Его уступчивость была так велика, что он согласился на предполагавшийся брак его отца с королевой Этрурии, на образование нового кабинета после ордоннансов, на отречение в пользу Шамбора, на все, что требовали от него.
Однако в твердости у него недостатка не было. В Анжере он разжаловал пехоту, которая из ревности к кавалерии решила его эскортировать, так что его высочество оказался затертым среди пехотинцев, и колени у него были стиснуты. Но кавалерии, виновнице беспорядка, он выразил порицание и простил инфантерию; настоящий суд Соломона.
Его благочестие выразилось во множестве добрых дел, а милосердие - в том, что по его ходатайству был помилован генерал Дебель, поднявший против него оружие.
Интимные подробности, черты характера.
В детские годы он с братом своим забавлялся рытьем колодца, который можно видеть и ныне в замке Борегар. Однажды он посетил егерскую казарму, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.
На прогулках, отбивая шаг, он повторял про себя: "Раз, два! раз, два! раз, два!"
Сохранились некоторые его изречения.
По адресу одной депутации из Бордо: "Пребывание среди вас служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо".
По адресу протестантов из Нима: "Я добрый католик, но никогда не забуду, что знаменитейший из предков моих был протестантом".
По адресу воспитанников Сен-Сира, когда все было потеряно: "Все хорошо, друзья мои! Добрые вести! Дело идет на лад! Все прекрасно!"
После отречения Карла X: "Если я им не нужен, пусть устраиваются сами".
А в 1814 году по всякому поводу, в каждой деревушке: "Нет больше войны, нет наборов, нет косвенных налогов".
Стиль у него стоял на уровне красноречия. Его прокламации - верх совершенства.
Первая, от имени графа д'Артуа, начиналась так: "Французы, брат вашего короля прибыл!"
Следующая, от имени герцога: "Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!"
Приказ, отданный в Байонне: "Солдаты! Я прибыл".
Другой, во время полного разгрома: "Продолжайте с доблестью, достойною французского солдата, вести начатую вами борьбу. Франция ждет ее от вас!"
Последняя, в Рамбулье: "Король вступил в соглашение с правительством, образовавшимся в Париже, и, судя по всему, соглашение это должно с минуты на минуту состояться".
"Судя по всему" было великолепно.
- Одно меня беспокоит, - сказал Бувар, - то, что нигде не упоминается об его сердечных делах.
И они пометили на полях: "Обследовать любовные похождения герцога".
Когда они уже собирались уходить, библиотекарь вспомнил еще об одном портрете герцога Ангулемского.
На нем он представлен был в профиль, в форме кирасирского полковника, глаз был еще меньше, рот раскрыт, волосы гладкие, развевающиеся.
Как примирить эти два портрета? Гладкие были у него волосы или вьющиеся, если только он не доводил своего кокетства до того, что завивался?
Пекюше полагал, что это важный вопрос, ибо волосы свидетельствуют о темпераменте, а темперамент - о характере.
Бувар считал, что ничего не знаешь о человеке, покуда неизвестны его страсти; и чтобы выяснить эти два вопроса, они отправились в замок Фавержа. Графа не было дома, это задерживало их работу. Они вернулись раздосадованные.
Входная дверь была настежь раскрыта, в кухне - никого. Они поднялись по лестнице и посреди комнаты Бувара увидели - кого же? - г-жу Борден, смотревшую по сторонам.
- Простите, - сказала она, стараясь улыбнуться, - я уже целый час ищу вашу кухарку. Мне надо с нею поговорить о варенье.
Жермену они нашли в дровяном сарае на стуле: она спала глубоким сном. Ее растолкали. Она открыла глаза.
- Что еще? Опять вы меня будете донимать своими вопросами!
Ясно было, что в их отсутствие г-жа Борден расспрашивала ее.
Жермена вышла из оцепенения и заявила, что у нее расстройство желудка.
- Я остаюсь и буду за вами ухаживать, - сказала вдова.
