- Нужна децентрализация! - сказал нотариус.
- Широкая! - прибавил граф.
По мнению Фуро, община должна обладать всей полнотою власти, вплоть до права закрывать для проезжающих свои дороги, если найдет это нужным.
И между тем как одно блюдо сменяло другое, - курица в соку, раки, шампиньоны, салат из овощей, жареные жаворонки, - гости перебрали много предметов: наилучшую систему обложения, преимущества большой культуры, отмену смертной казни. Супрефект не забыл привести прелестную фразу одного остроумного человека: "Пусть положат начало господа убийцы!"
Бувара поразил контраст между окружавшими его вещами и тем, что говорилось, так как нам всегда кажется, будто слова должны соответствовать обстановке и будто высокие потолки созданы для великих мыслей. Тем не менее лицо у него раскраснелось за десертом, и своих собутыльников он видел сквозь туман.
Отпили бордо, бургундского и малаги… Граф де Фаверж, зная, с кем имеет дело, приказал откупорить шампанское. Гости, чокаясь, выпили за успех выборов, и шел уже четвертый час, когда они перешли в курительную, чтобы откушать кофе.
На консоли среди номеров "Универ" валялась карикатура из "Шаривари"; она изображала гражданина, у которого из-под фалд сюртука высовывался хвост с глазом на кончике. Мареско объяснил ее смысл. Она вызвала много смеха.
Гости пили ликеры, и пепел от сигар падал на шелк мебели. Аббат в споре с Жирбалем напал на Вольтера. Кулон уснул. Граф де Фаверж заявил о своей преданности Шамбору.
- Ульи говорят в пользу монархии.
- Но муравейники - в пользу республики.
Впрочем, врач ею больше не дорожил.
- Вы правы! - сказал супрефект. - Дело не в форме правления.
- Если обеспечена свобода! - возразил Пекюше.
- Честному человеку она не нужна, - ответил Фуро. - Я до речей не охотник! Я не журналист! Но я утверждаю, что Франция нуждается в железной руке!
Все стали призывать спасителя.
И, уходя, Бувар и Пекюше слышали, как г-н де Фаверж говорил аббату Жефруа:
- Нужно восстановить повиновение. Власть гибнет, когда подвергается критике. Спасение только в божественном праве.
- Совершенно верно, граф.
Бледные лучи октябрьского солнца тянулись позади леса, дул сырой ветер. И шагая по опавшим листьям, друзья дышали так, словно вырвались на свободу.
Все, чего они не могли высказать, излилось в восклицаниях.
- Что за идиоты! Какая низость! Можно ли себе представить такую закоснелость! Прежде всего, что значит божественное право?
Приятель Дюмушеля, тот самый профессор, который просветил их по части эстетики, ответил на их вопрос в ученом письме.
Теория божественного права была формулирована при Карле II англичанином Фильмером.
Вот она:
"Создатель даровал первому человеку господство над миром. Оно перешло к его потомству, и власть короля исходит от бога: "он его образ", пишет Боссюэт. Родительская власть учит повиноваться одному человеку. Короли созданы по образцу отцов.
Локк отверг эту доктрину. Есть различие между родительской властью и монархической, так как по отношению к собственным детям любой подданный и монарх наделены одинаковыми правами. Королевская власть существует только на основе народного избрания; о том же напоминал и обряд миропомазания, во время которого два епископа, показывая короля, спрашивали знать и простой народ, признают ли они его.
Итак, власть исходит от народа. Он имеет право "делать все, что желает", говорит Гельвеций, "изменять свою конституцию", говорит Ватель, восставать против несправедливости, как утверждают Глафей, Отман, Мабли и пр.! А св. Фома Аквинский разрешает ему освобождать себя от тиранов. Он даже свободен, - заявляет Жюрье, - от обязанности быть правым".
Удивленные такою аксиомой, Бувар и Пекюше взялись за "Общественный договор" Руссо.
Пекюше дочитал до конца; затем, закрыв глаза и запрокинув голову, стал его разбирать.
