- Согласитесь, по крайней мере, что они могут попасть в руки к юной девушке. У меня есть дочь.
- Очаровательная! - сказал нотариус, придавая лицу своему выражение, какое у него бывало при заключении брачных договоров.
- И я ради нее или, вернее, ради лиц, ее окружающих, не допускаю их в свой дом, ибо народ, любезный сосед…
- Что сделал народ? - произнес Вокорбей, неожиданно появляясь на пороге.
Пекюше, узнав его голос, присоединился к обществу.
- Я утверждаю, - продолжал граф, - что его нужно предохранять от некоторых книг.
Вокорбей возразил:
- Значит, вы не стоите за просвещение?
- Как можно! Позвольте!
- Но ведь каждый день производятся нападки на правительство, - сказал Мареско.
- Что за беда!
И граф и врач принялись бранить Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.
- И свободы драматических представлений! - прибавил Пекюше.
Мареско не мог сдержаться:
- Ваши драматурги слишком далеко заходят!
- В этом я согласен с вами, - сказал граф. - Пьесы, восхваляющие убийство!
- Самоубийство прекрасно, сошлюсь на Катона, - возразил Пекюше.
Не отвечая на этот довод, г-н де Фаверж стал клеймить произведения, в которых высмеиваются самые священные институты - семья, собственность, брак.
- А как же Мольер? - спросил Бувар.
Мареско, человек со вкусом, ответил, что Мольер не идет больше в счет и к тому же слава его немного раздута.
- Словом, - сказал граф, - со стороны Виктора Гюго было безжалостно, да, безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте вытащить на сцену королеву в лице Марии Тюдор.
- Как! - воскликнул Бувар. - Я, автор, не имею права…
- Нет, сударь, вы не имеете права показывать нам преступление, не делая к нему поправок, не преподавая нам урока.
Вокорбей тоже считал, что искусство должно преследовать цель: стремиться к совершенствованию масс.
- Воспевайте нам науку, наши открытия, патриотизм!
И он восхищался Казимиром Делавинем.
Г-жа Борден похвалила маркиза де Фудра. Нотариус заметил:
- Но язык, обратили вы на него внимание?
- Как язык?
- Вам говорят о стиле! - крикнул Пекюше. - Находите ли вы, что его произведения хорошо написаны?
- Конечно, они очень интересны.
Он пожал плечами, она покраснела от такой дерзости.
Несколько раз г-жа Борден пыталась вернуться к своему делу. Было уже слишком поздно, чтобы его порешить. Она ушла под руку с Мареско.
Граф роздал брошюры, советуя их распространить.
Вокорбей собирался уже уходить, когда его остановил Пекюше.
- Вы обо мне забыли, доктор.
Его желтая физиономия производила жалкое впечатление, которое усугубляли усы и черные волосы, свисавшие из-под небрежно повязанного платка.
- Примите слабительное, - сказал врач.
И дав ему два шлепка, как ребенку, прибавил:
- Чрезмерная нервность, слишком художественная натура!
Эта фамильярность доставила ему удовольствие. Она его успокоила, и лишь только приятели остались наедине, он спросил:
- Ты думаешь, это не серьезно?
- Конечно же, нет.
Они подвели итог тому, что только что услышали. Нравственный смысл искусства для каждого заключается в потакании его интересам. Литература не пользуется любовью.
Затем они перелистали печатные брошюрки графа. Все они требовали всеобщего голосования.
- Мне кажется, - сказал Пекюше, - что скоро произойдет потасовка.
Ему все представлялось в мрачном свете, может быть вследствие желтухи.
VI
Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле узнали от одного человека, приезжавшего из Фалеза, что Париж покрыт баррикадами, а на следующий день появилась на стене ратуши афиша о провозглашении Республики.
Это великое событие ошеломило обывателей.