Тут они заметили во дворе большой чепчик с колыхавшимися кружевами. То была фермерша, г-жа Кастильон. Она кричала:
- Горжю! Горжю!
А с чердака молоденькая их служанка ответила громко:
- Его нет дома!
Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с красными щеками. Бувар и Пекюше упрекнули ее в медлительности. Она безропотно расстегнула им гетры.
Затем они пошли взглянуть на баул.
Отдельные его части разбросаны были по пекарне; резьба - повреждена, створки - сломаны.
При этом зрелище, при этом новом разочаровании Бувар сдержал слезы, а Пекюше бросило в дрожь.
Горжю, появившийся почти тотчас же, объяснил дело так: он вынес баул во двор, чтобы покрыть его лаком, а заблудшая корова его опрокинула.
- Чья корова? - спросил Пекюше.
- Не знаю.
- А, у вас опять ворота настежь! Это ваша вина!
Впрочем, они ставят на этом крест: слишком долго водит он их за нос, и не хотят они больше видеть ни его самого, ни его работы.
Напрасно. Беда не так велика. И трех недель не пройдет, как все будет готово. И Горжю проводил их до кухни, куда приплелась Жермена стряпать обед.
Они заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.
- Наверное, это вы! - обратился Пекюше к Горжю.
- Я? Боже упаси!
Бувар возразил:
- Вы были единственный мужчина в доме.
- Ну, а женщины-то что? - ответил мастеровой, искоса взглянув на Жермену.
Та его перебила:
- Скажите уж прямо, что это я!
- Конечно, вы!
- Может быть, я и комод разбила?
Горжю сделал пируэт.
- Разве вы не видите, что она пьяна!
Тут началась между ними бурная перебранка. Он был бледен, насмешлив, а она раскраснелась и вырывала клочья седых волос из-под своего ситцевого чепчика. Г-жа Борден защищала Жермену, Мели - Горжю.
Старуха вышла из себя.
- Разве не мерзость, что вы вместе целые дни проводите в роще, не считая ночей! Ах ты, парижское отродье, сердцеед! Приходит к нашим хозяевам и рассказывает им басни!
Зрачки у Бувара расширились.
- Какие басни?
- Я говорю, что над вами потешаются.
- Я не позволю над собой потешаться! - воскликнул Пекюше.
И возмущенный ее дерзостью, выведенный из себя неприятностями, он выгнал ее. Пусть убирается. Бувар не возражал против такого решения, и они ушли, оставив в кухне рыдавшую Жермену и старавшуюся ее утешить г-жу Борден.
Вечером, успокоившись, они снова поразмыслили над этими происшествиями, спросили себя, кто выпил кальвадос, каким образом сломался ларь, что нужно было г-же Кастильон, звавшей Горжю, и обесчестил ли он Мели?
- Мы не знаем того, что происходит в нашем доме, - сказал Бувар, - а собираемся открыть, какие волосы и какие любовницы были у герцога Ангулемского!
Пекюше прибавил:
- Сколько значительных по-иному вопросов, и еще более трудных!
Из этого они заключили, что внешние факты - не все. Их нужно восполнить психологией. Без воображения история несовершенна.
- Выпишем несколько исторических романов!
V
Они прочитали сначала Вальтер Скотта.
Перед ними словно открылся новый мир.
Люди прошедших времен, раньше бывшие для них только призраками или именами, ожили, превратились в королей, волшебников, принцев, слуг, лесничих, монахов, цыган, купцов и солдат, которые спорят, сражаются, путешествуют, торгуют, едят и пьют, поют и молятся, в оружейных залах замков, на черных скамьях постоялых дворов, на извилистых улицах города, под навесами ларьков, за монастырскими стенами. Художественно подобранные пейзажи окружают сцены, как театральные декорации. Следишь глазами за всадником, скачущим вдоль песчаного берега. Вдыхаешь свежесть ветра посреди дрока. Луна озаряет озера, по которым скользит ладья, солнце поблескивает на бронях, льется дождь на листву шалашей. Не зная подлинников, они находили с ними сходство у этой живописи, иллюзия была полная. За таким чтением они провели всю зиму.