Предполагается соглашение, в силу которого личность отказалась от своей свободы.
Народ в то же время обязался защищать личность от несправедливостей природы и передал ей в собственность то, чем располагает.
Где доказательство существования договора?
Нигде! И общество не дает гарантий. Граждане будут заниматься исключительно политикой. Но так как нужны ремесленники, то Руссо рекомендует рабство. Науки погубили человеческий род. Театр действует развращающе, деньги пагубны, и государство должно ввести известную религию под страхом смертной казни.
"Как! - сказали они себе. - Вот он каков, верховный жрец демократии!"
Все реформаторы подражали ему; и они раздобыли "Исследование социализма" Морана.
Первая глава излагает доктрину сен-симонизма.
Во главе - Отец, совмещающий в себе папу и императора. Право наследования отменяется, все имущества, движимые и недвижимые, образуют общественный фонд, и пользование им будет происходить иерархически. Промышленники станут управлять народным богатством. Но опасаться чего-либо не приходится, - главою будет тот, кто "больше всех любит".
Недостает одного - женщины. От появления женщины зависит спасение мира.
- Я не понимаю.
- Я тоже.
И они взялись за фурьеризм.
Все бедствия происходят от принуждения. Пусть притяжение станет свободным - и установится гармония.
Душа наша содержит двенадцать главных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Они стремятся: первые - к личности, вторые - к группам, третьи - к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общество из тысячи восьмисот человек, живущих во дворце. Каждое утро кареты увозят работников на поля и вечером доставляют их обратно. Они ходят со знаменами, устраивают празднества, едят пирожные. Каждая женщина, если это ей желательно, имеет трех мужчин: супруга, любовника и производителя. Для холостяков устанавливается институт баядерок.
- Это мне подходит! - сказал Бувар.
И он погрузился в мечты о гармоническом мире.
Благодаря улучшению климатических условий земля станет прекраснее; скрещивание рас удлинит человеческую жизнь. Люди будут управлять облаками, как теперь умеют вызывать молнию; по ночам над городами будет проливаться дождь, чтобы их обмывать. Корабли станут пересекать полярные моря, которые оттают под влиянием северного сияния. Ибо все происходит от сочетания двух брызжущих из полюсов флюидов, мужского и женского, и северное сияние - это симптом течки планеты, оплодотворяющее истечение.
- Это выше моего понимания, - сказал Пекюше.
После Сен-Симона и Фурье проблема свелась к вопросам заработной платы.
Луи Блан, в интересах рабочих, требует упразднения внешней торговли; Лафарель - введения машин; еще кто-то - уменьшения акциза на напитки, или преобразования корпораций, или раздачи супов. Прудон изобретает однообразный тариф и требует для государства сахарной монополии.
- Эти социалисты, - говорил Бувар, - всегда хотят тирании.
- Да нет же!
- Уверяю тебя!
- Ты глуп!
- А ты меня возмущаешь!
Приятели выписали эти сочинения, после того как познакомились с ними в пересказе. Бувар отметил несколько мест и, показывая их, сказал;
- Читай сам! Они нам приводят в пример ессеев, моравских братьев, иезуитов в Парагвае и чуть ли не тюремный режим. У икарийцев на завтрак полагается двадцать минут, женщины рожают в больнице; что касается книг, то их запрещено печатать без разрешения Республики.
- Но Кабэ идиот!
- А вот тебе из Сен-Симона: публицисты будут представлять свои произведения на рассмотрение комитета промышленников. А вот из Пьера Леру: закон будет принуждать граждан выслушивать оратора. Из Огюста Конта: священники будут воспитывать юношество, направлять всю умственную работу и побуждать власть к регулированию деторождения.