Но когда пришло известие, что кассационная палата, апелляционная палата, контрольная палата, коммерческий суд, собрание нотариусов, сословие адвокатов, государственный совет, университет, генералитет и сам г-н де ла Рошжаклен стали на сторону временного правительства, то люди облегченно вздохнули; а так как в Париже сажали деревья свободы, то муниципальный совет решил, что они нужны и в Шавиньоле.
Бувар пожертвовал одно дерево, ибо как патриот радовался победе народа. Что касается Пекюше, то падение королевской власти настолько оправдало его предсказания, что он не мог не быть доволен.
Горжю, ревностно исполняя их приказания, выкопал один из тополей, окаймлявших луг над Холмиком, и отнес его в назначенное место близ въезда в село.
Еще до начала торжества они втроем поджидали шествие.
Раздался треск барабана, показался серебряный крест, затем - два светильника в руках у певчих и г-н кюре в епитрахили, стихаре, мантии и баррете. Четыре клирошанина составляли его свиту, пятый нес ведро со святою водой, а за ними шел пономарь.
Священник взошел на обочину ямы, куда был посажен украшенный трехцветными лентами тополь. Против него стояли мэр и два его помощника, Бельжамб и Мареско, затем почетные лица: г-н де Фаверж, Вокорбей и мировой судья Кулон, старичок с сонной физиономией. Герто был в полицейской шапочке, а новый учитель, Александр Пти, оделся в сюртук, жалкий зеленый сюртук, воскресный свой наряд. Пожарные, которыми с саблею наголо командовал Жирбаль, выстроены были в одну шеренгу; по другую сторону поблескивали белые бляхи на нескольких старых киверах времен Лафайета. Их было пять или шесть, не больше, так как национальная гвардия повывелась в Шавиньоле. Крестьяне и жены их, рабочие близлежащих фабрик и мальчишки толпились позади; а Плакеван, стражник ростом в пять футов и восемь дюймов, сдерживал их взглядом, прогуливаясь взад и вперед со скрещенными руками.
Кюре сказал слово, какое говорили при тех же обстоятельствах и другие священники.
Разгромив королей, он восславил Республику. Разве не говорится: республика слова, христианская республика? Что может быть прекраснее первой и безгрешнее второй? Иисус Христос преподал нам возвышенный девиз: древо народа - это древо креста. Чтобы религия давала плоды, она нуждается в милосердии, и во имя милосердия служитель церкви заклинал своих братьев не учинять никакого беспорядка и мирно разойтись по домам.
Затем он окропил деревцо, призывая на него благословение божие.
- Да растет оно и да напоминает нам освобождение от всякого рабства и то братство, которое благодатнее тени его ветвей! Аминь!
Несколько голосов повторили "аминь", и после барабанного боя клир, запев Te Deum, направился в обратный путь.
Участие церкви произвело превосходное впечатление. Простые люди увидели в нем залог благоденствия, патриоты, - честь, оказанную их взглядам.
Бувар и Пекюше находили, что следовало бы их поблагодарить за подарок, по крайней мере намекнуть на него; и они открылись в этом Фавержу и доктору.
Какое значение имеют подобные мелочи! Вокорбей был в восторге от революции, граф - тоже. Он терпеть не мог Орлеанов. Больше их не будет; счастливого пути! Отныне - все для народа! И в сопровождении Гюреля, своего фактотума, он пошел догонять г-на кюре.
Фуро шел, понурив голову, между нотариусом и содержателем гостиницы, раздраженный церемонией, опасаясь беспорядков, и оглядывался невольно на стражника, который вместе с капитаном сокрушался о том, что одного Жирбаля мало и что у его людей дурная выправка.
По дороге прошли рабочие, распевая Марсельезу. Посреди толпы размахивал палкой Горжю. За ним следовал Пти с горящими глазами.
- Этого я не люблю! - сказал Мареско. - Люди горланят, возбуждают себя.
- О господи, - возразил Кулон, - пусть молодежь забавляется.
Фуро вздохнул:
- Странная забава! Она кончается гильотиной.
Ему мерещился эшафот, он ждал всяких ужасов.
