Механик попятился.
Рев толпы проник в залу. Все встали, хотели бежать. Подкрепление из Фалеза не приходило! Жалели об отсутствии графа. Мареско гнул в руках перо, старик Кулон стонал. Герто закричал, чтобы вызвали жандармов.
- Примите на себя командование! - сказал Фуро.
- У меня нет полномочий!
Между тем шум усилился. Площадь была полна народу, и все смотрели на второй этаж ратуши, как вдруг в среднем окне, под часами, появился Пекюше.
Он ловко пробрался туда по черной лестнице и, взяв пример с Ламартина, обратился к народу с речью:
- Граждане!
Но его картуз, его нос, его сюртук, вся его фигура не внушали толпе уважения.
Его окликнул человек в трико:
- Вы - рабочий?
- Нет.
- Значит, хозяин?
- Тоже нет.
- Ну так убирайтесь!
- Отчего? - надменно спросил Пекюше.
И мгновенно исчез в амбразуре, - его стащил механик.
Горжю кинулся к нему на выручку:
- Пусти его, он славный малый!
Они схватились друг с другом.
Дверь отворилась, и Мареско, стоя на пороге, объявил решение муниципалитета. Идея принадлежала Гюрелю.
Дорога из Турнебю будет ответвлена в сторону Англевиля и проложена к замку Фавержа. Это была жертва, на которую шла коммуна в интересах трудящихся.
Толпа рассеялась.
Когда Бувар и Пекюше возвращались домой, их слух потрясли женские крики. Вопили служанки и г-жа Борден. Вдова визжала особенно громко и, увидев их, воскликнула:
- Ах, слава богу, уже три часа я вас дожидаюсь. Бедный мой сад, ни одного тюльпана не осталось! Повсюду на дерне нечистоты. И никак его не спровадить.
- Кого?
- Дядюшку Гуи.
Он привез к ней в тележке навоз и вывалил его прямо на траву.
- Теперь он вспахивает землю. Поскорее остановите его!
- Идемте! - сказал Бувар.
У ступеней наружной лестницы запряженная в телегу лошадь пощипывала кусты олеандров. Колеса, накатившись на грядки, придавили самшиты, поломали рододендрон, вырвали далии, а кучки черного навоза, точно кротовины, покрывали горбиками дерн. Гуи ревностно копался в нем лопатой.
Однажды г-жа Борден заметила вскользь, что хотела бы это место перепахать. Он принялся за работу и не бросал ее, несмотря на противодействие вдовы. Так понимал он право на труд, у него голова пошла кругом от речей Горжю. Ушел он только после того, как Бувар гневно ему пригрозил.
Г-жа Борден не заплатила ему за работу, а навоз оставила себе в возмещение убытков. Она была женщина рассудительная, ее уважали жена доктора и даже жена нотариуса, хотя дамы эти занимали более высокое положение.
Благотворительные мастерские просуществовали неделю. Никаких волнений не произошло. Горжю куда-то исчез.
Между тем национальная гвардия все еще была под ружьем: по воскресеньям смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры, беспокоившие село.
Дозорные ради потехи дергали за колокольчики у дверей, врывались в комнаты, где супруги храпели на общей перине; при этом отпускались вольные шутки, а муж вставал, чтобы угостить молодцов рюмочкой. Затем возвращались в кордегардию сыграть сотню в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучавший у дверей, приоткрывал ее каждую минуту.
Из-за мягкости Бельжамба не было никакой дисциплины.
Когда разразились июньские дни, все были единодушны в желании "броситься на помощь Парижу"; но Фуро не мог покинуть ратушу, Мареско - контору, доктор - пациентов, Жирбаль - пожарных, г-н де Фаверж был в Шербурге, Бельжамб слег в постель. Капитан ворчал:
- Меня не пожелали, тем хуже для них.
И Бувар был настолько благоразумен, что удержал Пекюше.
Район разведок по окрестностям расширился.
Паника возникала по причине какой-нибудь падавшей от стога тени или причудливой формы ветвей; однажды все национальные гвардейцы обратились в бегство: при свете луны они заметили на яблоне человека с ружьем, который целился в них.
В другой раз, темною ночью, патруль, остановившись в буковой роще, услышал впереди чьи-то шаги.
- Кто идет?
Ответа не последовало.
Человеку дали продолжать свой путь, следуя за ним на известном расстоянии, потому что у него мог быть пистолет или кастет. Но придя в деревню, где поблизости было подкрепление, двенадцать человек из отряда разом бросились на него, крича:
- Ваши бумаги!
Его оттрепали, осыпали бранью. Из кордегардии выбежали люди. В нее поволокли арестованного и при свете горевшей на печке свечи узнали наконец Горжю.
Дешевое люстриновое пальтишко трещало у него на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо кровоточило от царапин и ударов. Он страшно исхудал и, как волк, поводил глазами.
