Кисточка красной фески любовно покачивалась, дрожащий голос и доброе лицо заклинали жестокого проникнуться жалостью к его страсти. Пекюше, отворачиваясь, тяжело дышал, чтобы выразить волнение.
Г-жа Борден сидела неподвижно, широко раскрыв глаза, точно перед ней были фокусники; Мели подслушивала за дверью. Горжю в безрукавке смотрел на них в окно.
Бувар приступил ко второй тираде. Игрой своей он передавал безумство страсти, угрызения совести, отчаянье. И он бросился на воображаемый меч Пекюше с таким порывом, что, споткнувшись о булыжники, чуть было не свалился на пол.
- Не беспокойтесь! Затем появляется Тезей, и она принимает яд.
- Бедная женщина! - сказала г-жа Борден.
После этого они попросили ее выбрать пьесу.
Выбор затруднил ее. Она видела только три пьесы: "Роберта Дьявола" в столице, "Молодого супруга" в Руане и еще одну в Фалезе, очень забавную, под названием: "Тележка для уксуса".
Наконец Бувар предложил ей прослушать большую сцену из третьего действия "Тартюфа".
Пекюше счел необходимым предпослать объяснение.
- Надо знать, что Тартюф…
Г-жа Борден его перебила:
- Да уж известно, что такое Тартюф!
Бувару нужно было для одного места женское платье.
- У нас есть только монашеское, - сказал Пекюше.
- Это неважно! Надень его.
Тот вернулся в платье и с Мольером.
Начало прошло со средним успехом. Но когда Тартюф погладил по коленям Эльмиру, Пекюше заговорил тоном жандарма:
- Нельзя ли руку снять?
Бувар немедленно подал слащавым голосом реплику:
- Я платье щупаю, как ткань его приятна!
И он поблескивал зрачками, вытягивал губы, принюхивался, принял вид чрезвычайно похотливый, под конец даже начал обращаться к г-же Борден.
Взгляды этого человека ее смущали, и когда он умолк, смиренный и трепетный, она чуть ли не подыскивала ответ.
Пекюше посмотрел в книгу:
- Вполне, любовное признание я слышу.
- О да, - воскликнула она, - это опасный обольститель!
- Не правда ли? - гордо подхватил Бувар. - Но вот еще одно, более современное.
И расстегнув сюртук, он присел на один из камней и начал декламировать, запрокинув голову:
Огни твоих очей мне заливают веки,
Спой песню, как в ночи певала ты не раз,
И слезы искрились во взгляде черных глаз.
"Это на меня похоже", - подумала она.
Блаженно будем пить? Ведь чаша налита,
Ведь этот час - он наш! Все прочее - мечта!
- Какой вы потешный!
И она засмеялась тихим смешком, от которого у нее вздымалась грудь и обнажались зубы.
Не сладостно ль, скажи, любить и быть любимой!..
Он стал на колени.
- Перестаньте же!
Дай спать и видеть сны на персях у тебя,
Любовь моя, краса…
- Здесь раздаются колокола, какой-то горец прерывает их объяснение.
- И славу богу! Иначе…
И г-жа Борден улыбнулась, не договорив фразы. Смеркалось. Она встала.
Незадолго до того шел дождь, и дорога через буковый лесок была нелегкая, лучше было пойти домой полем. Бувар проводил г-жу Борден в сад, чтобы открыть калитку.
Сначала они молча шли вдоль карликовых деревьев. Он еще был взволнован своей декламацией, а она в глубине души была как-то изумлена, овеяна чарами литературы. Искусство при известных обстоятельствах потрясает посредственные души, и самое неуклюжее толкование способно раскрыть перед ними целые миры.
Солнце снова появилось, поблескивало на листве, там и сям бросало светлые пятна на кустарник. Три воробья с легким чириканьем прыгали по пню старой срубленной липы. Терновник в цвету распустил свои розовые букеты, отяжелевшие ветки сирени склонялись к земле.