Шавиньолю передались парижские волнения. Жители стали выписывать газеты. По утрам на почте происходила давка, и заведующая не управилась бы с делом, если бы ей не помогал иногда капитан. Затем люди проводили время на площади в разговорах.
Первый бурный спор возник из-за Польши.
Герто и Бувар требовали ее освобождения.
Граф де Фаверж думал иначе.
- По какому праву двинемся мы туда? Это значило бы восстановить против себя Европу! Будем осторожны!
Все его поддержали, и оба поляка умолкли.
В другой раз Вокорбей стал защищать циркуляры Ледрю-Роллена.
Фуро возразил ссылкою на сорок пять сантимов.
- Но правительство, - сказал Пекюше, - упразднило рабство.
- Какое мне дело до рабства!
- А отмена смертной казни за политические преступления?
- Право же, - продолжал Фуро, - теперь хотят все отменить. Однако, как знать? Арендаторы уже обнаруживают такую требовательность…
Так и следует! Землевладельцы, по мнению Пекюше, пользуются привилегиями. Тот, кто владеет недвижимостью…
Фуро и Мареско прервали его, закричав, что он коммунист.
- Я? коммунист?
И все заговорили разом. Когда Пекюше предложил основать клуб, Фуро имел смелость ответить, что никогда клубам не бывать в Шавиньоле.
Затем Горжю потребовал ружей для национальной гвардии, так как он намечен был обществом в инструкторы.
Только у пожарных были ружья. Жирбаль не хотел их отдавать. Фуро же об этом и не думал.
Горжю взглянул на него:
- Однако люди находят, что я умею с ними обращаться.
Ибо ко всем его промыслам еще присоединялось браконьерство, и часто г-н мэр и содержатель гостиницы покупали у него зайца или кролика.
- Что ж, берите, - сказал Фуро.
В тот же вечер начались упражнения.
Они происходили на лужайке, перед церковью. Горжю в синей куртке, с шарфом на бедрах, проделывал приемы как автомат. Голос его, когда он командовал, звучал грубо.
- Подтяни живот!
И Бувар, задерживая дыхание, немедленно втягивал свое брюшко, выдвигая зад.
- Вас не просят изгибаться дугой, черт возьми!
Пекюше перепутывал ряды и шеренги, полуоборот направо, полуоборот налево. Но особенно жалок был учитель: хилый, щуплый, со светлой бородою, он шатался под тяжестью ружья, штыком стеснявшего соседей.
На обучавшихся были панталоны всех цветов, грязные портупеи, старые, слишком короткие мундиры, из-под которых на боках виднелась рубашка, - и каждый уверял, что у него "нет средств получше одеться". Открыта была подписка на обмундирование для беднейших. Фуро обнаружил скупость, но женщины отличились. Г-жа Борден пожертвовала пять франков, несмотря на свою ненависть к Республике. Граф де Фаверж экипировал двенадцать человек и не пропускал учений. Затем он сидел в бакалейной лавке и угощал рюмкою всякого, кто бы ни подвернулся.
В ту пору влиятельные лица заискивали у низших классов. Рабочие были на первом плане. Люди домогались счастья к ним принадлежать. Они становились знатью.
В самом кантоне жили преимущественно ткачи; другие работали на ситценабивных мануфактурах и на недавно построенной бумагоделательной фабрике.
Горжю обольщал их своею бойкою речью, учил игре в башмак, водил приятелей пить к г-же Кастильон.
Но крестьян было больше, и в базарные дни граф де Фаверж, прогуливаясь по площади, справлялся об их нуждах, старался обращать их в свою веру. Они слушали и не отвечали, совсем как дядюшка Гуи, готовый принять любое правительство, лишь бы понижены были налоги.
Своим краснобайством Горжю создал себе имя. Могло случиться, что его выберут в Собрание.
