…"Когда я поднял свой взгляд, более молодой из двух мужчин с фантастическими камерами смотрел прямо на меня, и в его глазах стояло неприличное и открытое проявление любви. Конечно, я тут же ответил таким же взглядом - не ответить было совершенно невозможно"…
Содержание:
Моизи и мир рассудка - (Роман) 1
Рыцарь ночного образа - (Повесть) 32
Царствие земное - (Рассказ) 48
Однорукий - (Киносценарий) 51
Примечания 60
Теннесси Уильямс
РЫЦАРЬ НОЧНОГО ОБРАЗА
Моизи и мир рассудка
(Роман)
РОБЕРТУ[1]
Белые черные дрозды существуют, но они такие белые, что их не видно, а черные черные дрозды - только их тени.
Жюль Ренар
I
Комната, где жили я и Чарли - не настоящая комната, а только маленькая часть пустующего склада у доков на Саут-Хадсон-стрит. Ее достоинством было наличие некоего подобия уборной и еще крутая лестница, выходящая на Западную Одиннадцатую улицу, а от пустого пространства, в котором она притаилась, она была кое-как отделена тремя фанерными перегородками, доходившими только до половины высоты потолка. Иногда я называл ее "прямоугольником с крючками", потому что мой предыдущий любовник, единственный предыдущий любовник, прибил к фанере крючки, чтобы вешать на них одежду, и я, рискуя нарушить правила стилистики, могу добавить, что висеть на них давно уже особенно нечему.
В отличие от большинства чувственных людей я не материалист. Я очень чувственный человек. Мне необходимо признаться в этом, потому что это и так можно увидеть: и по моим текстам, по правде и по фантазиям моего существования, и, по-моему, даже по моим глазам: это видно также, как видна реклама, написанная яркими красками на видном месте. Конечно, когда стареешь - а я сейчас вдвое старше, чем был, когда встретил свою первую любовь - возникнет стремление напустить на себя немного материализма, хотя бы просто для того, чтобы демонстрировать его всем окружающим. В пятнадцать лет, когда я встретил свою первую любовь, Лэнса, и вверил ему свою жизнь, я уже был сенсуалистом, но материальные вещи мало значили для меня, и не помню, чтобы я сколько-нибудь удивился, когда он привел меня в свою квартиру, кстати сказать, довольно необычную. Я ведь южанин из маленького городка, а среди людей, вышедших оттуда, принято хранить вежливое молчание, какие бы странности в стиле жизни или манерах тех, кто их принимает, они не замечали. Я думаю, что если бы нам предложили булку с тараканом или чай с мухой, мы, может быть, и не стали делать вид, что едим или пьем, но и не стали бы говорить: "Тут муха", мы бы просто отодвинули это в сторонку и сделали вид, что нас куда больше интересуют люди, чем предложенный нам "чай". Может, в моем взгляде на Лэнса и было что-то вроде вопроса в ту первую ночь, когда он привел меня в прямоугольник с крючками, но только потому, что он сидел на чистой и аккуратно застеленной кровати, по размерам - нечто среднее между одно- и двуспальной, принимающей два тела с легкостью при условии, что они любят друг друга, и он ухмыльнулся мне и сказал: "Малыш, это лучше, чем на улице, но не намного лучше, можешь мне поверить".
Моим ответом было слегка льстивое замечание по поводу одежды, профессиональной и будничной, свисавшей с крючков по стенам прямоугольника. "Элегантный ужас" - такое определение пришло мне в голову, потому что сшита она была с пышностью, предназначенной для бурной ночной жизни - как в центре, так и далеко за городом.
Он посмотрел тогда на меня серьезно и сказал: "Малыш, не заблуждайся на этот счет. Вся эта экипировка, все эти блестящие тряпки на крючках не должны скрывать от тебя тот факт, что это вовсе не номер в "Уолдорф-Астории", и мне лучше объяснить тебе прямо сейчас, что условия, в которых я живу, не слишком приспособлены ни к моему теперешнему образу жизни, ни к образу жизни, который я должен буду вести в будущем".