- Ах! Хорошо! - сказал Бувар, вдыхая воздух полной грудью.
- Ну и мучаете же вы себя!
- Не скажу, чтобы у меня был талант, но темперамент у меня нельзя отнять.
- Видно… - промолвила она с расстановкой, - что вы… любили… когда-то.
- Вы полагаете, только когда-то?
Она остановилась.
- Не знаю.
"Что она хочет сказать?"
И Бувар чувствовал, как у него стучит сердце.
Посредине, на песке, была лужа, так что им пришлось пойти в обход, через буковую аллею.
Заговорили о представлении.
- Как называется ваш последний отрывок?
- Это из драмы "Эрнани".
- А!
Затем она произнесла медленно, говоря сама с собою:
- Очень, должно быть, приятно на самом деле слышать такие вещи от какого-нибудь господина.
- Я к вашим услугам, - ответил Бувар.
- Вы?
- Да, я!
- Что за шутки!
- Ни в малейшей степени.
И оглянувшись по сторонам, он взял ее за талию сзади и крепко поцеловал в затылок.
Она страшно побледнела, словно близка была к обмороку, и рукою схватилась за дерево; затем подняла веки и покачала головою.
- Уже прошло.
Он оторопело смотрел на нее.
Открыв калитку, она остановилась на пороге. По ту сторону, в канаве, текла вода. Г-жа Борден подобрала все оборки подола и стояла на краю в нерешительности.
- Не помочь ли вам?
- Не нужно.
- Отчего?
- Ах, вы слишком опасны!
И при прыжке через канаву мелькнул ее белый чулок.
Бувар упрекнул себя в том, что упустил случай. Э, подвернется другой, и кроме того женщины не все одинаковы: одних нужно брать врасплох, с другими смелость пагубна. В общем он был собою доволен и если не поделился своей надеждою с Пекюше, то из боязни замечаний, а никак не из щепетильности.
Начиная с этого дня, они начали декламировать перед Горжю и Мели, сожалея, что у них нет домашнего театра.
Молоденькая служанка хоть и не понимала ничего, а забавлялась, ошеломленная языком, завороженная журчанием стиха. Горжю рукоплескал философским тирадам в трагедиях и всему тому, что льстило народу в мелодрамах; очарованные его вкусом, друзья порешили давать ему уроки, в намерении сделать из него впоследствии актера. Эта перспектива ослепляла мастерового.
Слух об их занятиях распространился. Вокорбей говорил с ними об этом в насмешливом тоне. Вообще к ним относились презрительно.
Тем больше они выросли в собственных глазах. Посвятили себя в артисты. Пекюше стал носить усы, а Бувар не нашел ничего лучшего, как отпустить волосы a la Беранже в придачу к своей круглой физиономии и плеши.
Наконец они решили сочинить пьесу.
Трудную сторону составлял сюжет.
Они его изобретали за завтраком и пили кофе - напиток, необходимый для творчества, затем пропускали две-три рюмочки. Ложились в постель соснуть, после чего спускались во фруктовый сад, гуляли там, наконец выходили за ворота, чтобы обрести вдохновение в полях, блуждали рядом и возвращались измученные.
Или же они запирались на ключ. Бувар разгружал стол, клал перед собою бумагу, обмакивал перо и замирал, уставившись глазами в потолок, между тем как Пекюше размышлял в кресле, вытянув ноги и поникнув головой.
Иногда они чувствовали трепет и как бы дуновение идеи; уже готовились ее схватить, но она ускользала.
Существуют, однако, способы находить сюжеты. Берешь наудачу какое-нибудь заглавие, а из него вытекает фабула; разрабатываешь пословицу, соединяешь несколько происшествий в одно. Ни один из этих способов не привел к цели. Они безуспешно перелистали сборники анекдотов, несколько томов знаменитых процессов, множество исторических книг.
И мечтали о постановке своей пьесы в "Одеоне", вспоминали театры, тосковали по Парижу.