Граф де Фаверж тоже об этом подумывал, стараясь, однако, не скомпрометировать себя. Консерваторы колебались между Фуро и Мареско. Но так как нотариус не хотел расстаться со своею конторой, то избран был Фуро: мужлан, кретин. Доктор был возмущен. Худосочный продукт конкурсов - он тосковал по Парижу, и его угрюмый вид объяснялся тем, что он считал себя неудачником. Более широкое поприще открывалось перед ним. Как бы он вознаградил себя! Он составил свое credo и пришел прочесть его г-дам Бувару и Пекюше.
Они выразили одобрение: у них взгляды были те же. Однако они писали лучше, знали историю, могли не хуже его фигурировать в Палате. Отчего не попытаться? Но кому из них выдвинуть кандидатуру? И началось состязание в деликатности.
Пекюше предпочитал своего друга самому себе.
- Нет, это больше тебе подходит, ты представительнее.
- Пожалуй, - ответил Бувар, - но ты смелее.
Не разрешив этого затруднения, они наметили план действий.
Это стремление к депутатскому креслу охватило и других. Мечтал о нем, покуривая трубку, капитан, украшенный полицейской шапочкой, и учитель в школе, и кюре в промежутке между двумя молитвами, так что иногда он ловил себя на том, как, подняв к небу глаза, говорил:
- Сделай, о господи, так, чтобы я стал депутатом!
Доктор, кое-кем поощренный, отправился к Герто и рассказал ему о шансах, какие имел.
Капитан откровенно высказал свое мнение. Вокорбей был, конечно, человек известный, но мало популярный среди своих собратьев и, в частности, среди аптекарей. Против него восстали бы все, народ не желал никого из господ; лучшие пациенты покинули бы его; и взвесив эти доводы, врач пожалел о своем увлечении.
Лишь только он ушел, Герто отправился к Плакевану. Старые служаки ведь не подводят друг друга. Но стражник, всецело преданный Фуро, наотрез отказался его поддержать.
Кюре доказал графу де Фавержу, что час еще не пробил: нужно дать Республике время истощить свои силы.
Бувар и Пекюше разъяснили Горжю, что никогда он не будет в состоянии одолеть коалицию крестьян и буржуа, пропитали его сомнениями, лишили всякой уверенности.
Пти, из гордости, не скрыл своих стремлений. Бельжамб его предупредил, что в случае провала он неминуемо лишится места.
Наконец епископ приказал священнику успокоиться.
Итак, оставался один Фуро.
Бувар и Пекюше повели против него борьбу, напоминая о его недобросовестности в деле с ружьями, о противодействии учреждению клуба, о скупости, и даже убедили Гуи, что Фуро стремится к восстановлению старого строя.
Как ни неясно было это понятие для крестьянина, он питал к нему отвращение, веками накопившееся в душе предков, и настроил против Фуро всех своих и жениных родственников, зятьев, двоюродных братьев, внучатных племянников, целую орду.
Горжю, Вокорбей и Пти довершили развенчание мэра, и когда таким образом поле оказалось расчищенным, Бувар и Пекюше, против всяких ожиданий, получили шансы на успех.
Они кинули жребий, чтобы решить, кому из них быть кандидатом. Жребий ничего не определил, и они пошли посоветоваться к доктору.
Он сообщил им новость: кандидатом является Флакарду, редактор "Кальвадоса". Велико было разочарование обоих друзей. Каждый из них страдал не только за себя, но и за другого. Однако политика их разгорячила. В день выборов они наблюдали за урнами. Флакарду победил.
Граф перенес свои надежды на национальную гвардию, но эполет командира не получил. Шавиньольские жители остановили свой выбор на Бельжамбе.
Эта странная и неожиданная благосклонность общества ошеломила Герто. Правда, он пренебрегал своими обязанностями и ограничивался тем, что по временам наблюдал за учением и делал замечания. Но все равно! Ему казалось чудовищным, что содержателя гостиницы предпочли отставному капитану Империи, и после вторжения в Палату 15 мая он сказал:
- Если так раздаются военные чины в столице, то я перестаю удивляться происходящему.
Начиналась реакция.