Я улыбнулся и ответил: "Вижу", хотя, что он имел в виду, я в ту первую ночь даже предположить не мог.
Пожалуй, я рассказал много, может, даже слишком много, о том, как я начал тут жить. Как писатель, я не сосредотачиваюсь на мастерстве: тем не менее, интуитивно я знаю, что любое объяснение нужно продолжать только до того места, где его можно легко прекратить.
Теперь я уведомил вас, что я писатель, и довольно молодой писатель, по крайней мере, по числу прожитых мною на этой земле лет, но вы, вероятно, уже догадались, что я писатель неудавшийся, что является бесспорной истиной. Моим письменным столом был деревянный ящик с полустертой надписью на нем BON AMI . Электрическая лампочка давно перегорела, и никто не позаботился ее сменить. На этом этаже склада были окна, но не в нашей части, и два ближайших окна были разбиты бурей, так что было невозможно не впускать сюда стихии, но когда присутствует человеческая стихия любви, пусть даже в таком тусклом и ограниченном месте, стихии за окном большую часть времени имеют относительно небольшое значение, и если вы не знаете, что это святая истина, то значит, вы никогда не жили с парнем вроде Чарли или с какой-нибудь другой любовью, на которую я мог бы сослаться.
Да, я забыл упомянуть, что моя предыдущая любовь, светлокожий негр, фигурист по профессии, который сам себя называл "живой негр на льду", отметил мой двадцать первый день рождения проигрывателем с пластинками Иды Кокс, Бесси Смит и Билли Холидей, своего идола, привычкам которой он следовал слишком слепо. Эта оригинальная коллекция пластинок не пополнялась, пока месяц назад владелец соседнего бара, меняя пластинки в своем музыкальном ящике, не подарил мне мою любимую, заигранную "Killing Me Softly with His Song". Этот проигрыватель - справа от кровати, а эта новая пластинка всегда на нем. Я всегда завожу ее, когда ложусь в постель, и Чарли смеется над тем, что она вызывает у меня слезы, как однажды это сделала Леди Дей , певшая "Violets for Your Furs".
Чарли говорит, что причина моего провала на писательском поприще лежит в избытке сантиментов, и по этому вопросу я никогда не спорю с ним, даже не пытаюсь сказать ему: "Малыш, тебе двадцать, а мне тридцать, и однажды днем или, может быть, ночью, ты бросишь меня безвозвратнее, чем забросили этот старый склад". Вообще-то я должен сказать ему что-нибудь в этом роде, но боюсь, что он будет смеяться - не потому, что отвергает идею, а над баварским бюргером, чья кровь досталась мне по наследству от предков моего отца.
Пора начать со вчерашнего дня.
Мы с Чарли не хотели вылезать из постели, потому что это был самый холодный день зимы. У Чарли был грипп в его первой, высокотемпературной стадии, отчего было необыкновенно приятно касаться его горячего тела. От одной мысли о том, что надо нагишом бежать в туалет, бросало в дрожь, но от этой мысли никуда нельзя было деться, потому что была уже половина пятого, а мы обещали Моизи помочь ей подготовиться к ее таинственному приему, который должен был начаться в половине шестого. Я знаю, что Моизи - достаточно странное имя, чтобы вводить его так резко, но ее так зовут. Это ее первое, последнее и единственное имя, известное всем, кого я знаю или знал. Поскольку оно ни на что не похоже, а вам, пока не закончилась эта "голубая сойка", придется снова и снова встречаться с этим именем, то позвольте мне научить вас произносить его правильно. Сначала скажите "Мо". А теперь скажите "Изи", постаравшись сделать ударение (ироничное) на тонком и протяжном первом "и". А что касается остальной части названия, которое я дал этому своему труду, то скоро вы поймете не только его уместность, но и совершенную необходимость, так как среди всеобщих дуализмов и прочих плюрализмов всегда существуют мир рассудка и мир вне его: но сейчас довольно об этом.
Пора вернуться ко вчерашнему дню.
