Общим принципом для Пруита является нонконформизм, понимаемый не только как отказ от соглашательства, но и как признание необходимости принимать самостоятельные решения; не те великие решения, какие принимаются раз в жизни, но те, которые принимаются каждодневно. Правильное решение по одному вопросу неизбежно ведет к необходимости принимать новые решения и по другим вопросам, сегодня, завтра, послезавтра… Альтернатива этому принципу представлена в романе позицией писарей во главе с Редом. Они — конформисты. Они единожды приняли неправильное решение, и теперь им больше не нужно ничего решать. Они сделали ставку на благополучие, на ту гарантию устойчивой безопасности, которая проистекает из конформизма. Они не берут на себя ответственности, сопряженной с принятием решений. Поэтому их жизнь «легка», хотя и достаточно бессмысленна.
Чтобы стать последовательным нонконформистом и принимать субъективно «правильные» решения, надобно иметь «критерий правильности», почерпнутый из общих представлений о закономерностях бытия, из индивидуальной философии жизни. У Пруита есть такая философия. В основе ее лежит теория ожесточенной борьбы сильных и слабых, распространенная на все общество и государство. Теория эта опирается на абстрактно-гуманистическое сострадание к слабому, угнетенному, униженному, страдающему. Эта философия не содержит и не может содержать политических аспектов. Пруит не демократ, не республиканец, не коммунист. Строго говоря, у Пруита вообще нет политических убеждений. Да и зачем они ему? Он — американский солдат и, стало быть, лишен права участвовать в выборах органов власти на любом уровне и вообще заниматься политической деятельностью. Размышляя над тем, кто же он такой с точки зрения какого-нибудь политика, Пруит приходит к парадоксальной формуле — «сверхреволюционер-максималист, очень опасный преступный тип, ненормальный, который любит слабых и невезучих».
Герой Джонса — редкая птица. Он (а вместе с ним и автор) убежден, что в сознании Америки, насквозь пропитанном эгоистическим прагматизмом, корыстолюбием, утилитаризмом, неудержимой тягой к личному благополучию, не осталось места для сострадания к слабым.
Несостоятельность философии Пруита очевидна. Она проистекает из того, что в ней на место принципа подставлена эмоция. Любая линия поведения, опирающаяся на подобную теорию, неизбежно окажется алогичной, внутренне противоречивой и в конечном счете бессмысленной. Пруит сознает отсутствие твердого принципа в своей философии и называет, ее философией хамелеона. Единственное основание, да и то не очень серьезное, дающее его теории какое-то право на существование, сводится к тому, что мы живем в изменчивое время, в век хамелеона. И если философия его до крайности иррациональна и эмоциональна, что ж, таков и наш век — иррациональный и эмоциональный.
Может показаться, что эмоциональная философия, основанная на жалости и сострадании, вступает в противоречие с жестокостью и неуступчивостью Пруита, с его железной несгибаемостью. Но противоречие здесь только кажущееся. Пруит — натура глубоко эмоциональная, и мир, в котором пребывает его сознание, — это прежде всего мир чувств и ощущений. Роман изобилует страницами, демонстрирующими именно эту особенность сознания Пруита. Много раз, прямо и косвенно, Джонс напоминает читателю, что Пруит — солдат по профессии и горнист по призванию. Он не из тех трубачей, что «дудят в дуду», то есть технически точно отыгрывают положенный сигнал в положенное время, и делу конец. Он истинный музыкант. И когда он играет, к примеру, «отбой», всё в лагере замирает, и долго еще потом солдаты молчат, погруженные в странные мысли и непонятные им самим чувства. Пруит, что называется, музыкант «милостью божьей». И следовательно, натура глубоко эмоциональная.
Заметим попутно, что музыка в романе Джонса вообще занимает важное место. Она — как отдушина — дает выход неясным чувствам, переживаниям, неотчетливым мыслям, рожденным каторжной рутиной армейской жизни. Низкие инстинкты полуграмотных, замордованных муштрой солдат находят выход в пьянстве и драках, высокие — в музыке. Недаром персонажи романа часто берут в руки гитару, поют в одиночку и хором и даже коллективно сочиняют блюз «Солдатская судьба», текст которого приведен как финальный аккорд в повествовании Джонса.