Люди верили в ананасные пюре Луи Блана, в золотую кровать Флакона, в царственные оргии Ледрю-Роллена, и так как провинциалы имеют притязание на полную осведомленность относительно парижских дел, то шавиньольские обыватели не сомневались в их намерениях и считали правдоподобными самые нелепые слухи.
Де Фаверж пришел однажды вечером к священнику и сообщил ему о приезде в Нормандию графа Шамбора. Жуанвиль, по словам Фуро, готовился со своими моряками приструнить социалистов. Герто утверждал, что в скором времени Луи Бонапарт станет консулом.
Фабрики стояли. Неимущие многочисленными толпами блуждали по стране.
Как-то в воскресенье (это было в первых числах июня) один жандарм внезапно поскакал в Фалез. На Шавиньоль шли рабочие из Аквиля, Лиффара, Пьерпона и Сен-Реми.
Ставни стали закрываться, собрался муниципальный совет и решил, в предотвращение несчастий, не оказывать никакого сопротивления. Жандармерии было даже запрещено отлучаться из казарм и показываться на улицу.
Вскоре послышалось как бы приближение бури. Затем стекла задребезжали от песни жирондистов, и на Канской дороге, держась под руки, показались люди, запыленные, потные, в лохмотьях. Они запрудили площадь. Поднялся сильный гул.
Горжю и двое из его товарищей вошли в залу. Один был тощий с худощавым лицом, в вязаном жилете, на котором распустились тесемки. Другой, черный от угля, должно быть механик, с щетинистыми волосами, с густыми бровями, был в матерчатых туфлях. У Горжю, как у гусара, куртка болталась на одном плече.
Все трое оставались на ногах, а члены совета, сидя вокруг покрытого синим сукном стола, глядели на них бледные от волнения.
- Граждане! - сказал Горжю. - Мы требуем работы.
Мэр дрожал, ему изменил голос.
Мареско ответил за него, что совет немедленно обсудит вопрос. И по уходе товарищей рассмотрению подверглось несколько предложений.
Одни предлагали разбивать щебень.
Чтобы употребить его в дело, Жирбаль подал мысль проложить дорогу между Англевилем и Турнебю.
Та, что лежала на Байе, отвечала совершенно тому же назначению.
Можно было вычистить пруд! Этой работы было недостаточно. Или же вырыть второй пруд! Но на каком месте?
Ланглуа был за устройство насыпи вдоль Мортена на случай наводнения. Лучше уж было, по мнению Бельжамба, распахать поросшие вереском земли. Невозможно было прийти к какому-нибудь решению… Чтобы успокоить толпу, Кулон вышел на крыльцо и объявил, что собрание разрабатывает план благотворительных мастерских.
- Благотворительных? Спасибо! - крикнул Горжю. - Долой аристократишек! Мы требуем права на труд!
Это был злободневный вопрос, Горжю строил на нем свою славу. Раздались рукоплескания.
Повернувшись, он столкнулся с Буваром, которого Пекюше увлек в толпу, и у них завязался разговор. Дело не к спеху… Здание окружено со всех сторон… Совету от них не уйти…
- Где взять денег? - говорил Бувар.
- У богатых! К тому же правительство прикажет организовать работы.
- А если работ не нужно?
- Можно их исполнить впрок.
- Но заработная плата понизится, - возразил Пекюше. - Если на труд нет спроса, значит в продуктах есть избыток, а вы требуете, чтобы их еще больше выпускали!
Горжю покусывал усы.
- Однако… при организации труда…
- Тогда хозяином станет правительство!
Вокруг несколько человек заворчало:
- Нет! Нет! Не хотим больше хозяев!
Горжю рассердился.
- Все равно. Трудящихся нужно снабдить капиталом или же установить кредит!
- Каким образом?
- Да уж не знаю! Но нужно установить кредит!
- Довольно, ждали! - сказал механик. - Нас бесят эти плуты.
И он взошел на крыльцо, заявив, что взломает дверь.
Там его встретил Плакеван, утвердившись на правой ноге, сжав кулаки.
- Подойди-ка поближе!