Чарли все пытался уверить меня, что одноногий никелированный будильник на ящике возле кровати ночью остановился, но я поднес будильник к его уху, чтобы он мог услышать тиканье. Тогда он стал пытаться удержать меня любовными играми, но я сказал: "Малыш, перестань", - и помчался в импровизированный туалет, и прежде, чем я кончил мочиться, он присоединился ко мне у треснувшего толчка без сиденья, и было очень приятно снова коснуться маленькой горячей печки его тела. У меня уже опустился, но сейчас снова встал, если вы понимаете, о чем я, хотя, думаю, это совершенно глупое добавление, и тут зашло слишком далеко, даже для парня с пастбищ Техаса - то, что он сделал, а я захожу слишком далеко, когда рассказываю об этом, но просто картина без этого будет неполной. Он поймал струйку моей мочи в сложенные ладони и растер ею свое лицо, как будто применил лосьон после бритья, и, что поделаешь, в этом была такая интимность, что я, старше его на десять лет, и будучи родом вовсе не с пастбищ Техаса, почувствовал себя обязанным это записать.
- Давай не будем начинать такое, - резко сказал я ему. Но он улыбнулся мне так сияюще и так невинно, стуча зубами, что я засмеялся, ласково хлопнул его по заднице и пустил из крана воду, столь холодную, что непонятно, как она вообще могла течь.
А в комнате было так холодно, что мы не слишком долго задумывались, что надеть на прием к Моизи. Мы просто натянули на себя все, что сбросили вчера вечером у кровати.
- Моизи будет недовольна, что мы не одеты, - сказал Чарли.
- Не думаю, что она вообще заметит. Надень свитер, мой шарф и армейскую куртку.
- Да, мамочка. - На этот раз он с охотой согласился на мое предложение, так как того, что он носил, не хватило бы, чтобы согреться ни в комнате, ни на улице.
- Нежилая квартира! - сказал я, обведя взглядом наше жилище. И тут я должен покаяться в грехе неоконченных предложений, стилистической особенности моих рукописей, которая больше всего раздражала редакторов тех журналов, куда я посылал свои работы.
- Ну что, бежим?
Но мне пришлось ждать его еще целую минуту наверху лестницы, пока он дурачился со своими золотисто-рыжими волосами до плеч. Из-за фанеры раздался его голос:
- Они слишком длинные, мне осталась только одно - лошадиный хвост.
- Ебать я хотел твои волосы.
- А почему бы и нет, - засмеялся он. - Это единственное место, куда ты еще меня не имел.
И вот мы спускаемся по лестнице, наше дыхание свистит, вылетая изо рта, и клубится паром, как у лошади, пока мы не выходим за дверь.
- Зачем Моизи устраивает этот прием?
- Чарли, ты же слышал ее вчера вечером. Она сказала, что он нужен, чтобы сделать объявление, и она сказала, что хотя оно вообще-то никого, кроме нее, не касается, она хочет сделать его публично.
Вообще нельзя одновременно говорить и бежать так, как мы бежали со склада у доков к дому Моизи на Бликер-стрит, и детально обсуждать такие вещи: так получилось, что Чарли был на полквартала впереди меня, прекрасный маленький скакун с золотой гривой. Я мог слышать, как стучат его башмаки, и как раз или два он громко вскрикивал, что, наверное, типично для техасских пастбищ, иногда он так же с криком вскакивал во сне, а иногда издавал такие звуки по причине, в которую я не хочу углубляться.
Парадная дверь у Моизи была приоткрыта, но самой леди не было в ее обиталище - единственной большой комнате, находившейся в конце длинного узкого коридора (который мы называли ее маточной трубой в мир).
Мы вошли туда и обнаружили, что она купила две двухлитровые бутылки французского вина - одну белого и одну красного, буханку хлеба, бутылочку (крошечную) дешевого соуса, баночку копченых устриц и баночку сардин.
- По-моему, нас ждет ужин аристократки.
- Давай посмотрим, с чего можно начать.
- Нечего стараться, здесь даже стаканов нет.
- Посмотри!
Я показал на бутылку дешевого белого портвейна, почти пустую.