Вполне допустимо, что эмоциональная философия может послужить основанием для определенной линии поведения героя, но она не может, в рамках художественной и психологической убедительности, быть основанием для той бескомпромиссности и героической стойкости, которые доставляют ему репутацию «большевика», то есть человека, которого нельзя к чему-то принудить, нельзя сломить. (Любопытно, что в контексте романа само слово «большевик» приобретает черты амбивалентности. С одной стороны, в устах персонажей оно звучит как бы ругательно, но вместе с тем является высшей похвалой человеческому мужеству и достоинству.) Выше уже говорилось о некоей точке опоры, которая наряду с общим принципом (нонконформизмом) и жизненной философией должна гарантировать успех позиции Пруита. Это важный момент, поскольку здесь заложены истоки трагизма его судьбы. Пруит, подобно миллионам людей, еще верит в спасительную силу закона, хотя действительность настойчиво опровергает эту наивную веру на каждом шагу. Такой верой Джонс наделил своего героя.
Внутренняя логика этой веры проста и даже прямолинейна: у каждого человека есть определенные права, не те «идеальные» права, что записаны в конституции, а самые обыкновенные: например, право жить своей жизнью и чтобы никто тобой не помыкал. Закон (а в данном случае и армейский устав) определяет рамки, в которых человек может вести борьбу. Человек, отстаивающий свои права, имеет все шансы на победу, если не нарушает закона. Слепая и наивная вера в силу устава и закона оборачивается для Пруита трагедией. Она ведет его прямой дорогой в тюрьму и к смерти. Власть оказывается сильней закона, но сама вера в его всесилие становится достаточным художественным обоснованием несгибаемости характера героя, его стойкости и упорства.
4
«Отныне и вовек» напоминает нам в некотором смысле старинный повествовательный жанр — роман-путешествие. Он был особенно популярен в европейской и американской литературах XVIII–XIX веков. Его герои совершали далекие или не очень далекие путешествия, знакомились с новыми местами, встречали на своем пути разных людей, оказывались свидетелями разных событий, наблюдали различные порядки, обычаи, нравы. Из опыта и наблюдений героя складывалась определенная картина мира, и в этом заключался главный смысл творческих усилий автора.
Герои Джонса тоже «путешествуют», хотя рамки их перемещений ограничены военной службой и солдатским бытом. Они ведут за собой читателя в казарму, в каптерку, на кухню, на плац, в батальонный и полковой штаб, на полевые учения, в гарнизонную тюрьму, в офицерский клуб, а за пределами воинской части — в бары, пивные, рестораны, публичные дома, богатые и бедные кварталы Гонолулу и Ваикики, то есть опять-таки в места, посещаемые солдатами, находящимися в увольнении или в самовольной отлучке. Повсеместно герои встречают людей разных профессий, различного социального положения, убеждений и жизненных принципов. Их много, этих людей, — солдаты и сержанты, офицеры, генералы, проститутки и гомосексуалисты, «интеллектуалы» и «гориллы», бедные ремесленники и богатые прожигатели жизни. На своем пути герои становятся свидетелями и участниками разнообразных событий: от ритуальной «вакханалии», сопутствующей дню получки, до спортивных состязаний, драк в казарме, драк на плацу, пьяных баталий в борделе, заседаний военного трибунала и смертоубийства. И смысл всего этого не только в том, чтобы рассказать историю героя, но прежде всего в том, чтобы написать Широкую картину мира.
Разумеется, речь идет не о мире вообще, а о той части национальной действительности, которую называют жизнью армии, однако обобщения, содержащиеся в романе, выходят далеко за пределы армейской жизни. Отчасти это связано с тем, что каждый солдат (или офицер) в прошлом и настоящем так или иначе связан с «внешним» миром, но более всего с тем, что сама армейская действительность у Джонса выступает как концентрированное отражение определенных тенденций действительности общенациональной.
Картина мира, созданная писателем, потрясает своей беспросветностью и беспощадной правдивостью. Джонс предпослал роману небольшое уведомление, где настаивал на том, что хотя роман его — продукт творческого воображения, но самые жестокие «эпизоды в книге «Тюрьма» вполне достоверны, и, хотя события происходили не в тюрьме гарнизона Скофилд на Гавайских островах, а в одном из военных городков на территории США, где автор служил в армии, эти события действительно имели место — автор своими глазами видел описанные им сцены и на собственном опыте познал многое из того, о чем пишет». Сцены, о которых упоминает Джонс, проникнуты неслыханной, почти неправдоподобной жестокостью, ничуть не уступающей практике нацистских концлагерей, целью которой было, как известно, сломить человека, подавить его волю и в конечном счете физически уничтожить. Но и все остальное, описанное в книге, тоже было известно автору не понаслышке и не является плодом художественного вымысла. Книга Джонса в большой степени автобиографична, и материал для нее писатель черпал из собственного жизненного опыта. Это, конечно, не означает, что каждый эпизод в романе есть описание конкретного события, имевшего место в реальной действительности. Джонс писал роман, а не документальную хронику. Но нечто похожее случалось или могло случиться в предлагаемых обстоятельствах, и задача Джонса сводилась в общем к тому, чтобы при изображении таких событий не нарушить жизненной правды и художественной логики.
