Франко оборачивается и возбужденно рассказывает мне, что один из заключенных сбежал. Это странно, за два месяца, проведенных в этом клоповнике, эта идея никогда не приходила мне в голову, по меньшей мере, не настолько серьезно; я мечтал о побеге по стокам и сортирным трубам, как земноводный человек-крыса, я мечтал взлететь и присоединиться к эскадре пролетающих гусей, но это просто фантазии. А Франко и Элвис вообще никогда не заговаривали об этом, так что, думаю, мы просто не видим способа сделать это, не знаем, с чего начать, и если мы каким-то образом выберемся из замка, нам будет просто некуда спрятаться. Полиции недолго будет искать нас, и наш срок станет дольше. Я собираюсь обсудить это с Франко, но приходит Шеф, и мы выстраиваемся в очередь, чтобы забрать свой обед, миску маринованных в жире картофелин, и уединяемся, чтобы поесть. В один прекрасный день именно я буду копать эту картошку, я буду погружать руки в сочную и пахучую землю, она пахнет так сладко, что я готов ее съесть; я выну из пригоршни нескольких червей и спрячу их подальше от птиц, пусть у них будет время спастись от клювов, а потом снова примусь копать землю, сажать клубни и проверять, чтобы они были хорошо политы. А Франко все еще пытается поговорить с двумя другими заключенными, жует бессознательно; это бессмысленная трата еды, а я сосредоточен на своей порции, заканчиваю обедать и иду к раковинам, чрезмерно старательно мою свою миску. Потом я иду к бельевой веревке, посмотреть, высохли ли мои носки, трусы и майка; нет, они еще влажные, я надеюсь, что погода будет хорошей, я не хочу забирать свои вещи в камеру.
Дождь нарушает наши планы. Вот камера, а вот двор. Ночью у нас не остается выбора, но днем имеет смысл находиться на улице как можно дольше. Холод может отбить желание выходить наружу, но от дождя у нас нет защиты. День, проведенный внутри, давит еще больше, непомерная скука оставляет свою отметину. Я не понимаю лунатиков. Им нужен свежий воздух, как можно больше воздуха, им нужно вытянуть ноги, а не жить под одеялами, погрузившись в свои обиды. Может, они действительно могут закрыться и спать по двадцать часов в день, жить, как сомнамбулы, как человеко-ежики. Во дворе нечем заняться, но они могли бы подвигаться, поупражнять глаза. Я никогда не хотел закончить свои дни вот так, человеческое здоровье не восстанавливается, и я переживаю из-за Франко, который, кажется, в любой момент готов расплакаться. Он зовет меня. Я сажусь, а он наклоняется вперед, еще не закончив с обедом. Я смотрю на его картошку и чувствую, как в животе тянет от голода, я хочу спросить его, будет ли он все это есть. Он сидит очень близко, оглядывается вокруг, говорит шепотом.
Парень, который бежал, из блока А или Б, это непроверенная информация, он осужденный убийца, может, он убил свою девушку, беспощадно напал на нее с лезвием; или же он практиковал эвтаназию на своем больном отце, это убийство из милости, а может, он еще ударил надзирателя в сердце и отрезал ему веки, а потом надел его униформу, чтобы смыться, или, может, он взобрался на башню и спустился на веревке по внешней стене, прыгнул в машину, припаркованную поблизости, в которой, вероятно, сидела его белокурая невеста. Мне больше импонирует вторая версия, я думаю о башне и о сицилийце и знаю, что он упустил свой шанс. После стольких лет, проведенных в тюрьме, вряд ли он захочет сбежать. Там, на свободе, время идет быстро. Дети растут и становятся взрослыми, рожают своих детей, а за этими стенами жизнь бесплодна. Силилиец кажется довольным, и это должно значить то, что говорят, человек - существо системное. Я внезапно чувствую себя виноватым из-за своего желания переехать на ферму, это говорит о том, что я буду сожалеть о том, что покинул своих друзей, хотя на самом деле я просто боюсь перемен. Два ебаных месяца - это все, что я отсидел. В этом не может быть сомнений. Мне нужно следить за собой.
