"В таком случае попрошу у него десять франков, - решил Родольф, снова берясь за перо, - в наше время парадоксы дорожают, как куропатки".
И он набросал строк тридцать всякого вздора, где упоминались и фортепьяно, и золотые рыбки, и школа здравого смысла, и рейнское вино, которое почему-то именовалось туалетной водой.
- Очень мило, - сказал критик. - Будьте другом, добавьте еще, что каторга - место, где больше чем где-либо порядочных людей.
- А зачем?
- Выйдет еще две строки. Отлично, дело в шляпе, - сказал влиятельный критик и позвал слугу, чтобы отправить фельетон в типографию.
"А теперь - в атаку!" - решил Родольф. И, нахмурившись, он изложил свою просьбу.
- Ах, дорогой мой, у меня здесь ни гроша, - ответил критик. - Лолотта разоряет меня в пух и прах, вот только что она начисто обобрала меня, чтобы съездить в Версаль и посмотреть, как нереиды и всякие чудища будут изрыгать струи воды.
- В Версаль? Боже мой, да это какая-то эпидемия! - воскликнул Родольф.
- А на что вам деньги?
- Вот в чем дело, - стал объяснять Родольф. - Сегодня, в пять часов вечера, у меня свидание с одной дамой из общества, весьма тонной, которая выезжает не иначе как в омнибусе. Я хотел бы соединить с ней свою судьбу на несколько дней и считаю нужным дать ей изведать прелестей жизни. Обеды, балы, прогулки и прочее и прочее. Мне до зарезу нужно пять франков, если я их не раздобуду, в моем лице будет опозорена вся французская литература.
- Почему вы не займете эту сумму у нее самой? - воскликнул критик.
- С первой же встречи это совершенно невозможно. Один только вы можете выручить меня.
- Клянусь всеми египетскими мумиями, даю честное благородное слово, что у меня нет даже на покупку грошовой трубки или какой-нибудь девственницы. Впрочем, у меня валяется несколько книжонок, которые вы можете пустить в ход.
- Из этого ничего не выйдет, сегодня воскресенье. Мамаша Манею, Лебигр и все прочие лавчонки на набережных и на улице Сен-Жак закрыты. А что у вас за книжонки? Сборники стихов, украшенные портретами авторов в очках? Такие штучки не продашь.
- Разве что по приговору суда присяжных, - добавил критик. - Постойте, вот еще несколько романсов и билеты на концерт. Если ловко взяться, можно их превратить в звонкую монету.
- Я предпочел бы что-нибудь другое, например, штаны.
- Будет вам! - ответил критик. - Вот возьмите еще этого Боссюэ и гипсовый бюст Одилона Барро, клянусь, это - мечта вдовы.
- Я вижу, вы от души мне хотите помочь, - сказал Родольф. - Что ж, возьму эти сокровища. Но если мне удастся выручить за них хоть полтора франка, я смогу похвастаться, что совершил тринадцатый подвиг Геркулеса.
Родольф прошел по Парижу не меньше четырех лье, и только тут, благодаря своему красноречию, которое становилось совершенно неотразимым при исключительных обстоятельствах, ему удалось уговорить свою прачку, и она дала ему в долг два франка под залог сборников стихов, романсов и бюста господина Барро.
"Что ж, - рассуждал он, возвращаясь от прачки, - теперь соус есть, остается раздобыть жаркое. Вот если дядя…"
Полчаса спустя он сидел у дядюшки Монетти, который по лицу молодого человека сразу догадался, о чем зайдет речь. Он тут же стал в оборонительную позицию и, прежде чем Родольф успел заикнуться о своей просьбе, оглушил племянника потоком жалоб:
- Тяжелое настало время, хлеб дорожает, должники увиливают, за квартиру надо платить, торговля никудышная, - и прочее и тому подобное.
Притворным сетованиям не было конца.
- Поверишь ли, - жаловался он, - мне пришлось занять у моего же приказчика, чтобы оплатить срочный вексель!
- Что же вы не обратились ко мне? - удивился Родольф. - Я бы одолжил вам денег, три дня назад я получил двести франков.
- Спасибо, голубчик, - сказал дядя, - но ведь тебе самому надо… Ах, вот что! Раз уж пришел, не откажи переписать несколько счетов, по которым я собираюсь получить деньги. У тебя такой красивый почерк!
"Дорого же мне обойдутся эти пять франков", - подумал Родольф, принимаясь за работу с намерением поскорее от нее отделаться.
- Любезный дядюшка, - обратился он к Монетти, - я знаю, вы любитель музыки, и потому принес вам билеты на концерт.
- Какой ты внимательный, голубчик! Не пообедаешь ли со мной?
- Благодарю вас, дядюшка. Сегодня я приглашен на обед в Сен-Жерменском предместье. Какая досада! Даже не успею заехать домой за деньгами, чтобы купить себе перчатки.
- У тебя нет перчаток? Хочешь, я тебе одолжу свои?