- Я был рожден для поприща писателя, а не для того, чтобы зарыться в глуши! - говорил Бувар.
- Я тоже, - отвечал Пекюше.
Их озарила мысль: они мучатся так потому, что не знакомы с правилами.
Изучать их они принялись по книге д'Обиньяка "Практика театра" и некоторым менее устаревшим сочинениям.
В них рассматриваются важные вопросы: можно ли писать комедию стихами; не преступает ли трагедия своих границ, заимствуя фабулу из современной истории; должны ли герои быть добродетельны; какого рода негодяев она допускает; до каких пределов могут в ней доходить ужасы; подробности должны содействовать общей цели, интерес повышаться, а конец соответствовать началу - это несомненно!
Чтобы привлечь меня, изобретай пружины, -
говорит Буало.
Как же изобретать пружины?
Пусть чувство, что во всех твоих словах бушует,
Находит путь к сердцам, их греет и волнует.
Как согревать сердца?
Итак, правил недостаточно. Сверх того нужен талант.
И таланта недостаточно. Корнель, согласно утверждению Французской академии, ничего не понимает в театре. Жоффруа разбранил Вольтера. Расина осмеял Сюблиньи. Лагарп рычал при имени Шекспира.
Испытав отвращение к старой критике, они пожелали ознакомиться с новою и выписали газетные отчеты о пьесах.
Какой апломб! Какое упрямство! Какая нечестность! Брань по адресу шедевров, похвала пошлостям! И тупоумие тех, кто слывет знатоками, и глупость общепризнанных остроумцев!
Не на публику ли нужно в этом отношении положиться?
Но имевшие успех произведения им иногда не нравились, а в освистанных было кое-что приятно.
Таким образом, мнения людей со вкусом обманчивы, а приговоры толпы непостижимы.
Бувар поставил эту дилемму перед Барберу; Пекюше, со своей стороны, написал Дюмушелю.
Бывший коммивояжер удивился притупляющему влиянию провинции; его старый Бувар зарапортовался, коротко говоря - "выдохся окончательно".
Театр - это кушанье, как всякое другое. Он принадлежит к числу парижских удовольствий. Туда ходишь развлекаться. Хорошо то, что забавно.
- Но, дурак ты этакий, - воскликнул Пекюше, - то, что забавно тебе, меня не забавляет, а позже наскучит и другим и тебе самому. Если пьесы пишутся непременно для постановки их на сцене, то почему самые лучшие из них постоянно читаются?
И он стал ждать ответа от Дюмушеля.
По мнению профессора, непосредственная судьба пьесы ничего не доказывает. "Мизантроп" и "Аталия" провалились. "Заира" теперь уже непонятна. Кто ныне говорит о Дюканже и Пикаре? И ссылаясь на все нашумевшие произведения современности, начиная с "Шарманщицы Фаншон" и кончая "Рыбаком Гаспардо", он сокрушался об упадке нашего театра. Причина - презрение к литературе, или, вернее, к стилю.
Тогда они спросили себя, в чем, собственно говоря, заключается стиль? И узнали из указанных Дюмушелем сочинений секрет всех родов литературы.
Как добиться стиля величественного, сдержанного, наивного, благородных выражений или низменных слов. Псы облагораживаются добавлением лютые. Изрыгать - употребляется лишь в переносном смысле. Лихорадка обозначает страсти. Мужество - прекрасно в стихах.
[На 258 и 259 стр. романа "Бувар и Пекюше" пропущены 23 строки французского текста с лингвистическими примерами, непереводимыми на русский язык.]
- Не взяться ли нам за стихи? - сказал Пекюше.
- Позднее! Займемся сперва прозой.
Рекомендуется избрать для образца одного из классиков; однако все они чем-нибудь опасны, ибо грешили не только против стиля, но и против языка.
Такое утверждение смутило Бувара и Пекюше, и они принялись изучать грамматику.