Какой-то заключенный выходит из ворот, и остальные собираются вокруг него послушать новости, Франко среди них, увлечен этой мыльной оперой, и когда он говорит мне о том, что случилось, я начинаю хохотать, а Франко говорит: "Нет, нет, нет, гениальный побег - это не более чем проверка сирены". Долю секунды он смотрит на меня с ненавистью, и это меня ошеломляет, я понимаю, как сильно ему хочется верить в то, что человек может вырваться отсюда. Он интерпретирует мой хохот как признание поражения; и выражение его лица меняется, он хлопает меня но плечу, садится и прислоняется головой к стене, внезапно дергается, маниакальный придурок, он напоминает мне сейчас желтого человека.
Тюрьма добивает Франко, последняя капля доверия маленькой части системы испарилась вместе с коррумпированностью его адвоката. Этот мешок с дерьмом отрицает, что он вообще получал эти деньги, и, будучи иностранцем, Франко имеет меньше прав, чем местный. Находясь в тюрьме, он ничего не может изменить, посольству по большому счету плевать на его ситуацию, по большей части потому, что его в его дело ввязаны наркотики. У этих чиновников уютная и защищенная жизнь, так зачем рушить ее из-за каких-то преступников; они знают, бросить вызов уважаемому профессионалу - означает навсегда отказаться от приглашений на коктейли. Франко так же носит везде свою сумку, берет ее с собой на сафари, а в последний раз, когда мы ходили в душ, он даже не решился оставить ее под присмотром сицилийца. Обложка промокла, и некоторые страницы слиплись. Каждый вечер доктор делает обход, и Элвис хочет, чтобы он прописал Франко какое-то лекарство, но Франко сопротивляется, говорит, что не доверяет их пилюлям.
Когда подтверждается, что никакого побега и в помине не было, все разочарованы, весь остаток дня царит мрачная атмосфера, но я пропускаю это мимо себя, оставляю этих насупившихся мужчин перетирать об этом несуществующем событии. Я сижу один, Франко уходит в себя со своими фотографиями с родины, а мне интересно, как долго человек может смотреть на одни и те же картинки и когда же они надоедят ему; это, должно быть, медленная пытка, лучше выкинуть все это из головы, но может, это подстегивает его воображение, в своих мечтах он снова путешествует по горам. Сегодня солнечный день, хорошая погода, и я сижу у уступа, слушая щелканье четок и вдыхая дымящийся табак.
Два тощих плюшевых бандита с трудом спускаются по лестнице, и эти мелкие жулики с набриолиненными волосами и в костюмах с иголочки превратились в типичных бомжей в гигантских, не по росту, потускневших и потрепанных маскарадных костюмах. Им нужно подстричься, но немногие парни посещают парикмахера. Его заведение выложено черепицей, там есть кожаное кресло и чистое зеркало, ножницы заточены, его бритвой можно разрезать горло; и там есть крем для бритья, всевозможная пахучая пудра расставлена по полкам, сотни вырезок кадров из фильмов облепляют стены, гламурные женщины улыбаются в камеру, там тебе предложат горячий чай. В парикмахерской тепло, уютно и знакомо, но это на первый взгляд. Франко наведался туда через неделю после своего прибытия, попил чаю, ему намылили лицо, и он смотрел в зеркало на отражение лица парикмахера, и бритва сверкала в дюйме от его лица. Его передергивает, когда он вспоминает, что три его помощника стояли рядом с одним-единственным веником, шутили, парикмахер нес какую-то ахинею, и его лицо было перекошено и покрыто липким покровом пота. И Франко, извинившись, смылся оттуда, но без перебранки и помощи надзирателя, стоящего снаружи, не обошлось. Говорят, до прибытия в Семь Башен парикмахер перерезал голо пяти подросткам, но никто заранее не сказал об этом Франко.
