– Сарторисы вовсе не мои, – отрезала мисс Дженни. – Они просто достались мне по наследству. Но вы только подождите – скоро у вас у самой будет с кем повозиться, вы только подождите, пока вернется Хорее, и тогда сами увидите, сколько времени он будет отвыкать от войны. Мужчинам все не под силу, – еще раз повторила она. – Им не под силу даже шататься по белу свету, не ведая забот и ответственности и безнаказанно творя любые подлости, какие им только взбредут на ум. Как по-вашему, мог бы мужчина целыми днями и месяцами сидеть в доме где-то у черта на куличках и в ожидании очередного списка убитых и раненых щипать корпию из простыней, скатертей и занавесок, смотреть, как убывает сахар, мука и мясо; жечь сосновые лучины, потому что нет свечей, а если б они и были, то нет подсвечников, куда их можно вставить; прятаться в негритянских хижинах, когда пьяные генералы-янки поджигают дом, который построил ваш прапрадед и в котором родились вы сами и все ваши родичи? Не говорите мне о страданиях мужчин на войне. – Мисс Дженни принялась яростно срезать дельфиниум. – Вы только подождите, пока Хорее вернется домой, тогда сами увидите. Для них это просто удобный предлог, чтобы морочить всем голову и мешаться под ногами, пока женщины пытаются убрать грязь, которая осталась после их драк. У Джона по крайней мере хватило ума после того, как он сунул нос не в свое дело, вообще не возвращаться домой и не доводить всех до умопомрачения. А каков Баярд – вернулся в самом разгаре всей этой свистопляски и убедил всех, что в конце концов угомонился, поступив инструктором в Мемфисскую летную школу и женившись на этой глупой девчонке.
– Мисс Дженни!
– Я вовсе не хочу сказать о ней ничего худого, но только ее следовало хорошенько выпороть. Конечно, я когда-то сделала то же самое. Все дело в сбруе, которую нацепил на себя Баярд. А еще говорят, что к военной форме неравнодушны мужчины, – сказала она, продолжая срезать дельфиниум. – Потащил меня в Мемфис на свадьбу, причем в церкви было полно взятых напрокат шпаг, а когда новобрачные вышли на улицу, кое-кто из учеников Баярда пытался осыпать их розами. Впрочем, я надеюсь, что не все они были его учениками, потому что один из них бросил-таки целую охапку, но промазал, и розы рассыпались по земле. – Она яростно стригла дельфиниум. – Однажды они пригласили меня обедать. Я добрый час проторчала в гостинице, пока они вспомнили, что надо за мной заехать. По дороге мы остановились возле кулинарной лавки, Баярд с Кэролайн притащили огромный ворох пакетов, швырнули их прямо на сиденье и закапали мне жиром новые чулки. Заметьте – они ведь заранее пригласили меня на этот обед, а в квартире не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего кухонную плиту. Разумеется, я не предложила им помочь. Я сказала Кэролайн, что ничего не смыслю в таком хозяйстве – у нас в семье живут по старинке и стряпают дома.
Потом явились остальные – кое-кто из военных друзей Баярда и, сколько я могла понять, целый выводок чьих-то чужих жен, молодых женщин, которым следовало сидеть дома и готовить ужин. Они громко верещали, болтая всякий вздор, как это обычно бывает с молодыми замужними женщинами, которые нарочно стараются досадить своим мужьям. Вся эта компания разворачивала бутылки – дюжины две, не меньше, а Баярд с Кэролайн достали столовое серебро, которое я им подарила, салфетки с монограммами и разложили на бумажные тарелки весь этот свиной корм из кулинарной лавки – по вкусу он напоминал водоросли. Мы ели сидя на полу, стоя или просто где попало.
Таковы были представления Кэролайн о домоводстве. Она говорила: устроимся как следует на старости лет, если к тому времени кончится война. Я думаю, под старостью она подразумевала лет тридцать пять, не больше. Худа она была как щепка – и выпороть-то не по чему. А выпороть ее было просто необходимо. Как только она узнала, что у нее будет ребенок, она дала ему имя. Дала ему имя за девять месяцев до рождения и всем об этом рассказывала. Говорила о нем так, словно это ее дедушка или еще кто-то в том же роде. Вечно твердила, что Баярд, мол, не позволяет ей делать то, другое или третье.
Мисс Дженни продолжала срезать дельфиниум, а рослая гостья в белом платье шла с нею рядом. Простая и строгая громада старинного дома возвышалась среди густых деревьев; залитый солнцем буйно цветущий сад полнился тысячью ароматов и сонным гудением пчел – казалось, это звенят золотистым звоном сами солнечные лучи – и за этой неощутимой завесой повседневного и знакомого маленькая, гибкая, похожая на юношу девочка в бронзовом вихре волос, словно резная бесполая фигурка, застыла в неустанном беспокойном порыве, как механизм, все детали которого должны участвовать в любом самом обычном и мелком движении, а руки – все за той же завесой, неощутимой и прочной, – были заломлены над головой в исступленном жесте не обвинения, а пылкой страсти.