Имеется ли во французской речи такой же определенный и неопределенный член, как в латинской? Одни думают - да, другие - нет. Они не посмели решить этот вопрос.
Существительное всегда согласуется с глаголом, за исключением тех случаев, когда не согласуется.
Прежде не было никакого различия между отглагольным прилагательным и причастием; но академия указывает на это различие, хотя понять его затруднительно.
Составители грамматик не согласны между собой. Одни видят красоту в том, что другие считают ошибкой. Соглашаются с принципами, отвергая следствие, допускают следствие, отрицая принципы, опираются на традицию, отбрасывают мастеров и пускаются в необыкновенные тонкости. Литре доконал Бувара и Пекюше своим утверждением, что орфография никогда не была и не будет неоспоримой.
Из этого они заключили, что синтаксис - фантазия, а грамматика - иллюзия.
В то время, впрочем, один новый учебник риторики объявил, что нужно писать, как говоришь, и все пойдет хорошо, если только иметь запас чувств, наблюдений.
Так как чувства они испытали, да и наблюдениями как будто запаслись, то сочли себя способными писать: пьеса стесняет узостью рамок, но роман представляет больше свободы. И в намерении сочинить роман они стали перебирать свои воспоминания.
Пекюше вспомнил об одном своем начальнике, весьма противном субъекте, и честолюбиво собирался отомстить ему в книге.
Бувар знавал в кабачке старого учителя чистописания, жалкого пьяницу. Забавнее этой фигуры ничего и не придумать.
Неделю спустя они решили слить оба эти лица в одно и перейти к следующим; перебрали: женщину, которая вносит несчастье в семью; женщину, мужа ее и любовника; женщину, которая остается добродетельной благодаря физическим недостаткам; честолюбца, дурного священника.
С этими туманными замыслами они старались связать материал, доставленный памятью, кое-что отбрасывали, прибавляли.
Пекюше высказывался за идею и чувство, Бувар - за образность и колорит, и они переставали понимать друг друга, причем каждый из них удивлялся ограниченности другого.
Быть может, наука, именуемая эстетикой, способна разрешить все несогласия. Один из приятелей Дюмушеля, профессор философии, прислал им список сочинений по этому предмету. Они работали отдельно и делились своими соображениями.
Прежде всего, что такое прекрасное?
Для Шеллинга это - выражение бесконечного в конечном; для Рида - таинственное качество; для Жуффруа - неразложимое явление; для де Местра - то, что приятно добродетели; для о. Андре - то, что соответствует разуму.
Существуют различные виды прекрасного: прекрасное в науках - геометрия прекрасна; прекрасное в нравственности, - нельзя отрицать, что смерть Сократа была прекрасна. Прекрасное в животном царстве: красота собаки заключается в ее нюхе. Свинья не может быть прекрасна ввиду ее гнусных привычек; змея - тоже, ибо она будит в нас представление о низости.
Цветы, мотыльки, птицы могут быть прекрасны. Наконец, первое условие прекрасного - это единство в разнообразии, таков принцип.
- Однако, - сказал Бувар, - два раскосых глаза разнообразнее двух прямых, а производят обыкновенно менее приятное впечатление.
Они приступили к проблеме возвышенного.
Некоторые предметы возвышенны сами по себе: рев потока, густой сумрак, вырванное бурей дерево. Характер прекрасен, когда торжествует, и возвышен, когда борется.
- Я понимаю, - сказал Бувар, - прекрасное - это прекрасное, а возвышенное - это весьма прекрасное. Как их отличить?
- Чутьем.
- А чутье откуда?
- От вкуса.
- Что такое вкус?
- Его определяют: особая способность распознавания, быстрота суждений, умение различать известные отношения.
- Словом, вкус - это вкус, но все названное не учит им обладать.
Нужно соблюдать меру, но мера изменчива; и как бы ни было совершенно произведение, оно никогда не будет безупречно. Существует, однако, красота незыблемая, законы ее нам неведомы, ибо ее происхождение таинственно.