Жулики гуляют молча. Должно быть, разочарованы из-за побега, которого не было, хотя то, что так много парней взволнованы этим, кажется нелепостью. Вместо того, чтобы надеяться, что кто-то поднимет своим поступком их боевой дух, им самим следовало бы сбежать отсюда. Интересно, думаю я, на каких автомобилях они ездили, на классике или на старых драндулетах, качество или количество, спизжеиные или просто отремонтированные; и я киваю, сидя за рулем "Мерседеса", несущегося по склону, блудный сын возвращается к своей маме, набирает скорость и уносится прочь из Семи Башен; рядом со мной сидит Рамона, мы едем в сторону океана, к торговым судам, мы решаем, куда отправиться, в Ныо-Орлеан или на мою родину; и Капитан вместе со своей командой свистит, приглашая меня на борт, молодая жена машет ему с моста, это его последний трансатлантический вояж перед тем, как осесть на Бали. Я обрываю себя, я знаю, что если усну, то проведу бессонную ночь, щелкают четки, я слышу топанье ног, и я оборачиваюсь на яростные крики и вижу, что жулики пиздят друг друга.
В полицейской камере, помнится, можно было въебать кому-нибудь и вырубить его, но на этом все. Мне интересно знать, может, они братья или кузены, а дерутся как заклятые враги, каждый стоит на своем, каждый жаждет крови, удары отскакивают рикошетом, их ослабшие руки не могут бить. Они начинают бороться, падают на землю и катятся, катятся, раздирая одежду, сваливаются в пробоину и возят друг друга по гравию, маленькие капли крови разбрызганы по коже. Один придавливает другого к земле, бьет его головой об асфальт, схватив за волосы, раздается глухой костный звук; и мне, наверное, нужно попытаться оттащить его, я вижу, как к ним торопятся двое надзирателей, но останавливаются и улыбаются; и я оглядываюсь, вижу, как победивший поднимает голову своего братца для фатального удара, и вот я уже встаю, я рад, что он медлит, а надзиратели все смеются. Видимо, к нему вернулся здравый смысл, он толще, в нем чувствуется больше достоинства, он отпускает голову братца, кладет ее на землю, наклоняется и опускает лоб на плечо человека без сознания и так и замирает, надзирателям неуютно, они уходят. Победитель встает и поднимает болтающегося лузера, с трудом удерживает в руках его тело, он тащит своего братца наверх, и у него от напряжения подкашиваются ноги.
Снова слышно щелканье четок, их ритм, проходит полдень, мы едим суп и хлеб, и еще один день заканчивается; и когда нас запирают наверху на ночь, я играю с Франко в шахматы, я постепенно постигаю эту игру, теперь я могу защитить своего короля лучше, чем когда играл с Элвисом; и если я выигрываю у своего друга, я немного расстраиваюсь, не зная, переживет ли он еще один проигрыш. Когда я сыграл в первый раз, я понял, что сконцентрироваться трудно, но это хороший способ убить время, я осознаю, что именно поэтому они так часто играют. По первому впечатлению я понял, что у Франко не слишком хорошо получается, я знаю, он болезненно относится к этому, мечтает, чтобы Элвис когда-нибудь дал ему выиграть. Мы отыгрываем пять партий, и я проигрываю каждую. Может, сегодня мне удастся выиграть.
Когда засов отдергивается и камера открывается, мы оборачиваемся и видим, что с кривой улыбкой на лице в камеру входит Элвис, на его плече висит сумка, и он идет легким шагом. Он идет по проходу, и лунатики машут ему, остальные пожимают руки и кивают. Его возвращению искренне рады, он выглядит растроганным; и в такие моменты, как этот, в маленькие короткие мгновения я чувствую полное единение с этими людьми из корпуса С. По сравнению с тем, каким Элвис ушел, он выглядит лучше, значительно лучше, чем когда он был в тюрьме, но он обнимает меня и Франко и спрашивает, как мы тут, осматривает комнату, смеется, принюхивается и смотрит, как открывается и закрывается зеленая дверь и говорит нам, что он соскучился по сафари. Он просто не успел привыкнуть к больничным чистым туалетам и автоматическому смыву, мягкой туалетной бумаге и набитым матрасам; я должен увидеть животных, мой друг, морских угрей и питонов; он ставит сумку на кровать и исчезает. Франко тотчас же оживляется, аккуратно складывает шахматные фигуры в носок, в котором он хранит их, прячет его под одежду вместе с доской, и наша игра закончена.