Мисс Дженни нагнулась над клумбой, но ее узкая спина, даже склоненная, все равно оставалась непокорно прямой и стройной. Дрозд бесшумно пронесся по ясному небу и, описав параболу, сел на магнолию.
– А потом, когда ему надо было снова ехать на войну, он, разумеется, привез ее сюда и посадил мне на шею. – Гостья неподвижно застыла в своем белом платье, и мисс Дженни, добавив: – Но дело, конечно, не в этом, – продолжала срезать дельфиниум. – Несчастные женщины, – заявила ока. – По-моему, мы просто обязаны мстить, когда бы и где ни представилась возможность. Ну, а она-то уж во всяком случае должна была выместить все на Баярде.
– Когда она умирала, а он об этом даже не знал? – возмутилась Нарцисса. – А если б и знал, то все равно не смог бы приехать? Да как вы можете такое говорить?
– Вы думаете, что этот хладнокровный дьявол Баярд способен кого-нибудь любить? Да он за всю свою жизнь никого на свете, кроме Джона, и в грош не ставил. – Она яростно срезала дельфиниум. – Дуется тут, словно это мы во всем виноваты, словно это мы их насильно на эту войну посылали. А теперь ему приспичило купить себе автомобиль, и он непременно должен тащиться за ним в Мемфис. Вообразите: автомобиль в сарае у Баярда Сарториса, который ни одному владельцу автомобиля даже и цента из банка не выдаст… Хотите душистого горошка?
– Да, пожалуйста, – отвечала Нарцисса.
Мисс Дженни выпрямилась и вдруг неподвижно застыла.
– Нет, вы только взгляните! Вот как они страдают на войне, бедняжки, – сказала она, указывая ножницами на раму, по которой вился душистый горошек. За ней сосредоточенно маршировал одетый в военную форму Айсом с мотыгой на правом плече и с выражением самозабвенного восторга на физиономии. Поворачивая кругом, он напевал что-то в такт своему шагу.
– Айсом! – окликнула его мисс Дженни.
Айсом остановился как вкопанный, все еще держа мотыгу "на плечо".
– Слушаю, мэм, – кротко произнес он.
Мисс Дженни не сводила с него глаз, и под ее взглядом от военной выправки Айсома осталась одна лишь оболочка – опустив мотыгу, он каким-то неуловимым движением мгновенно стер ее с себя.
– Положи мотыгу и подай сюда вон ту корзинку. Первый раз в жизни ты по своей доброй воле ваял в руки садовый инструмент. Хотела бы я знать, какая форма заставит тебя копать землю, – я б тебе ее непременно купила.
– Так точно, мэм.
– Если тебе хочется играть в солдатики, отправляйся вместе с Баярдом куда-нибудь подальше и играй себе там с ним па здоровье. Я могу выращивать цветы без помощи армии, – добавила она и обернулась к гостье, держа в руках букет дельфиниума. – Ну, а вы над чем смеетесь?
– У вас обоих такой забавный вид, – отвечала девушка. – Вы гораздо больше похожи на солдата, чем бедняга Айсом, хотя он и в форме. Простите, что я смеюсь, – добавила она, кончиками пальцев касаясь век.
Мисс Дженни сердито фыркнула, положила дельфиниум в корзинку и, направившись к душистому горошку, яростно защелкала ножницами. Гостья двинулась следом, а позади с корзинкой в руке плелся Айсом. Покончив с горошком, мисс Дженни повернула обратно, сопровождаемая своею свитой; временами она замедляла шаг, чтобы срезать розу, и наконец остановилась возле клумбы, с которой тянулись перевернутые вверх дном яркие колокольчики тюльпанов. На этот раз им с Айсомом повезло – различные краски образовали на клумбе симметричный пестрый узор.
– Осенью, когда мы их выкапывали, я клала Айсому в правую руку луковицу красного тюльпана, а в левую – желтого, – пояснила она гостье. – Потом я говорила: "А ну-ка, Айсом, подай сюда красную". Он всякий раз протягивал мне левую руку, а если я смотрела на него подольше, то и обе сразу. "Ведь я же тебе велела держать красную луковицу в правой руке", – говорила я ему. "Да, мэм, вот она", – и он снова протягивал мне левую руку.
"Но это же не правая, дурень ты этакий!" – "А вы мне раньше сказали, что она правая", – отвечал он. Верно, черномазый?