Так как идею нельзя передать посредством любой формы, то необходимо разграничить искусства и в каждом искусстве различать несколько родов; но возникают сочетания, при которых один род должен переходить в другой, чтобы не отклониться от цели, не перестать быть правдивым.
Слишком точное соблюдение правды вредит красоте, а чрезмерная забота о красоте мешает правде; между тем без идеализации не существует правды; вот почему типы представляют собою реальность более устойчивую, чем портреты. Искусство, впрочем, преследует только правдоподобие, но правдоподобие - вещь относительная, преходящая и зависит от наблюдателя.
Так они терялись в рассуждениях. Бувар все больше утрачивал веру в эстетику.
- Если она не вздор, то ее правильность должна оправдаться на примерах. А между тем - послушай.
И он прочитал заметку, для которой ему пришлось произвести много изысканий:
"Бугур обвиняет Тацита в отсутствии той простоты, какой требует история.
Г-н профессор Дро порицает Шекспира за смешение серьезного и шутовского элементов. Низар, другой профессор, находит, что Андрэ Шенье, как поэт, стоит ниже XVII столетия. Англичанин Блер бранит Вергилия за сцену с гарпиями. Мармонтель стонет по поводу вольностей у Гомера. Ламот отнюдь не допускает, чтобы герои "Илиады" были бессмертны. Вида возмущается сравнениями в "Одиссее". Словом, все сочинители риторик, поэтик и эстетик представляются мне болванами".
- Ты преувеличиваешь! - сказал Пекюше.
Сомнения одолевали его, ибо если посредственные умы (по замечанию Лонгина) неспособны к ошибкам, то ошибаться свойственно мастерам, и тогда ошибками надо восхищаться! Это уж чересчур! Однако мастера остаются мастерами. Ему хотелось бы примирить доктрины с произведениями, критиков с поэтами, уловить сущность прекрасного, и эти вопросы так его терзали, что у него разболелась печень и сделалась желтуха.
Болезнь его была в самом остром периоде, когда кухарка г-жи Борден Марианна пришла к Бувару с просьбою назначить ее хозяйке свидание.
Вдова не появлялась у них со времени драматического представления. Был ли это с ее стороны первый шаг? Но к чему посредничество Марианны? И всю ночь воображение Бувара терялось в догадках.
На следующий день, во втором часу, он прогуливался по коридору и время от времени поглядывал в окно. Раздался звонок. Это был нотариус.
Он прошел по двору, взошел по лестнице, сел в кресло, поздоровался и сказал, что, не дождавшись г-жи Борден, опередил ее. Она собиралась купить Экальскую ферму.
Бувар почувствовал как бы охлаждение и пошел в комнату Пекюше.
Пекюше не знал, что сказать. Он был озабочен, так как ждал Вокорбея.
Наконец, появилась г-жа Борден. Ее опоздание объяснялось сложностью туалета: кашемировая шаль, шляпа, лайковые перчатки - костюм, уместный при важных обстоятельствах.
После разного рода обиняков она спросила, достаточно ли будет тысячи экю.
- За акр? Тысяча экю? Никогда!
Она сощурила глаза.
- Ах! для меня!
И все трое промолчали. Вошел граф де Фаверж. Он держал подмышкою, как адвокат, сафьяновый портфель и сказал, положив его на стол:
- Это брошюры! Они касаются Реформы, жгучего вопроса; но вот вещь, несомненно принадлежащая вам!
И он протянул Бувару второй том "Записок Дьявола".
Мели только что их читала в кухне, и так как нужно следить за нравами челяди, то он счел правильным конфисковать эту книгу.
Бувар дал ее своей служанке на прочтение. Заговорили о романах.
Г-жа Борден любила их, но только не мрачные.
- Писатели, - сказал г-н де Фаверж, - рисуют нам жизнь в лестных красках!
- Нужно срисовывать! - возразил Бувар.
- Стало быть, надо лишь придерживаться образцов?
- Дело не в образцах!