нашей колонии дали свое согласие, и из уважения к Сусанне и Присцилле их тоже извещают о просьбе брата Шмидта, на случай, если они захотят сделать то же. Конечно, Присциллы это не касалось, потому что она уже невеста, но Сусанна весь день была погружена в глубокую задумчивость, а сейчас она сидит напротив меня, такая бледная и серьезная, и ее каштановые волосы, в которых я вижу несколько серебряных нитей, аккуратно заплетены в косы и уложены над ушами. Но пока она пишет, по ее худым щекам разливается легкий румянец, словно она беседует с братом Шмидтом, которого никогда не видела и чьего голоса никогда не слышала. Она написала свое имя (я могу прочесть его - "Сусанна Филдинг") четким округлым почерком; оно будет вместе с другими опущено в шкатулку, и та, чей жребий выпадет, станет супругой брата Шмидта.
9 ноября. Я пробыла дома только два дня, но как я изменилась! Мой ум в смятении, и мне кажется, прошло сто лет с тех пор, как я уехала из школы. Сегодня утром к нам пришли два каких-то человека и пожелали видеть отца. Это были грубые, невоспитанные люди, и их голоса доносились до кабинета отца, где он что-то писал, а я сидела у камина и шила. Услышав поднятый ими шум, я посмотрела на отца и увидела, что он смертельно побледнел и склонил седую голову на руки. Но он тотчас же вышел к ним и, вернувшись вместе с ними в кабинет, отослал меня к сестрам. Я нашла их в гостиной - Сусанна была очень расстроена и испугана, а у Присциллы началась истерика. Когда они, наконец, успокоились и Присцилла легла на диван, а Сусанна села в мамино кресло и погрузилась в глубокую задумчивость, я тихонько прошла к кабинету отца и постучала в дверь. Он сказал: "Войдите!" Он был один и казался очень-очень грустным.
- Юнис, - прошептал он с нежностью, - я расскажу тебе все.
Я стояла на коленях рядом с его стулом и смотрела на него, пока он рассказывал мне о преследовавших его несчастьях, и с каждым его словом мои школьные годы уходили все дальше и дальше, и я поняла, что эта пора моей жизни кончилась безвозвратно. Потом он объяснил, что эти люди были посланы его кредиторами, чтобы вступить во владение всем, что находится в нашем старом доме, где жила и умерла моя мать.
Сперва я всхлипнула и чуть было не устроила истерику, как Присцилла, но я подумала, что отцу от этого не будет никакой пользы, постаралась справиться с собой и через несколько минут могла уже спокойно смотреть ему в глаза. Потом он сказал, что ему надо заняться своими счетными книгами, и я поцеловала его и вышла из кабинета.
В гостиной Присцилла по-прежнему лежала на диване, закрыв глаза, а Сусанна все так же задумчиво смотрела перед собой. Они не заметили, ни как я вошла, ни как я снова ушла. Я отправилась на кухню обсудить с Джейн, какой обед приготовить отцу. Она сидела, раскачиваясь на табуретке, и краешком жесткого передника вытирала покрасневшие глаза, а в кресле, которое некогда принадлежало моему деду - кто в братстве не слышал о Джордже Филдинге? - сидел один из незнакомцев, нахлобучив на глаза бурую войлочную шляпу, и внимательно разглядывал мешочек с сушеными травами, висевший на крюке под потолком. Он не отвел от него взгляда, даже когда я вошла и, пораженная, застыла на пороге. Однако он округлил свой большой рот, словно собираясь свистнуть.
- Доброе утро, сэр, - сказала я, как только оправилась от неожиданности; ведь мой отец объяснил мне, что мы должны видеть в этих людях лишь орудие, избранное для того, чтобы принести нам горе, - не скажете ли вы мне, как вас зовут?
Он уставился на меня. А потом улыбнулся и сказал:
- Джон Робинс имя мое. Англия - отчизна моя. В Вудбери я живу, и Христос - спасенье мое.
Он проговорил это нараспев, и его взгляд снова вернулся к мешочку с майораном, а глаза заблестели словно от удовольствия. Я стала раздумывать над его ответом и почему-то почувствовала себя утешенной.
- Я очень рада этому, - сказала я наконец, - потому что мы люди верующие и я боялась, что вы не такой.
- Ну, я вам беспокойства не доставлю, мисс, - ответил он, - не обращайте на меня внимания; только скажите, чтобы эта ваша Мария давала мне пиво вовремя, и я никого не потревожу.