Мисс Дженни поглядела на Айсома, который, невозмутимо ухмыляясь, словно желая ее задобрить, все тем же неуловимым движением еще раз стер с себя военную выправку.
– Да, мэм, так оно и было.
– То-то, – предостерегающе заметила мисс Дженни. – Ну, посудите сами, можно с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом жду, что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза или горох. – Она еще раз окинула взглядом тюльпаны, мысленно оценивая соотношение тонов.
– Нет, тюльпанов вам не надо, – решительно заявила она и пошла дальше.
– Не надо, мисс Дженни, – серьезно согласилась гостья.
У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзинку.
– Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?
– Да, мэм.
– Через несколько минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен быть в саду с мотыгой, – добавила она. – Держи ее обеими руками и старайся, чтоб она у тебя двигалась. Понял?
– Да, мэм.
– А Кэспи передай, чтобы он завтра с утра принимался за работу. Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.
Но Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду. Войдя в прихожую, мисс Дженни доверительно заметила:
– Послушать его, так он и вправду собирается работать. А ведь он отлично знает, что после этих слов я просто не посмею выглянуть в окно. Проходите, – добавила она, распахивая дверь в гостиную.
Теперь эту комнату открывали лишь от случая к случаю, тогда как при жизни Джона Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые обеды, а то и балы, и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие гостиную со столовой, на лестницу выходили три негра со струнными инструментами, зажигались все свечи и среди этого богатства ароматов, музыки и красок сновал веселый и дерзкий хозяин. И здесь же, в этой комнате, в мягких отблесках своего щедрого очага, облаченный в серый военный мундир, пролежал он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз, завершивший великолепный, хотя и не всегда безупречно чистый карнавал его жизни.
Но при его сыне в гостиной собирались все реже и роже, и она постепенно и незаметно утратила свою веселую и величавую мужественность и по безмолвному уговору между его женой, женой его сына Джона и мисс Дженни стала просто комнатой, где они два раза в год производили генеральную уборку или же, сняв с мебели полотняные серые чехлы, как того требовал неукоснительно соблюдаемый ритуал, принимали почетных гостей. Таков был статус этой комнаты, когда появились на свет его внуки, и таким же он оставался вплоть до смерти их родителей и позже, до кончины его жены. После этого мисс Дженни о почетных гостях вспоминала очень редко, а о гостиной и вовсе никогда. Она говорила, что от этой комнаты ее прямо в дрожь бросает.
Итак, гостиная почти всегда стояла запертой, и постепенно все в ней пропиталось какой-то торжественной зловещей затхлостью. Порою молодой Баярд или Джон открывали дверь и заглядывали в торжественный сумрак, в котором, как добродушные мастодонты-альбиносы, маячили окутанные саванами призраки диванов и кресел. Но внутрь мальчики не входили – в их сознании комната уже связывалась со смертью, и это представление не мог полностью рассеять даже святочный блеск украшенного мишурой остролиста. Когда близнецы стали старше и могли сами принимать гостей, их отправили в школу, но даже на каникулах, хотя они со своими сверстниками превращали дом в настоящий бедлам, гостиную открывали только в сочельник, и тогда в ней водружали остролист, разжигали камин, а на стол перед камином ставили кувшин гоголь-моголя с ромом. А после того, как в 1916 году братья уехали в Англию, комнату открывали два раза в год для уборки по старинному ритуалу, который даже Саймон унаследовал от своих предков, для настройки рояля либо когда мисс Дженни с Нарциссой проводили там утро или вечер, но для парадных приемов уже Никогда.
В полумраке смутно вырисовывалась бесформенная в своих серых саванах мебель. Чехол был снят только с рояля, и Нарцисса выдвинула табурет, сняла шляпу и бросила ее на пол. Мисс Дженни поставила на пол корзину, вытащила из темного угла за роялем жесткий стул с прямой спинкой, тоже без чехла, уселась и сняла фетровую шляпу с аккуратно причесанной седой головы. Окна за тяжелыми коричневыми портьерами были закрыты ставнями, и свет, проникавший в комнату через открытую дверь, еще больше подчеркивал сумрак и окончательно лишал всякой формы неведомые зачехленные предметы.
Но за всеми этими серыми глыбами и по всем углам, как актеры в ожидании выхода у боковых кулис, притаились фигуры в шелковых и атласных кринолинах и фижмах, в камзолах и широких плащах, а иные в серых мундирах, опоясанных широкими алыми шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени мирно покоящимися в ножнах, а среди них, быть может, и сам Джеб Стюарт на украшенном цветочными гирляндами лоснящемся гнедом коне или же такой, каким он запомнился ей в 58 году в Балтиморе под ветками остролиста и омелы, с золотыми кудрями, ниспадающими на тонкое черное сукно. Мисс Дженни сидела, гордо выпрямив свою гренадерскую спину, положив на колени шляпу и сосредоточенно глядя перед собой, а в это время ее гостья коснулась клавиш, и звуки понеслись и, сплетаясь в мелодию, постепенно закрыли занавесом сцену.