Американская армейская жизнь в изображении Джонса держится на жестоком произволе, бесчеловечности, мелкокорыстном эгоизме. Человеческое достоинство, талант, честное отношение к делу, добросовестность не только не берутся в расчет, но как бы и не существуют. Они вызывают лишь недоумение и подозрение. Здесь каждый за себя и все друг другу враги. Система мелких привилегий и поблажек разрушает связи между людьми. В солдатской среде царит тупое невежество и почти отсутствует всякая духовная деятельность, если, конечно, не считать доморощенных «теорий», оправдывающих подобный образ жизни. Их сочиняют все: от полуграмотного сержанта Галовича и начальника кухни Старка до генерала Слейтера. Единственная отдушина в этом беспросветном существовании — игра в карты, пьянство и посещение публичных домов, причем почти каждое из этих «мероприятий» неизменно сопровождается жестокими драками, все равно с кем — друг с другом, с патрулями, с полицией. И заметим, что все это не отклонение от нормы, а сама норма. Не напрасно старшина Тербер объясняет Пруиту, что добросовестная служба не имеет отношения к армейским порядкам и что хороший солдат никогда не заработает сержантских нашивок, а лейтенант Колпеппер советует Пруиту перед трибуналом сослаться на то, что он был пьян. Суду, в общем-то, наплевать, виноват солдат или нет, а «пить и дебоширить — это у каждого солдата не только в крови, а, можно сказать, его священный долг».
В армии процветают подхалимство, угодничество. Сознание солдат отравлено фальшивыми лозунгами, дешевой рекламой, суевериями и предрассудками, среди которых наиболее стойкими и опасными являются предрассудки расовые, ведущие нередко к трагическим последствиям. Достаточно вспомнить рассказанную в романе историю самоубийства сержанта Блума. Подонки, мерзавцы, тупые бездарности здесь благоденствуют, а честные, бескорыстные, мыслящие неизбежно оказываются в тюрьме, во власти садистов вроде майора Томпсона и Толстомордого Джадсона.
Во втором бараке гарнизонной тюрьмы живут «люди гордые. Отчаяннейшие из отчаянных. Элита… Их лишили возможности давать отпор и побеждать, а потому они с особой строгостью оберегали свое достоинство побежденных…» Многочисленные персонажи-романа идут каждый своей дорогой — кто в отставку, кто на повышение, кто на другую должность. Но у большинства честных, твердых, порядочных, у тех, кто имеет право считать себя личностью, один путь — в гарнизонную тюрьму, где их либо сломают, либо убьют. Иначе и быть не может: они — нонконформисты. Джонс не пожалел сил на создание мрачной, иногда душераздирающей картины армейской жизни, картины, которая убеждает нас каждым своим эпизодом: солдат, решивший оставаться в армии человеком, обречен. Возможно ли, что за всем этим стоит всего лишь недолгий личный опыт солдатской службы на Гавайях в предвоенные годы? Надо полагать, что дело обстояло несколько сложнее.
5
Общее знакомство с творчеством Джонса убеждает нас в том, что писатель был наделен высоко развитой социально-исторической интуицией. Ему было дано почувствовать в отдельных событиях, в конкретных фактах общее направление развития страны. Именно отсюда вырастала проблематика его романов; отсюда же возникали общие и частные вопросы, ответы на которые он искал на путях художественного исследования действительности.