После завтрака они усаживались в маленькой зале, по обе стороны камина; и друг против друга, с книгой в руках, молча читали. Когда смеркалось, они совершали прогулку по большой дороге, наспех обедали и продолжали читать до ночи. Для предохранения глаз от света лампы Бувар носил синие очки, Пекюше надвигал на лоб козырек своего картуза.
Жермена от них не ушла, а Горжю время от времени приходил копать землю в саду, потому что они махнули на них рукою, не радея, забывая о материальных интересах.
После Вальтер Скотта Александр Дюма развлек их точно волшебный фонарь. Его герои, проворные как обезьяны, сильные как быки, веселые как зяблики, порывисто входят и говорят, прыгают с крыши на мостовую, получают страшные раны, от которых вылечиваются, пропадают без вести и снова появляются. Там и трапы под полами, и противоядия, и переодевания, и все переплетается, мчится и распутывается, не давая ни минуты на размышление. Любовь сохраняет благопристойность, фанатизм - весел, резня вызывает улыбку.
Став привередливыми после знакомства с этими мастерами, они не смогли вынести пустословия Велизария, глупости Нумы Помпилия, сочинений Маршанжи, виконта д'Арленкура.
Краски Фредерика Сулье (как и библиофила Жакоба) показались им недостаточно яркими, а Вильмен привел их в негодование, представив на странице 85-й своего "Ласкариса" испанку, которая в середине XV столетия курит трубку, "длинную арабскую трубку".
Пекюше справлялся во "Всеобщей биографии" и решил пересмотреть Дюма с научной точки зрения.
В "Двух Дианах" автор ошибается в числах. Венчание дофина Франсуа состоялось 15 октября 1548 года, а не 20 марта 1549. Откуда он знает (см. "Паж герцога Савойского"), что Екатерина Медичи после смерти своего супруга хотела возобновить войну? Мало вероятно, чтобы герцога Анжуйского короновали ночью в церкви, каковым эпизодом украшена "Дама Монсоро". "Королева Марго" особенно кишит ошибками. Герцог Неверский не был в отсутствии. Он голосовал в совете перед Варфоломеевской ночью, и Генрих Наваррский не следовал за процессией четырьмя днями позже. Генрих III не вернулся из Польши так скоро. Кроме того, сколько банальностей: чудо с боярышником, балкон Карла IX, отравленные перчатки Жанны д'Альбре! Пекюше потерял доверие к Дюма.
Он утратил даже всякое уважение к Вальтер Скотту из-за промахов, допущенных им в "Квентине Дорварде". Убийство льежского епископа произошло в действительности пятнадцатью годами позже. Женою Роберта Ламарка была Жанна д'Аршель, а не Гамелина де Круа. Совсем он не был убит солдатом, а казнен Максимилианом, и лицо Бесстрашного, когда нашли его труп, не выражало никакой угрозы, потому что волки его наполовину сожрали.
Бувар тем не менее продолжал читать Вальтер Скотта, но ему в конце концов наскучило повторение все тех же эффектов. Героиня обыкновенно живет в деревне со своим отцом, а любовник, в детстве похищенный, добивается восстановления в правах и торжествует над своими соперниками. Всегда там есть какой-нибудь нищенствующий философ, угрюмый феодал, чистая девушка, балагуры-слуги и бесконечные диалоги, глупая чопорность, полное отсутствие глубины.
Возненавидев старый хлам, Бувар взялся за Жорж Санд.
Его привели в восторг прекрасные прелюбодейки и благородные любовники, ему хотелось быть Жаком, Симоном, Бенедиктом, Лелио и жить в Венеции! Он вздыхал, не знал, что с ним происходит, сам в себе находил перемену.
Пекюше, работая над исторической литературой, изучал драматические произведения.