- Благодарю вас, - ответила я. - Джейн, вы слышали, что сказал мистер Робинс? Повесьте проветриваться простыни и постелите постель в комнате Братьев. Вы найдете библию и молитвенник на столике, мистер Робинс.
Я уже собиралась выйти из кухни, когда этот странный человек стукнул кулаком по столу с такой силон, что я даже испугалась.
- Мисс, - сказал он, - вы только не расстраивайтесь. А если кто-нибудь еще вас расстроит, то вспомните Джона Робинса из Вудбери. Я всегда буду стоять за вас горой и в своем деле и не в своем деле, разра…
Он, кажется, хотел что-то добавить, но вдруг замолчал и снова уставился в потолок, а его красное лицо покраснело еще больше. После этого я ушла из кухни.
Потом я помогала отцу приводить в порядок его счетные книги и очень радовалась, что всегда прилежно занималась арифметикой.
P.S. Мне приснилось, что нашу колонию захватила армия мужчин, которую вел Джон Робинc, и он непременно хотел стать нашим пастором.
10 ноября. Я совершила путешествие в целых пятьдесят миль, и половину дороги проехала в дилижансе. Я только теперь узнала, что брат моей матери, богатый мирской человек, живет в пятнадцати милях за Вудбери. Он не принадлежит к нашей вере и был очень недоволен, когда мама вышла замуж за отца. Оказалось также, что Сусанна и Присцилла - неродные мамины дочки. Папа вдруг подумал, что наш мирской родственник, может быть, захочет помочь нам в нашей великой беде. И вот я поехала, сопровождаемая его благословением и молитвами. Брат Мор, приходивший вчера повидать Присциллу, встретил меня на станции в Вудбери и посадил в дилижанс, который проезжает через деревню, где живет мой дядя. Брат Мор гораздо старше, чем я думала. Лицо у него большое, грубое и дряблое. Я не понимаю, как Присцилла могла дать ему согласие. Но, во всяком случае, он был со мною добр и долго глядел вслед дилижансу, когда мы отъехали от гостиницы. Однако я тут же забыла про брата Мора и стала думать о том, что скажу дяде. Его дом стоит в стороне от других, среди лугов и рощ, но только на деревьях сейчас совсем нет листьев, и они раскачивались на сыром холодном ветру, словно перья над катафалком. Я вся дрожала, когда подняла медный молоток с изображением усмехающегося лица, а когда я его опустила, раздался такой стук, что все собаки залаяли, а грачи на деревьях закричали. Лакей провел меня через переднюю с очень низким потолком в гостиную - хотя потолок в этой комнате тоже был низкий, она показалась мне очень большой и красивой; теплые красноватые отблески камина были очень приятны для моих глаз, утомленных мрачной серостью ноябрьского дня. Уже смеркалось. На диване лежал красивый старик и крепко спал. По другую сторону камина сидела маленькая старушка, которая поднесла палец к губам и молча указала мне на стул у огня. Я послушно села и погрузилась в задумчивость.
Наконец сонный мужской голос спросил:
- Что это за девушка?
- Я Юнис Филдинг, - ответила я, почтительно встав, потому что этот старик был мой дядя, а он так уставился на меня проницательными серыми глазами, что я совсем смутилась и, как ни старалась сдержаться, по моим щекам скатились две слезы - ведь на сердце у меня было очень тяжело.
- Черт побери! - воскликнул он. - Вылитая Софи! - И он рассмеялся, только смех этот показался мне совсем невеселым. - Поди сюда, Юнис, и поцелуй меня.
Я послушно подошла и наклонилась к нему. Но он захотел посадить меня к себе на колени, и мне было очень неловко, потому что, даже когда я была маленькой, папа никогда меня так не ласкал.
- Ну, прелесть моя, - сказал дядя, - какая у тебя ко мне просьба? Ей-богу, я готов обещать тебе все что угодно.
Когда он сказал это, я вспомнила царя Ирода и грешную танцовщицу, и мне стало страшно, но потом я собралась с духом, как царица Эсфирь, и рассказала, какая нужда привела меня к нем", и даже заплакала, когда объяснила, что моему отцу грозит тюрьма, если никто ему не поможет.