На кухне завтракал Кэспи, а отец его Саймон, сестра Элнора и племянник Айсом (в военной форме) сидели и смотрели, как он ест. До войны он помогал Саймону на конюшне, был мальчиком на побегушках, выполняя всю ту работу, которую Саймон под предлогом своей дряхлости и сыновнего долга Кэспи ухитрялся на него взвалить, а также ту, которую мисс Дженни могла для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться. Кроме того, старый Баярд время от времени посылал его работать в поле. Потом его забрали по призыву и отправили во Францию, в доки Сен-Сюльпис, в рабочий батальон, где он выполнял всю ту работу, которую сержанты и капралы ухитрялись взвалить на его штатские плечи, и еще ту, которую офицеры-белые могли для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться.
После этого вся работа в доме легла на Саймона и Айсома. Но мисс Дженни без конца гоняла Айсома по всяким пустякам, и потому Саймон вскоре возненавидел военных заправил такой лютой ненавистью, словно он был профессиональным деятелем демократической партии. Тем временем Кэспи, не слишком утруждая себя работой, приобщался к европейскому образу жизни в условиях военного времени – без сомнения, к грядущей своей погибели, ибо в конечном счете "шум утих и полководцы удалились", оставив за собою пустоту, заполненную обычной ожесточенной перебранкой законных наследников Армагеддона, и Кэспи вернулся на родину человеком с точки зрения социологии совершенно никчемным, с ярко выраженным отвращением к труду – как честному, так я любому другому, – а также с двумя почетными ранами, добытыми в резне за игрой в кости. Однако он все же вернулся – к ворчливому удовлетворению своего родителя и к восторгу Айсома и Элноры, и теперь сидел на кухне и рассказывал им про войну.
– Белые мне нынче не указ, – говорил он. – Война все это изменила. Раз мы, цветные, годимся на то, чтоб Францию от немцев спасать, значит, мы годимся и на то, чтоб нам дали все права, какие есть у немцев. Французы так и думают, ну, а если Америка не согласна, мы ее научим. Да, сэр, это цветной солдат спас Францию, да и Америку в придачу. Черные полки поубивали больше немцев, чем все армии белых людей вместе взятые, не говоря про пароходы, что мы с утра до ночи за доллар в день разгружали.
– Сдается мне, парень, что твой длинный язык на войне короче не стал, – заметил Саймон.
– Война-то как раз негру язык и развязала, – поправил его Кэспи. – Дала ему право говорить. Убивайте немцев, а речи на потом отложите – вот нам что сказали. Так мы и сделали.
– А ты сам сколько человек убил, дядя Кэспи? – почтительно осведомился Айсом.
– Стану я их считать. Иной раз за утро убьешь столько, сколько тут во всем доме народу не наберется. Сидим это мы однажды на дне парохода – он к берегу был привязан, – как вдруг подходит эта лодка ихняя подводная и рядом с нами останавливается. Офицеры белые – те сразу на берег повыскакивали да и попрятались. Ну, а мы, конечно, сидим себе там внизу и знать ничего не знаем, покуда кто-то вниз по лестнице спускаться начал. У нас даже и винтовок при себе не было, ну, мы, как увидели, что зеленые ноги к нам по лестнице лезут, сразу под лестницу забрались, а чуть кто из них на пол соскочит – один из наших трах его по башке поленом, а другой его сразу в сторону оттаскивает да глотку ему кухонным ножом перерезает. Их там штук тридцать было… Элнора, кофе у тебя еще есть?
– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.
Айсом молча таращил глаза, а Элнора сняла с плиты кофейник и налила Кэспи еще чашку. Некоторое время он молча прихлебывал кофе.
– А другой раз мы с одним парнем шли по дороге. Надоело нам эти пароходы с утра до ночи разгружать, и однажды капитанов денщик подсмотрел, куда капитан бланки от увольнительных прячет, ну и взял себе пачку, и вот идем мы с ним по дороге, и вдруг нас нагоняет грузовик, и шофер спрашивает, куда, мол, вас подвезти. Он раньше в школе учился, и как подъедем мы к городу, где много военной полиции, он сразу три увольнительных напишет, и мы себе повсюду на этом самом грузовике разъезжаем, но вот однажды утром подходим мы к своему грузовику, смотрим – а на нем военный полицейский сидит, а шофер ему что-то толкует. Тогда мы махнули в сторону и потопали дальше пешком. Тут уж нам пришлось обходить все места, где военная полиция засела, потому что мы с тем парнем увольнительные писать не умели.