Эти документы опечалили Пекюше. Вечером, за обедом, он ответил:
- Что в сочинениях утопистов попадаются смешные вещи - с этим я согласен; тем не менее они заслуживают нашей любви. Уродство мира приводило их в отчаяние, и, чтобы сделать его прекраснее, они все претерпели. Вспомни обезглавленного Мора, Кампанеллу, которого семь раз пытали, Буонаротти с цепью на шее, Сен-Симона, умершего от нищеты, и многих других. Они могли бы жить спокойно: но нет! Они шли своей дорогой, глядя в небо, как герои.
- Не думаешь же ты, - возразил Бувар, - что теории какого-нибудь господина могут изменить мир?
- Не все ли равно! - сказал Пекюше. - Довольно нам коснеть в эгоизме! Поищем наилучшей системы!
- Стало быть, ты надеешься ее найти?
- Конечно!
- Ты?
И у Бувара от хохота живот и плечи подпрыгивали одновременно. Краснее варенья, с салфеткою подмышкой, он раздражающим образом повторял:
- Ха! Ха! Ха!
Пекюше вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Жермена ходила по всему дому и звала его. Он оказался в своей комнате, где сидел впотьмах, забившись в кресло и сдвинув на брови картуз. Он не был болен, но предавался размышлениям.
Когда ссора миновала, Бувар и Пекюше пришли к заключению, что их исследованиям недоставало одной основы: политической экономии.
Они занялись предложением и спросом, капиталом и арендной платой, импортом, запретительной системой.
Однажды ночью скрип сапог в коридоре разбудил Пекюше. Накануне он по привычке сам задвинул все засовы и теперь окликнул Бувара, спавшего глубоким сном.
Они замерли в неподвижности под одеялами. Шум не повторился. Служанки отвечали на вопросы, что ничего не слышали.
Но, прогуливаясь по саду, Бувар и Пекюше заметили отпечаток подошвы посреди грядки возле забора, и две планки в нем были поломаны. Очевидно, кто-то через него перелезал.
Нужно было предупредить стражника.
Не застав его в ратуше, Пекюше отправился к бакалейному торговцу.
Кого же увидел он в заднем помещении, рядом с Плакеваном, среди пивших? Горжю! Горжю, расфранченного, как буржуа, и угощавшего всю компанию.
Этой встрече Бувар и Пекюше не придали особого значения.
Вскоре они перешли к вопросу о прогрессе.
Бувар не оспаривал его в области научной. Но в литературе прогресс менее очевиден, и пусть даже благосостояние повышается, зато блеск жизни угас.
Чтобы убедить Бувара, Пекюше взял лист бумаги.
- Я провожу наискось волнистую линию. Тот, кто мог бы следовать по ней, не видел бы горизонта при каждом ее понижении. Однако она поднимается, и, несмотря на повороты, вершина будет достигнута. Такова картина прогресса.
Вошла г-жа Борден.
Это было 3 декабря 1851 года. Она принесла газету.
Они быстро прочитали, стоя рядом, воззвание к народу, извещение о роспуске Палаты, об аресте депутатов.
Пекюше побледнел. Бувар глядел на вдову.
- Как? Вы ничего не говорите?
- Что же мне, по-вашему, делать?
Они забыли предложить ей стул.
- А я-то пришла в надежде доставить вам удовольствие! Ах, сегодня вы совсем не любезны!
И она удалилась, задетая их неучтивостью.
От неожиданности они онемели. Затем отправились в деревню излить свое негодование.
Мареско, принявший их в разгаре работы, думал иначе. Парламентская болтовня кончилась, и слава богу! Отныне начнется деловая политика.
Бельжамб не слыхал об этих событиях, а впрочем, ему на них наплевать.
На рынке они встретили Вокорбея.
Врач от этого всего уже отошел.
- Вы совершенно напрасно портите себе кровь!
Фуро прошел мимо них, насмешливо говоря:
- Провалились демократы!
А капитан, под руку с Жирбалем, издали крикнул:
- Да здравствует император!
Но Пти должен их понять, и когда Бувар постучал в окошко, учитель вышел из класса.
Ему показалось весьма забавным, что Тьер сидит в тюрьме. Народ отомщен.