Фуро, быстро прибежав, спросил его, как он очутился в буковой роще, зачем возвратился в Шавиньоль, что делал последние шесть недель.
Это никого не касается - он человек свободный.
Плакеван его обыскал, рассчитывая найти патроны. Решено было подвергнуть его предварительному заключению.
Бувар вмешался.
- Ни к чему! - возразил мэр. - Ваши взгляды известны.
- Однако…
- Будьте поосторожней, предупреждаю вас, будьте поосторожней.
Бувар перестал настаивать.
Горжю обратился тогда к Пекюше:
- А вы, хозяин, ничего не скажете?
Пекюше опустил голову, как будто сомневался в его невиновности.
Бедняга горько улыбнулся.
- А я ведь вас защищал!
На рассвете два жандарма отвели его в Фалез.
Он не был предан военному суду, но приговорен исправительной полицией к трехмесячному заключению за мятежные речи, клонившиеся к ниспровержению общественного строя.
Из Фалеза он написал своим бывшим хозяевам, чтобы они поскорее прислали ему удостоверение о хорошем поведении и добронравии; их подпись должен был засвидетельствовать мэр или его помощник, и они предпочли обратиться за этой маленькой услугой к Мареско.
Их ввели в столовую, украшенную старинными фаянсовыми блюдами. Часы Буля занимали самый узкий простенок. На столе красного дерева, без скатерти, приготовлены были две салфетки, чайник, две чашки. Г-жа Мареско прошла через комнату в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус, держа в одной руке берет, в другой - газету, и тотчас же с любезным видом приложил печать, несмотря на то, что их протеже - человек опасный.
- Помилуйте, - сказал Бувар, - из-за нескольких слов…
- Когда слово влечет за собою преступления, дорогой сосед, то уж позвольте!
- Однако, - возразил Пекюше, - как отличить фразу невинную от преступной? Что сегодня запрещено, то завтра вызывает овации.
И он осудил жестокую расправу с инсургентами.
Мареско сослался, разумеется, на защиту общества, на благо государства, высший закон.
- Извините, - сказал Пекюше, - право одного человека нужно так же уважать, как и право всех, и вы ничего не можете ему противопоставить кроме силы, если он обратит эту аксиому против вас.
Мареско вместо ответа пренебрежительно приподнял брови. Только бы он продолжал составлять акты и жить среди своих тарелок, в уютной комфортабельной обстановке, а там пусть совершаются какие угодно несправедливости, они его не тревожат. Его ждали дела. Он извинился.
Теория государственного блага привела их в негодование. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.
Появился новый повод для изумления: слава Кавеньяка шла на убыль. Национальная гвардия становилась подозрительной. Ледрю-Роллен пал даже в глазах Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все обитатели Шавиньоля голосовали за Бонапарта.
Шесть миллионов голосов охладили отношение Пекюше к народу, он и Бувар занялись изучением вопроса о всеобщем голосовании.
Исходя от всех, оно не может быть разумным. Честолюбец всегда будет руководить или поведет за собою других, как послушное стадо, - ведь избиратели даже не обязаны уметь читать: вот почему, по мнению Пекюше, столько было подлогов при выборах президента.
- Никаких подлогов, - возразил Бувар, - суть, мне кажется, в глупости народа. Вспомни обо всех тех, кто покупает целительный бальзам, помаду Дюпюитрена, воду кастелянш и пр. Эти простофили образуют массу избирателей, и мы подчиняемся их воле. Почему нельзя иметь от кроликов три тысячи ливров годового дохода? Потому что слишком большое скопление их является причиною смерти. Подобным же образом содержащиеся в толпе зародыши глупости развиваются благодаря самому факту ее существования, а отсюда вытекают неисчислимые последствия.
- Твой скептицизм ужасает меня! - сказал Пекюше.
Позже, весною, они встретили графа де Фавержа, который поделился с ними вестью о Римской экспедиции. Франция не собирается нападать на итальянцев, но ей нужны гарантии. В противном случае было бы подорвано ее влияние. Ничего не может быть законнее такого вмешательства.
Бувар вытаращил глаза.
- Когда речь шла о Польше, вы отстаивали противоположный взгляд.
- Обстоятельства теперь уже не те.
В настоящее время дело касается папы.
И г-н де Фаверж, говоря: "Мы хотим, мы это сделаем, мы твердо надеемся", - представлял собою группу.
Бувар и Пекюше прониклись отвращением и к меньшинству и к большинству. В общем чернь стоила аристократии.
Право вмешательства казалось им сомнительным. Они искали его принципов у Кальво, Мартенса, Вателя; и Бувар сделал такое заключение:
- Вмешательство предпринимается с целью вернуть престол государю для освобождения какого-нибудь народа или из предосторожности ввиду какой-либо угрозы. Во всех случаях - это покушение на чужое право, злоупотребление силою, лицемерное принуждение.