Элвис возвращается, усаживается и рассказывает нам о своих каникулах, и эта долгая история необычна для такого парня, но мы ловим каждое его слово, внимаем, слушая подробности его операции, рассказ о хорошей еде и пышных медсестрах. Он говорит, что он рад своему возвращению, он беспокоился из-за того, что его могли занять, и тогда ему пришлось бы коротать дни в корпусе Б. Он справился со смертью, и за ним сохранилась его старая кровать, а когда он боялся, что ему повредят мозг или у него начнется гангрена, на самом деле больше всего он переживал, что эта опухоль окажется злокачественной. Его убедили, что это не так, и камень спал с плеч. С ним обращались как с королем, и хотя рядом находился надзиратель, на случай, чтобы он не попытался бежать, он был почти свободен. Он смеется, запрокидывает голову и говорит, что чувствует себя на десять лет моложе, что человек может выжить в тюрьме, но не может пережить злокачественную раковую опухоль. Он называет это внутренним врагом.
Я познакомился с Элвисом только два месяца назад; и все, что я знаю о нем, это то, что он сам говорил мне, он рассказывал мне о свои путевые истории и делился планами на будущее, говорил, что любит рок-н-ролл и американский образ жизни, но у меня такое чувство, будто я знаю его всю жизнь. Если бы я был ребенком, а он был бы моим папой, то я бы гордился им. У него есть мечты и моральная стойкость. Он никогда не продастся, никогда не пойдет на компромиссы вразрез со своими принципами и никогда не склонится перед судьей или директором. Это дух дороги. Первое впечатление остается навсегда, я вспоминаю, как я в первый раз вошел в этот корпус, напуганный чужестранец, по спине бежали мурашки, тошнота сжирала внутренности, и именно Элвис сделал так, чтобы я почувствовал себя легче, протянул мне руку помощи.
Он рассказывает нам о медсестрах, о цвете их волос и форме их губ, о том, как они двигались, о том, как уважительно с ним обращались, скорее как с мужчиной, нежели как с опасным преступником. Они спрашивали надзирателя, что же он такого совершил, когда выяснилось, что он вез поддельную валюту, это их не испугало, а когда он рассказал им свою версию случившегося, они разозлились на то, что он вообще оказался в тюрьме. Разозлились и возмутились, узнав, что он находится в тюрьме без суда и следствия. И Элвис дразнит нас своими долгими описаниями того, как он принял горячий душ тут же по прибытии, а его одежду забрали и выстирали в стиральной машине. Медсестры выдали ему пижаму и белую рубашку, а кровать была заправлена, с накрахмаленными простынями и наволочками. Он был в безопасности, и после операции ему приносили еду на подносе, а когда он смог ходить, он шел в столовую, садился за стол и ел с помощью металлического ножа и вилки, и та пища полезной и в ней не было жира. Этой еды было много, так много, что он не мог съесть всего того, что было на тарелке; и ему было стыдно выбрасывать хоть кусок, сначала ему было больно есть, но потом все пришло в норму. Он читал газеты и журналы, смотрел телевизор, разговаривал с женщинами и прекрасно проводил время. Мы слушаем его с благоговением и хотим услышать еще больше.
К нему пришел внимательный доктор, рассказал ему об операции, и он успокоился, а после операции хирург пришел посмотреть его и стал задавать все те же вопросы, уважаемый человек лет пятидесяти; и он даже расспрашивал его об условиях жизни в Семи Башнях, а услышав подробности, с отвращением качал головой. Когда они повезли Элвиса в операционную, он уже успокоился, если он умрет, значит, такова его судьба, по крайней мере, он умрет не в тюрьме. Хотя он с пренебрежением относится к понятиям судьбы и кармы, он верит то, что все можно победит силой воли. Должно быть, дело в успокоительных средствах, но он считает, что это нечто более глубинное. Но, конечно, он выжил, и к нему снова пришел хирург и сказал, что его опухоль - доброкачественная. Здоровье человека - это самая важная в жизни вещь. Мы должны понимать этот факт. А теперь ему нужно заняться судебным заседанием.