- А, господа депутаты, теперь ваш черед!
Расстрелы на бульварах заслужили одобрение жителей Шавиньоля. Никакой пощады побежденным, никакой жалости к жертвам! Кто мятежник, - тот негодяй!
- Возблагодарим провидение, - говорил кюре, - а после него - Луи Бонапарта! Он окружает себя самыми почтенными людьми! Граф де Фаверж станет сенатором.
На следующий день к ним явился Плакеван.
Их благородия много разговаривают. Он предложил им помалкивать.
- Хочешь знать мое мнение? - сказал Пекюше, - Так как буржуа свирепы, а рабочие завистливы, священники угодливы, а народ, в конце концов, принимает всех тиранов, лишь бы ему дали уткнуться мордою в кормушку, то Наполеон поступил правильно! Пускай он им зажимает рты, топчет их и убивает! Этого еще мало за их ненависть к праву, низость, тупость, слепоту!
Бувар размышлял:
- Ну, ну, прогресс! Какие враки!
Он прибавил:
- А политика? Что за грязь!
- Это не наука, - отозвался Пекюше. - Военное искусство интереснее, оно позволяет предвидеть события, нам следовало бы им заняться.
- Ну нет, спасибо, - ответил Бувар. - Мне все противно. Продадим лучше наш домишко и отправимся к дикарям.
- Как хочешь!
Мели во дворе накачивала воду.
На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его, она нагибалась, и тогда видны были ее синие чулки до икр. Затем она быстрым движением подымала правую руку, немного поворачивая голову, и Пекюше, глядя на нее, испытывал какое-то совершенно новое чувство, очарование, бесконечное удовольствие.
VII
Наступили печальные дни.
Бувар и Пекюше прекратили свои занятия из боязни разочарований; жители Шавиньоля от них сторонились, из разрешенных газет ничего нельзя было узнать, и жили они в глубоком одиночестве, в полной праздности.
Иногда они раскрывали книгу и захлопывали ее: к чему читать? Случалось, им приходило на ум очистить сад, через четверть часа их одолевала усталость; или взглянуть на свою ферму, - они возвращались домой удрученные; или заняться хозяйством, - Жермена испускала вопли; они отказались от этой затеи.
Бувар вздумал составить каталог музея и объявил, что их безделушки нелепы.
Пекюше занял у Ланглуа ружье, чтобы стрелять жаворонков; взорвавшись от первого же выстрела, оно чуть было его не убило.
Так и протекала их жизнь в этой деревенской скуке, такой тягостной, когда серое небо одноцветностью своей нежит сердце, лишенное надежд. Прислушиваешься к шагам человека, ступающего в деревянных башмаках вдоль стены, или к дождевым каплям, падающим с крыши на землю. По временам прошуршит по стеклу опавший лист, закружит в воздухе и улетит. Ветер доносит неясные отзвуки похоронного звона. В хлеву мычит корова.
Они зевали, сидя друг против друга, поглядывали на календарь, смотрели на часы, ждали обеда; горизонт был все тот же: впереди - поля, справа - церковь, слева - завеса тополей; их верхушки покачивались в тумане, безостановочно, с жалким видом.
Привычки, раньше терпимые, причиняли им теперь страдания. Пекюше становился неприятен своею манерою класть на скатерть носовой платок, Бувар не расставался с трубкою и, разговаривая, раскачивался из стороны в сторону. Споры возникали из-за блюд, из-за качества масла. Сидя вместе, они думали о разном.
Одно происшествие потрясло Пекюше.
Спустя два дня после мятежа в Шавиньоле он вышел погулять, желая отвлечься от политических огорчений, и на обсаженной ветвистыми вязами дороге услышал за собою голос, кричавший:
- Постой!
Это была г-жа Кастильон. Она бежала с другой стороны, не замечая его. Тот, кого она догоняла, обернулся. Это был Горжю; и они сошлись на расстоянии сажени от Пекюше, скрытого за деревьями.