- Однако, - сказал Пекюше, - между народами, как и между людьми, существует солидарность.
- Возможно!
И Бувар призадумался.
Вскоре началась Римская экспедиция.
Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, цвет парижской буржуазии разгромил две типографии. Образовалась могущественная партия порядка.
В округе ее вождями были граф, Фуро, Мареско, кюре. Каждый день, около четырех часов дня, они прогуливались по площади из конца в конец и беседовали о событиях. Главным их делом было распространение брошюр. Заглавия не лишены были сочности: "По воле божьей", "Сторонник раздела земли", "Очнемся от дурмана", "Куда мы идем?" Лучше всего были в них диалоги, написанные деревенским языком, с ругательствами и грамматическими ошибками, - так предполагалось повысить нравственность среди крестьян. Согласно новому закону, торговля вразнос подчинена была префектам, а Прудона только что заключили в Сент-Пелажи: огромная победа!
Деревья свободы были повсюду срублены. Шавиньоль подчинился приказу. Бувар собственными глазами видел обрубки своего тополя на тачке. Они послужили топливом для жандармов, пень был преподнесен господину кюре, а ведь как-никак он освятил его! Какое издевательство!
Учитель не скрывал своего образа мыслей.
Бувар и Пекюше выразили ему по этому поводу симпатию, когда однажды проходили мимо его дверей.
На следующий день он явился к ним. В конце недели они отдали ему визит.
Смеркалось, школьники только что разошлись, наставник, засучив рукава, подметал двор. Жена его, повязав голову платком, кормила грудью младенца. Маленькая девочка пряталась за ее юбкой, уродливый мальчуган играл на земле у ее ног; мыльная вода от стирки, которою она занималась в кухне, образовала лужу около дома.
- Видите, - сказал учитель, - как содержит нас правительство.
И тут же он ополчился на проклятый капитал. Нужно его демократизировать, освободить производительные силы.
- Совершенно согласен! - сказал Пекюше.
Следовало бы признать, по крайней мере, право на общественную помощь.
- Еще одно право! - сказал Бувар.
Все равно. Временное правительство обнаружило мягкотелость, когда не декретировало братства.
- Попытайтесь-ка его установить!
Сумерки сгущались, и Пти грубо приказал жене принести в его кабинет свечу.
На выбеленных стенах булавками приколоты были литографированные портреты ораторов левой. Шкафчик с книгами висел над письменным столом елового дерева. Сиденьями служили стул, табурет и старый ящик из-под мыла. Учитель делал вид, будто этим пренебрегает. Но нищета отбросила свою тень на его щеки, а узкие виски говорили об упрямстве барана, о неприступной гордости. Никогда он не поддастся.
- Впрочем, меня вот что поддерживает.
То была кипа газет на полке. И он в лихорадочных словах изложил свой символ веры: разоружение войск, упразднение магистратуры, уравнение заработной платы, средний уровень, благодаря которому воцарится золотой век в форме республики с диктатором во главе. Такой человек круто поведет дело!
Затем учитель достал бутылку анисовой и три рюмки, чтобы провозгласить тост за героя, за бессмертную жертву, великого Максимилиана!
На пороге появилась черная сутана кюре.
Кивнув собравшимся головой, он подошел к учителю и сказал ему почти шепотом:
- В каком положении наше дело со св. Иосифом?
- Они ничего не дали, - ответил тот.
- Это ваша вина.
- Я сделал, что мог.
- Ах, вот как?
Бувар и Пекюше встали, чтобы не мешать. Пти усадил их снова и обратился к кюре:
- Это все?
Аббат Жефруа был в нерешительности; затем, подсластив улыбкою выговор, заметил:
- Люди находят, что вы немного пренебрегаете священной историей.
- О, священной историей! - откликнулся Бувар.
- Что вам, сударь, не нравится в ней?
- Мне - ничего. Но только есть, пожалуй, вещи более полезные, чем израильские цари и анекдот про Иону!
- Вы вольны думать что хотите! - ответил сухо священник.
И, не обращая внимания на посторонних или ввиду их присутствия, продолжал:
- Катехизису уделено слишком мало времени.
Пти пожал плечами.
- Имейте это в виду. Вы потеряете пансионеров!
Десять франков, которые платили эти ученики ежемесячно, были самой доходной статьей его должности. Но сутана выводила его из себя.
- Ну и ладно, можете мстить!
- Кто облечен моим саном, тот не мстит, - сказал священник, не теряя спокойствия. - Я только напоминаю вам, что закон 15-го марта возлагает на нас наблюдение за первоначальным обучением.