- Юнис, - ответил дядя после долгого молчания. - Я хочу предложить тебе и твоему отцу один договор. Он украл у меня мою любимую сестру, и я больше никогда ее не видел. Детей у меня нет, и я богат. Если твой отец отдаст тебя мне и откажется от всех своих прав - даже обещает никогда с тобой не видеться, если я того не пожелаю, - тогда я заплачу все его долги, а тебя удочерю.
Не успел он выговорить все эти слова, как я отпрянула от него - ни разу в жизни я не испытывала такого гнева.
- Это невозможно! - воскликнула я. - Мой отец от меня не отречется, и я никогда его не покину!
- Не торопись решать, Юнис, - сказал он. - У твоего отца есть две другие дочери. Даю тебе час на размышление.
Он и его жена вышли, и я осталась одна в красивой гостиной. Мое решение было твердо с самого начала. Но пока я сидела перед жарким огнем, мне показалось, что все холодные унылые дни надвигающейся зимы собрались вокруг меня, наполняя леденящим холодом теплую комнату, прикасаясь ко мне ледяными пальцами, и я задрожала словно от испуга. Тогда я отрыла книжечку со жребиями, которую подарил мне наш пастор, и с тревогой поглядела на множество билетиков, которые в ней хранились. Я нередко прибегала к ней, но не получала ни ясных советов, ни утешения. Я все таки решила вынуть билетик, и на этот раз он гласил: "Не падай духом!" И я почувствовала, что решимость моя укрепилась.
Когда час истек, вернулся дядя и стал меня убеждать, мешая уговоры и мирские соблазны с угрозами, пока я, наконец, не осмелела и не ответила на его хитрую речь.
- Грешно, - сказала я, - искушать дочь, чтобы она забыла своего отца. Провидение дало вам силу облегчать печали ваших ближних, а вы стремитесь лишь увеличить их бремя. Лучше я буду жить с отцом в тюрьме, чем с вами во дворце.
Я повернулась и ушла от него. Когда, миновав прихожую, я вышла на улицу, оказалось, что уже совсем стемнело. До деревни, где останавливался дилижанс, было больше мили, а живые изгороди по обеим сторонам проселочной дороги были густые и высокие. Хотя я шла очень быстро, ночь настигла меня совсем неподалеку от дома дяди; поднялся туман, и мрак был настолько густ, что мне казалось, будто я могу потрогать его рукой.
- Не падай духом, Юнис, - сказала я и, чтобы отогнать страх, который завладел бы моей душой, если бы я хоть чуть-чуть поддалась ему, громко запела наш вечерний псалом.
И вдруг впереди меня мелодию подхватил звучный и красивый голос, похожий на голос брата, который в колонии обучал нас музыке. Я остановилась, охваченная страхом и какой-то странной радостью, и голос впереди меня сразу перестал петь.
- Добрый вечер! - сказал он, и в нем слышалась такая доброта, прямодушие и мягкость, что я сразу почувствовала к нему доверие.
- Подождите меня, - сказала я, - мне ничего не видно в темноте, а я тороплюсь в Лонгвилл.
- Я тоже иду туда, - ответил голос, к которому я приближалась с каждой секундой, и вскоре я различила сквозь туман высокую темную фигуру.
- Брат, - сказала я и затрепетала, сама не знаю почему, - далеко ли еще до Лонгвилла?
- Только десять минут ходьбы, - ответил он так весело, что я сразу приободрилась, - обопритесь на мою руку, и мы скоро будем там.
Когда мои пальцы легли на его локоть, мне показалось, что я нашла твердую опору и надежного защитника. Поравнявшись с освещенными окнами деревенской гостиницы, мы поглядели друг на друга. Лицо его было добрым и прекрасным, словно на самых лучших картинах, какие мне только доводилось видеть. Не знаю почему, но мне вспомнился архангел Гавриил.
- Вот мы и пришли в Лонгвилл, - сказал он. - Куда вас проводить?
- Сэр, - ответила я (на свету мне как-то неловко было называть его братом), - я еду в Вудбери.
- В Вудбери? - повторил он. - В такое время?.. И совсем одна? Через несколько минут должен подойти дилижанс, с которым я собирался отправиться в Вудбери. Разрешите служить вам провожатым?
- Благодарю вас, сэр, - ответила я, а потом мы молча стояли рядом, пока совсем близко в тумане не блеснули фонари дилижанса. Незнакомец открыл дверцу, но я отступила, глупо устыдившись своей бедности - недостойное чувство, которое следовало побороть.