Он проглотил двух Фарамундов, трех Кловисов, четырех Карлов Великих, нескольких Филиппов Августов, кучу Орлеанских Дев и множество маркиз Помпадур и заговоров Селламаре.
Почти все драмы показались ему еще глупее романов, ибо для театра существует условная история, которую ничто не способно поколебать. Людовик XI будет неизменно преклонять колени перед образками на своей шляпе, Генрих IV всегда весел, Мария Стюарт слезлива, Ришелье жесток, словом, представлены одной чертою, из любви к простым идеям и уважения к невежеству, так что драматург не только не возвышает, но принижает зрителя, не поучает, а притупляет его.
Так как Бувар расхвалил Жорж Санд, то Пекюше принялся читать "Консуэло", "Ораса", "Мопра" и был увлечен защитою угнетенных, общественною и республиканскою тенденцией.
Бувар находил, что она вредит вымыслу, и выписал из кабинета для чтения любовные романы.
Вслух и поочередно они прочитали друг другу "Новую Элоизу", "Дельфину", "Адольфа", "Урику". Но читавший заражался зевотою у слушавшего и вскоре ронял книгу на пол.
Эти писатели вызвали их неодобрение тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах действующих лиц; об одном лишь сердце речь, только о чувстве! Как будто в мире не существует ничего другого.
Затем они пробовали читать юмористические романы, как то - "Путешествие вокруг моей комнаты" Ксавье де Местра, "Под липами" Альфонса Карра. В книгах этого рода полагается прерывать повествование, чтобы поговорить о своей собаке, туфлях или любовнице. Такая непринужденность очаровала их сначала, затем показалась глупой, ибо автор выдвигает свою личность в ущерб творчеству.
Тяготея к драматическим положениям, они погрузились в романы приключений; интрига увлекала их тем сильнее, чем более была запутана и невероятна. Они старались предугадать развязку, достигли в этом отношении большого совершенства, но пресытились забавой, недостойной серьезных умов.
Творение Бальзака поразило их, точно оно было одновременно и Вавилоном и пылинкою под микроскопом. Самые пошлые вещи представлялись в новом освещении. Они не подозревали в современной жизни подобной глубины.
- Какой наблюдатель! - восклицал Бувар.
- А я нахожу его фантастом, - сказал в конце концов Пекюше. - Он верит в тайные науки, в монархию, в дворянство, ослеплен мошенниками, распоряжается миллионами, как сантимами, и его буржуа - не буржуа, а колоссы. К чему раздувать пошлость и описывать столько нелепостей! Один роман он посвятил химии, другой - банкам, третий - типографским машинам, подобно некоему Рикару, сочинившему "кучера", "водоноса", "торговца лакричной настойкой". Этак у нас появятся повести о всех промыслах и всех провинциях, затем - о всех городах и этажах в каждом доме, и о каждом человеке, что будет уже не литературой, а статистикой или этнографией.
Бувара мало интересовали приемы письма. Он желал просветиться, глубже познакомиться с нравами. Он перечитал Поль де Кока, перелистал старых Отшельников с Шоссе д'Антен.
- Как можно тратить время на такие бессмыслицы! - говорил Пекюше.
- Но для потомков они явятся прелюбопытными документами.
- Убирайся ты со своими документами! Я жажду чего-нибудь такого, что бы меня восхитило, вознесло над юдолью земной.
И Пекюше, устремленный в сторону идеалов, постепенно пристрастил Бувара к трагедии.
Отдаленное время действия, борющиеся в ней интересы и положение ее героев производили на них впечатление какого-то величия.
Однажды Бувар взял "Аталию" и так хорошо продекламировал "сон", что и Пекюше пожелал испробовать себя в этом искусстве. С первой же фразы его голос перешел в своего рода жужжание. Он у него был монотонный и тусклый, хотя и сильный.
Бувар, весьма опытный чтец, посоветовал ему, для придания голосу гибкости, повышать его, от самого низкого до самого высокого тона, и снова понижать, издавая две гаммы, одну восходящую, другую - нисходящую; и сам он предавался такому упражнению по утрам, в постели, лежа на спине, согласно предписанию эллинов. Пекюше в это время работал по тому же способу. Дверь между их комнатами была закрыта, и они горланили порознь.