- Это правда? - сказала она. - Ты будешь драться?
Пекюше притаился во рву, чтобы слышать.
- Ну да, верно, - ответил Горжю, - я буду драться! А тебе-то что?
- Он еще спрашивает! - воскликнула она, заламывая руки. - А если тебя убьют, любовь моя! Ах, останься!
Ее голубые глаза умоляли его еще сильнее слов.
- Оставь меня в покое! Я должен ехать!
Она злобно усмехнулась.
- Другая, видно, позволила!
- О ней молчи!
Он поднял сжатый кулак.
- Нет, дорогой! Нет! Я молчу, ничего не говорю.
Крупные слезы стекали у нее по щекам в рюши косынки.
Был полдень. Солнце сверкало над покрытой желтыми колосьями равниной. На самом горизонте медленно передвигался верх повозки. В воздухе стояло оцепенение: ни птичьего крика, ни жужжания насекомых. Горжю срезал себе прут и скоблил на нем кору. Г-жа Кастильон не поднимала головы.
Бедная женщина думала о своих бесплодных жертвах, о долгах, которые заплатила, о том, что ждет ее впереди, о своем позоре. Она не стала плакаться, а напомнила ему о первом времени их любви, когда каждую ночь приходила к нему на свидание в ригу, так что ее мужу однажды померещились воры и он выстрелил в окно из пистолета. Пуля и до сих пор сидит в стене.
- С той минуты, как я тебя увидала, ты мне казался прекрасным как принц. Я люблю твои глаза, твою походку, твой запах.
Она прибавила тише:
- Я без ума от тебя!
Он улыбался, польщенный.
Она взяла его обеими руками за талию и, запрокинув голову, точно в молитве, продолжала:
- Сердце мое! Любовь моя! Моя душа! Моя жизнь! Послушай, говори, чего ты хочешь! Может быть, денег? Они найдутся. Я виновата, я тебя донимала! Прости меня! И закажи себе платье у портного, пей шампанское, кути, я тебе позволю все, все.
Она прошептала, собрав все свои силы:
- Даже ее!.. Только вернись ко мне.
Он наклонился к ее губам, одной рукой обхватив ее стан, чтобы не дать ей упасть, а она бормотала:
- Мое сердце! Моя любовь! Как ты красив! Господи, как ты красив!
Край рва был на одном уровне с подбородком Пекюше. Он глядел на них не шевелясь, тяжело дыша.
- Брось нюнить! - сказал Горжю. - Так я могу и дилижанс пропустить. Готовится лихой удар! Я в нем участвую! Дай мне десять су, я угощу кондуктора.
Она вынула из кошелька пять франков.
- Ты мне скоро их отдашь. Потерпи немного! С тех пор как он лежит в параличе!.. Ты подумай! И если хочешь, мы пойдем в часовню Круа-Жанваль, и там я, любовь моя, принесу обет Пресвятой деве выйти за тебя замуж, лишь только он умрет!
- Э, да твой муж никогда не умрет!
Горжю пошел от нее прочь. Она его догнала, уцепилась за его плечи.
- Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой! Тебе нужен кто-нибудь. Но не уезжай! Не покидай меня! Лучше смерть! Убей меня!
Она валялась у него в ногах, стараясь поймать и поцеловать его руки; чепчик у нее свалился, за ним и гребень, короткие волосы распустились. Они были седые ниже ушей, она снизу вверх глядела на него, захлебываясь от слез, с красными веками и опухшими губами, и ужас охватил его, он ее оттолкнул:
- Пошла прочь, старуха! Прощай!
Поднявшись на ноги, она сорвала с шеи золотой крестик и швырнула им в него:
- Вот тебе, мерзавец!
Горжю удалялся, похлопывая тросточкой по листьям деревьев.
Г-жа Кастильон не плакала. С отвислою челюстью и потухшими зрачками она стояла не шевелясь, окаменелая в своем отчаянье; казалось, это было не живое существо, а разрушенная вещь.