Хирург обещал ему помочь, использовать операцию как рычаг давления и настаивать на назначении даты рассмотрения дела и выводе его из Семи Башен. Хирург убежден, что сможет на это повлиять, воспользовавшись своими связями. Швы еще не стянулись, но Элвис принимает таблетки и использует мазь, и ему уже назначили следующий визит в больницу. Он говорит нам, что в жизни могло быть все гораздо хуже, хочет сыграть в шахматы. Хирург ему поможет. Это его надежда. Мы должны оставаться сильными и пережить этот период. Он клянется нам, что за дверями тюрьмы по-прежнему целый мир, который ждет нашего возвращения, и снова рассказывает нам о чистых простынях и горячем душе, о хорошей пище и о том, как много женщин ходят вокруг и улыбаются, некоторые даже несут вазы с цветами, видеть женщин, друзья мои, - это фантастика; и мы внимаем ему, а он говорит и говорит/его новоявленный оптимизм и надежды на будущее вдохновляет нас; и все последующие дни мы находимся в приподнятом настроении.
Они стоят с Мари-Лу на перекрестке, мотор работает, а Джимми Рокер решает, куда отправиться, на юг к Мексиканскому заливу или на запад, в Техас. Мари-Лу только два раза в жизни выезжала из Миссисипи, ее приводит в восторг идея о поездки на море. И вот сейчас она выглядит прямо как юная Долли Партон, и это удивляет Джимми, потому что за обедом она напоминала ему Рамону, старого друга из давних времен. Но Мари-Лу - не панк. Она деревенская девушка, она любит попсу от Лефти Фриззела и Кити Веллс, Хэика Уильямса и Эрнеста Табба, она была преданна своей семье, ее вкусы и амбиции скромны, а вот теперь она рискнула связаться рок-н-ролльным парнем. И поэтому у Джимми возникает особое чувство, ему, незнакомцу, доверили такое сокровище; и это говорит о том, что сияние его доброты все же видно сквозь пыль дорог. Он хочет показать Мари-Лу весь мир, и может, они продолжат путь вдоль берега и отправятся в глубь Мексики, но колыбельную Патси Клайна прерывают новости по радио, рассказывается о преступлениях на границе, о том, что мексиканские мерзавцы-полицейские останавливают гринго, грабят мужчин и насилуют женщин. Джимми не хочет рисковать и связываться с этим говном третьего мира, клянется, что останется в своей собственной благословенной стране.
Мари-Лу крепко обнимает его, шепчет: "Не могу дождаться, когда же мы доберемся до рая, милый, мы будем плавать в океане и налопаемся этого знаменитого супа гамбо"; и когда она обнимает его, он чувствует прикосновение ее груди, и сам он придвигается ближе, жаль, что ее интересы ограничиваются только кухней Луизианы и не простираются дальше, к музыке, Кахун и зидеко - вот что есть стоящего в этом штате и в дельте.
Вместо Китти и Хэнка он поставит ей "Бальфа Брадерс", но будет уважать ее вкусы. Ныо-Орлеан ей тоже неинтересен, она из деревни и потому ненавидит города, даже большие города, а Рокер не против, ему не хочется, чтобы она знакомилась с его старым приятелем Фредди Ебарем из "Тако Белл", озабоченный пиздяной насос, любимчик железных буфетчиц из трущоб Сан-Франциско.
Наконец они решают, куда ехать, и Джимми срывается в ночь, летит на предельной скорости, Мари-Лу протягивает руку к их общей банке с колой и слегка задевает его пенис, но, к счастью, сахар напитка убивает любую реакцию. Это было случайно, Мари-Лу просто девушка не того сорта, она жила чистейшей жизнью, у нее развитое чувство гражданского долга, если полиция спросит ее о том, какие она совершила преступления, она признается, что выбросила сладкую обертку от конфеты. Для нее это - преступление. Интересно, думает Джимми, посещала ли Мари-Лу церковь вместе со своей семьей, но он не сует свой нос в эти дела, на самом деле ему и не хочется этого знать.