- Мы бедны, - пробормотала я, - я должна ехать наверху.
- Но не в зимнюю же ночь, - сказал он. - Ну-ка, садитесь быстрее.
- Нет, нет, - ответила я твердо, - я поеду снаружи.
Прилично одетая крестьянка с ребенком уже поднялась на империал, и я поспешила присоединиться к ней. Мое место было самым крайним и выступало над колесами. Кругом по-прежнему стояла такая темнота, что ничего нельзя было рассмотреть, и лишь тусклые пятна света от фонарей дилижанса скользили по лишенным листвы живым изгородям. Все остальное тонуло в непроглядном мраке. Я думала только о моем отце и о разверзнувшихся перед ним дверях тюрьмы. Но тут на мой локоть легла чья-то сильная рука, и я услышала голос Гавриила:
- Это место очень опасно, - сказал он. - При сильном толчке вас может сбросить на землю.
- Мне так тяжело, - ответила я с рыданием, теряя последние остатки мужества.
Под покровом темноты я тихо плакала, закрыв лицо руками, и слезы эти облегчили горечь моей печали.
- Брат, - сказала я (было темно, и я снова могла называть его так), - я лишь несколько дней назад вернулась домой из школы, и мне незнакомы обычаи и горести мира.
- Дитя мое, - ответил он тихо, - я видел, как вы плакали, склонив голову на руки. Не могу ли я помочь вам?
- Нет, - ответила я, - мое горе касается только меня и моих близких.
Он больше ничего не говорил, но я все время чувствовала, что его рука ограждает меня от темного провала рядом. И так в ночном мраке мы ехали в Вудбери.
В почтовой конторе меня дожидался брат Мор. Он сразу увел меня, не дав даже оглянуться на Гавриила, который стоял и смотрел мне вслед. Брату Мору не терпелось услышать рассказ о моем разговоре с дядей. Когда я сообщила ему о своей неудаче, он о чем-то задумался и ничего не говорил, пока я не вошла в вагон поезда, а тогда наклонился ко мне и прошептал:
- Скажите Присцилле, что я приеду завтра утром. Брат Мор богат. Может быть, ради Присциллы он спасет моего отца.
11 ноября. Сегодня мне приснилось, что Гавриил стоит рядом со мной и произносит: "Я пришел говорить с тобою и благовестить тебе сие…", но когда я напрягла слух, он вздохнул и исчез.
15 ноября. Брат Мор бывает у нас каждый день, но еще ни словом не обмолвился о том, что хочет помочь моему отцу. А если помощь промедлит, то его заключат в тюрьму. Может быть, дядя смягчится и предложит нам более легкие условия; ну, хотя бы проводить половину года в его доме. Тогда я согласилась бы жить в его доме - ведь жили же благочестиво Даниил и три отрока при дворе вавилонского царя. Я хочу написать ему об этом.
19 ноября. От дяди никакого ответа. Сегодня я ездила в Вудбери с Присциллой - у нее было дело к пастору тамошней церкви, и они беседовали около часа, а я тем временем отправилась искать тюрьму и обошла кругом ее угрюмые крепкие стены. Я думала о своем бедном отце, и мне было очень грустно и страшно. Наконец, утомившись, я села на приступку тюремных ворот и снова заглянула в мою книжечку со жребиями. И опять мне выпало: "Не падай духом!" В эту минуту ко мне подошли брат Мор и Присцилла. На его лице было выражение, которое мне показалось очень неприятным, но я помнила, что он должен стать мужем моей сестры, и, встав, протянула ему руку, а он просунул ее себе под локоть и прикрыл своей жирной ладонью. Мы стали все втроем прогуливаться у тюремных стен. И тут в саду, который тянулся по склону ниже нас, я заметила того, кого называю Гавриилом (я ведь не знаю его имени), а с ним прекрасную девушку. Я вдруг заплакала, а почему - сама не знаю: наверное, из-за беды, которая грозит отцу. Брат Мор проводил нас домой и отослал Джона Робинса. Джон Робинс попросил, чтобы я его не забывала, и я не забуду его до конца жизни.
20 ноября. Ужасный день. Мой бедный отец в тюрьме. Сегодня, когда мы садились обедать, за ним явились два человека самого злодейского вида. Да простит мне бог, что я пожелала им смерти! А мой отец говорил с ними очень мягко и терпеливо.