- Да, я видел, вчера она была почти полная, так что сейчас она уже надралась, я думаю.
- Ты посмотри!
Я показал на свежий холст, натянутый на подрамник, и это была одна из чудеснейших вещей, когда-либо выходивших из-под кисти Ла Моизи, но она была вся в серых и черных тонах с редкими едва заметными пятнышками голубого там и сям.
- Что это?
- Это бессмертный кусок шифона, - сказал Чарли легко.
Поскольку он сам был художником, а художники редко хотя бы на ноготь отдают должное друг другу, он не ценил картины Моизи так, как ценил их я. (Выдающийся неудавшийся писатель в возрасте тридцати лет!)
Потом мы внезапно обнаружили, что в комнату молча вошли двое прекрасно одетых мужчин моложе среднего возраста и начали фотографировать примитивным ящиком, камерой великой простоты и красота. Линзы у камеры - квадратные кристаллы, а черный ящик был таким старым, что покрылся рыжеватой патиной и блестел в холодном свете.
А потом открылась дверь посредине коридора и появилась Моизи, все еще одетая в нечто прозрачное, что она носила вчера, и что едва ли можно было назвать одеждой, а было просто прозрачностью с узким отверстием с одной стороны, через которое высовывалась ее голова, с широким отверстием для ее босых ног - с другой, и с двумя прорезями по бокам, через которые ее руки были видны от локтей. Это нечто не имело, само по себе, никакого определенного цвета - что-то вроде бледной винной тени или бледной пыли в сочетании с опаловым сиянием ее тела, пробившимся из-под ткани, когда она вышла на свет.
- Моизи, может, тебе одеться?
- Я полностью одета, - пробормотала она.
- На ней платье хозяйки от Холстона, - тихо заржал Чарли. - Это перспективная модель, оно сфотографировано на мисс Хаттон самим Аведоном для обложки следующего номера "Bazaar".
Она ничего не ответила, только бросила на Чарли быстрый пренебрежительный взгляд и отвернулась от нас, чтобы шепнуть что-то одному из фотографов.
Я решил все-таки быть настойчивым.
- Моизи, натяни, пожалуйста, что-нибудь под него.
- Что, например? Пожалуйста, можешь перерыть мой гардероб, и я буду тебе премного обязана, если ты найдешь там хоть что-нибудь, достойное не только Армии Спасения.
Чарли повернулся ко мне с ухмылкой, от которой его лицо стало для меня страшно неузнаваемым.
- Тише, - прошептал я.
- Прошу вас, никаких шепотков, - сказала Моизи. - Пусть один из вас запрет вход в тоннель нелюбимых, а другого я попрошу расставить столы и стулья для гостей, которых я жду.
Чарли удалился в угол, из которого бросил на меня отчаянный взгляд, после чего опустил веки на полные слез глаза. Я стоял, размышляя. Любовь встает между людьми. Хотя я продолжал видеться с Моизи после появления Чарли, всякий раз, когда она открывала двери на Бликер-стрит в часы приема, между нами вставало что-то еще менее материальное и ощутимое, чем ее сегодняшний наряд. Думаю, что после того, как Лэнс разбился на льду, она решила, что следующей моей любовью будет она сама. Согласитесь, что это только предположение, а не самонадеянность. И я после недолгих размышлений пришел к тому, с чего и начал - что любовь встает между людьми: мне это было так же ясно и так же непонятно, как любой закон природы.
Фотографы сейчас снимали Моизи, как будто происходило важнейшее событие в ее жизни, прыгая вокруг нее, как стройные элегантные лягушки, принимая самые странные позы для каждого снимка. Поведение Моизи было одновременно и кротким, и привычно напрашивающимся на провокацию. Она позировала для них неожиданно легко и свободно. Это совершенно не было похоже на нее, а больше напоминало Айседору Дункан, позирующую Арнольду Генту где-нибудь на ступенях Парфенона.
Клянусь, она была как танцовщица, и я вспомнил, как Лэнс говорил: "Моизи грациозна, и другой быть не способна. Я тоже".
(Может, поэтому их тянуло друг к другу?)