Напомним, что Джонс писал свой роман в конце 40-х годов. Позади была вторая мировая война, бои на европейском и тихоокеанском театрах военных действий, атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Начиналась эпоха антикоммунистического психоза, «железного занавеса», «охоты на ведьм» и иных способов запугивания населения страшной опасностью, якобы грозившей Америке изнутри и извне. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, возглавляемая сенатором Маккарти, работала полным ходом, «неблагонадежных» изгоняли с государственной службы, ФБР распространяло черные списки, лишавшие работы художников, писателей, ученых, артистов, музыкантов. Дж. Ф. Даллес выдвинул концепцию роли Америки как мирового жандарма, призванного уберечь человечество от коммунизма. Впереди Америку ждали Корея и Вьетнам. Если оценивать жизнь американцев этой поры по шкале эмоций, то легко увидеть, что доминирующим эмоциональным состоянием нации был страх, страх перед ФБР, страх перед маккартизмом, страх остаться без работы, страх перед завтрашним днем, перед доносчиками и просто перед соседями.
Одновременно происходили и другие перемены. Война вывела Америку из затяжной экономической депрессии. Военная промышленность заработала в нарастающем темпе. Армии требовалось все больше и больше танков, самолетов, военных кораблей, артиллерийских орудий, автомобилей, бомб, снарядов, мин, патронов. Пентагон заказывал, частные корпорации поставляли, правительство платило. Генералы постепенно привыкали диктовать свою волю промышленности. Они обеспечивали сбыт продукции и тем самым высокие прибыли корпораций.
После войны производство было переведено на мирные рельсы лишь частично. Американская промышленность продолжала производить оружие. Более того, в широких масштабах началась разработка и производство новых сверхмощных видов вооружения: атомные, водородные, нейтронные бомбы, баллистические и крылатые ракеты, атомные подводные лодки и авианосцы, химическое оружие, бактериологическое оружие… Пентагон и военная промышленность обеспечили себе прочные позиции в правительстве. Теперь правительство разрабатывало политику, которая требовала военного превосходства Америки над любой другой страной мира и военного присутствия во всех частях света, армия и флот обеспечивали такое присутствие, а промышленность поставляла вооружение. Началась серия локальных вооруженных конфликтов и необъявленных войн. Термин «военно-промышленный комплекс» не был еще в ходу в конце сороковых годов, но практически само явление уже существовало, пусть и не в окончательно сформировавшемся виде.
Джонс, как и многие другие его современники, не был осведомлен обо всех подробностях процесса, совершавшегося в стране, но общее направление не вызывало у него сомнений, и характер перелома в национальной жизни Америки был для него очевиден. Он замыслил создать эпическое полотно, где предполагал подвергнуть означенный процесс тщательному художественному исследованию на материале жизни американской армии. Замысел — вполне реальный, поскольку в армейской жизни перелом обнаруживался с не меньшей, а может быть, и с большей отчетливостью, чем в других областях американской действительности. Джонс полагал, что сумеет развернуть весь материал в одном романе, где будет показана армейская жизнь в предвоенные годы, солдаты на войне и тыловая Америка, увиденная глазами раненых, вернувшихся на родину. Дописав свой роман почти до середины, Джонс понял, что ему не справиться с грандиозным замыслом в рамках одного произведения, хотя бы и объемистого, что понадобится по меньшей мере еще два романа, два больших полотна, чтобы завершить начатое. Тогда он решился ограничить тему и материал книги и завершил действие романа «Отныне и вовек» нападением японцев на Перл Харбор.
Представляется в высшей степени справедливой характеристика, которую дал роману Максуэл Гайсмар в цитированной уже статье: «… Книга Джонса вобрала в себя все общественные, экономические и политические проблемы, относящиеся к данной области, и специфическую армейскую деятельность, и модели поведения людей, которые одновременно и признают цепь обстоятельств, выпавших им на долю, и восстают против них. «Отныне и вовек» создавался… в момент развала того жизненного уклада, который он воспевает и которому подводит итог, — регулярная армия профессионалов со сроком службы в 30 лет переформировывалась к тому времени в постоянную (если уже не атомную) армию могучей мировой державы»[5].
Здесь только одна ошибка: «момент развала» следовало соотносить не со временем написания романа, а со временем действия. Точкой отсчета (она остается за пределами повествования) можно полагать идеализированное представление об армейской жизни 20–30-х годов, когда не существовало массового призыва на военную службу, когда солдаты завербовывались на 30 лет, в которые укладывалась не только их служба, но практически вся их жизнь, — когда рота была не только местом службы, но и домом солдата, домом не временным, а постоянным, когда не вывелся еще окончательно патернализм в отношениях командира и солдат. Отсюда, кстати говоря, берет начало и утопический идеал, сконструированный Пруитом.
Армейская жизнь, как она представлена в романе, по своим внешним параметрам все еще соответствует старому укладу. Однако ее внутреннее содержание схвачено «в момент развала».