Больше всего нравились им в трагедии пафос, политические тирады, проповедь порока.
Они выучили наизусть самые знаменитые диалоги Расина и Вольтера и декламировали их в коридоре. Бувар шагал, как актеры во Французском театре, положив руку на плечо Пекюше, останавливался по временам и, поводя глазами, раздвигая руки, ополчался на судьбу. Ему очень удавались страдальческие крики в "Филоктете" Лагарпа, икота в "Габриель де Вержи", а когда он изображал Дионисия, тирана Сиракузского, то взгляд, который он устремлял на своего сына, произнося: "Чудовище, достойное меня", - был в самом деле страшен. Пекюше даже забывал свою роль. Ему недоставало данных, но не доброй воли.
Однажды в "Клеопатре" Мармонтеля он задумал воспроизвести шипение аспида, которое должен был испускать автомат, специально изобретенный Вокансоном. Над этим неудавшимся эффектом они смеялись до вечера. Трагедия много потеряла в их глазах.
Бувару она прискучила первому, и он откровенно стал доказывать, как она искусственна и рахитична, как бессмысленны ее приемы и нелепы наперсники.
Они принялись за комедию, которая является школою оттенков. Полагается расчленять фразу, подчеркивать слова, взвешивать слоги. Пекюше не мог с этим справиться и окончательно провалился в роли Селимены.
Впрочем, по его мнению, любовники слишком холодны, резонеры - убийственно скучны, слуги - несносны, Клитандр и Сганарель так же неестественны, как Эгист и Агамемнон.
Оставалась серьезная комедия или мещанская трагедия, та, что изображает несчастных отцов семейств, слуг, спасающих господ, богачей, жертвующих состоянием, невинных швеек и бесчестных совратителей; этот род литературы тянется от Дидро до Пиксерекура. Все эти пьесы, проповедующие добродетель, оттолкнули их своею тривиальностью.
Драма 1830 года пленила их движением, красочностью, молодостью.
Они не делали никакого различия между Виктором Гюго, Дюма или Бушарди, декламация здесь должна быть уже не торжественной или изысканной, а лирической, беспорядочной.
Однажды, когда Бувар старался показать Пекюше игру Фредерика Леметра, неожиданно появилась г-жа Борден в зеленой своей шали и с томом Пиго-Лебрена в руках. Она пришла возвратить книгу. Они были так добры, что иногда давали ей почитать романы.
- Да продолжайте!
Как оказалось, она простояла несколько минут за дверью и слушала их с удовольствием.
Они отнекивались. Она настаивала.
- Ну, что ж! - сказал Бувар. - Пожалуй!..
Пекюше заявил, из ложной стыдливости, что они не могут играть экспромтом, без костюмов.
- В самом деле! Нам бы следовало переодеться.
И Бувар стал искать каких-нибудь вещей, но нашел только феску и взял ее.
Коридор был недостаточно широк, они перешли в гостиную.
По стенам бегали пауки, и усеявшие пол геологические образцы побелили своею пылью бархат мебели. На кресло, запачканное меньше других, положили кусок материи, чтобы г-жа Борден могла сесть.
Нужно было попотчевать ее чем-нибудь хорошим. Бувар высказался в пользу "Нельской башни". Но Пекюше боялся ролей, требующих слишком много действия.
- Ей больше будет по вкусу что-нибудь классическое! "Федра", например.
- Ладно.
Бувар изложил сюжет:
- Это царица, у мужа которой есть сын от другой жены. Она без ума от юноши. Поняли? Начинаем.
Да, государь, горю, томлюсь я по Тезею,
Люблю его!
И обращаясь к профилю Пекюше, он восхищался его осанкой, лицом, "прекрасной головою", сокрушался, что не встретил его на кораблях греков, готов был погибнуть с ним в лабиринте.