- Ах, я отлично это знаю! - воскликнул учитель. - Оно также возложено на жандармских полковников! Жаль, что не на стражника! Для полноты!
И он опустился на табурет, кусая кулак, сдерживая ярость, задыхаясь от чувства бессилия.
Аббат тронул его легонько за плечо.
- Я не хотел огорчить вас, мой друг! Успокойтесь. Немного благоразумия!.. Приближается пасха: я надеюсь, что вы покажете пример, явившись к причастию вместе с остальными.
- Ах, это уже слишком! Мне! Мне подчиняться подобной нелепости!
От такого кощунства кюре побледнел. Его зрачки метали молнии. Челюсть дрожала.
- Замолчите, несчастный! Замолчите!.. А еще жена его стирает церковное белье!
- Так что же? Что она сделала?
- Она никогда не бывает в церкви! Так же, впрочем, как и вы!
- Ну, из-за этого учителей не увольняют!
- Их можно перевести!
Священник умолк. Он стоял в глубине комнаты, в тени. Пти, склонив голову на грудь, задумался.
Если б они перебрались даже на другой конец Франции, истратив на путешествие последние гроши, то и там нашли бы, под другими именами, того же кюре, того же ректора, того же префекта: все, вплоть до министра, были словно звенья одной тяжелой цепи. Он уже получил одно предупреждение, нужно было ждать других. А потом? И как в галлюцинации ему представилось, что он шагает по большой дороге, с мешком на спине, рядом с теми, кого он любил, протягивая руку в сторону почтовой кареты.
В это мгновение жена его в кухне раскашлялась; младенец запищал, малыш плакал.
- Бедные дети! - сказал священник сладким голосом.
Тут и отец разрыдался.
- Да! Да! Я согласен на все, что от меня потребуют!
- Буду на это рассчитывать, - ответил кюре и, низко поклонившись, сказал: - Будьте здоровы, господа.
Учитель продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он оттолкнул Бувара.
- Нет! Оставьте меня! Хоть бы мне околеть поскорее! Презренный я человек!
Оба друга вернулись домой, благодаря судьбу за свое независимое положение. Могущество духовенства устрашало их.
В ту пору его применяли для укрепления правопорядка. Республика была накануне гибели.
Три миллиона избирателей оказались отстраненными от всеобщего голосования. Залоги для повременной печати были повышены, цензура восстановлена. Ее требовали даже для романов-фельетонов. Классическая философия считалась опасною. Буржуа проповедовали догму материальных интересов, а народ, казалось, был доволен.
Деревенский люд возвращался к прежним своим господам.
Граф де Фаверж, владевший землями в Эре, был выбран в Законодательное собрание, и его переизбрание в главный совет Кальвадоса было предрешено.
Он счел уместным пригласить на завтрак видных в крае особ.
Вестибюль, где их встречали три лакея, чтобы снять с них верхнее платье, бильярдная и две гостиные в виде анфилады, растения в китайских вазах, бронза на каминах, золотые багеты на панелях, плотные занавеси, широкие кресла, - вся эта роскошь сразу же поразила гостей, словно оказанная им любезность; а при входе в столовую, при виде стола, уставленного жаркими на серебряных блюдах с батареей рюмок перед каждой тарелкою, с закусками в разных углах и лососиною посередине, - все лица расцвели.
Приглашенных было семнадцать человек, в том числе два крупных землевладельца, супрефект из Байе и приезжий из Шербурга. Граф де Фаверж извинился перед гостями за графиню, которой помешала присутствовать мигрень, и после похвал по адресу груш и винограда, наполнявших четыре корзины по углам стола, речь зашла о важной новости: о проекте высадки в Англии войск Шангарнье.
Герто приветствовал ее как патриот, кюре - из ненависти к протестантам, Фуро - в интересах торговли.
- Вы выражаете средневековые чувства! - сказал Пекюше.
- Средние века были кое-чем хороши! - возразил Мареско. - Так, например, наши соборы!..
- Однако, сударь, злоупотребления!..
- Это не важно, не было бы революции!..
- Ах, революция, вот в чем горе! - сказал священник вздыхая.
- Но ей способствовали все! И (простите меня, граф) - даже аристократия своим союзом с философами!
- Что поделаешь! Людовик XVIII узаконил грабеж! С того времени парламентский режим подрывает основы!..
Появился ростбиф, и в течение нескольких минут слышен был только стук вилок и челюстей да шаги лакеев по паркету и два повторяющихся слова: "Мадера! Сотерн!"
Новый толчок беседе дал приезжий из Шербурга. Как остановиться, катясь в пропасть?
- У афинян, - сказал Мареско, - у афинян, с которыми у нас есть общие черты, Солон обуздал демократов, повысив избирательный ценз.
- Лучше было бы упразднить Палату, - сказал Гюрель, - весь беспорядок исходит из Парижа.