- Благодарю вас, мне ваши не впору. Вот если бы вы мне одолжили…
- Полтора франка на перчатки? Конечно, голубчик, с удовольствием! Раз бываешь в свете, надо хорошо одеваться. Пусть лучше завидуют, чем жалеют, как говаривала твоя тетушка. Ты, я вижу, идешь в гору. Молодчина! Я дал бы тебе и больше, - продолжал он, - но это все, что у меня есть в конторке, а сходить наверх я не могу, - из лавки нельзя отлучиться ни на минуту, все время приходят покупатели.
- А вы говорили, что торговля совсем захирела.
Дядюшка Монетти сделал вид, будто не слышит, и сказал племяннику, сунувшему деньги в карман:
- Можешь не торопиться их возвращать.
- Скряга, - пробурчал Родольф, удирая. "Вот досада! - думал он. - Не хватает тридцати одного су. Где их взять? Идея! Отправлюсь на перепутье Провиденья".
Так Родольф называл самый центр Парижа, то есть Пале-Руаяль, место, где нельзя и десяти минут пробыть, не повстречав с десяток знакомых, особенно кредиторов. Приняв это во внимание, Родольф встал на вахту у подъезда Пале-Руаяля. На этот раз Провидение особенно не торопилось. Наконец оно предстало его взорам. Оно появилось в белой шляпе и зеленом пальто и помахивало тросточкой с золотым набалдашником… Вид у него был шикарный.
То был весьма любезный и богатый юноша, хотя и последователь Фурье.
- Какая приятная встреча! - воскликнул он, здороваясь с Родольфом. - Проводите меня немножко, поболтаем.
"И помучает же он меня своими фаланстерами!" - подумал Родольф, а тем временем белая шляпа уже увлекла его с собою и, как он и опасался, стала его безжалостно начинять идеями Фурье.
Возле моста Пон-дез-Ар Родольф сказал своему спутнику:
- Здесь я вас брошу, так как мне нечего бросить инвалиду.
- Пустяки! - возразил тот, удерживая Родольфа, и уплатил за двоих.
"Подходящий момент!" - решил редактор "Покрывала Ириды", когда они шли по мосту. В самом его конце, взглянув на часы Академии, Родольф вдруг остановился, отчаянным жестом указал на циферблат и вскричал:
- Черт возьми! Без четверти пять! Я пропал!
- Что случилось? - удивился его спутник.
- А то, что вы затащили меня в такую даль и из-за вас я опоздал на свидание.
- Важное?
- Еще бы не важное! В пять часов мне надо получить деньги… в Батиньоле… Я уже никак не поспею… Проклятие! Что же мне делать?
- Черт возьми! Чего же проще, - ответил фурьерист, - заходите ко мне, я вам одолжу.
- Не могу! Вы живете на Монруже, а у меня в шесть часов дело на Шоссе-д'Антен! Проклятие!
- Немного денег у меня есть при себе…- робко проронило Провидение. - Но самая малость…
- Будь у меня денег хоть на кабриолет, я еще, может, и поспел бы в Батиньоль.
- Вот вся моя наличность дорогой мой, - тридцать одно су.
- Давайте скорее, давайте, и я помчусь! - воскликнул Родольф и побежал на свидание.
На часах пробило пять.
"Не легко они мне достались, - думал Родольф, пересчитывая деньги. - Сто су, ровнехонько! Теперь я во всеоружии, и Лора убедится, что имеет дело с человеком, который умеет жить. Ни сантима не принесу сегодня домой! Надо поддержать честь литературы и доказать, что при всем ее богатстве денежки ей не повредят.
Мадемуазель Лора уже поджидала его в назначенном месте.
"Молодчина! - подумал он. - Как она точна - не женщина, а брегет!"
Они провели вместе вечер, и Родольф, не моргнув глазом, расплавил свои пять франков в горниле расточительности. Мадемуазель Лора была в восторге от его манер и заметила, что Родольф провожает ее не к ней, только в тот момент, когда он уже вводил ее в свою комнату.
- Не следовало бы мне потакать вам, - сказала она. - Все же я надеюсь, что мне не придется раскаиваться и вы не окажетесь неблагодарным, как большинство мужчин.
- Мадемуазель, я славлюсь своим постоянством, - ответил Родольф. - Друзья удивляются моей верности и даже прозвали меня "генералом Бертраном от любви".
IX
ПОЛЯРНЫЕ ФИАЛКИ
В то время Родольф был без памяти влюблен в свою кузину Анжель, которая его терпеть не могла, а термометр Шевалье показывал двенадцать градусов ниже нуля.
Мадемуазель Анжель была дочерью господина Монета, мастера печного дела, о котором уже шла речь. Мадемуазель Анжели было восемнадцать лет, и приехала она из Бургундии, где прожила пять лет у родственницы, которая назначила ее свой наследницей. Старуха эта никогда не была ни молодой, ни красивой, зато всегда была злюкой, несмотря на свою набожность, а может быть, именно благодаря ей. Анжель уехала прелестной девочкой, от которой уже веяло обаянием женственности, а вернулась пять лет спустя, превратившись красивую, но холодную, сухую и равнодушную девушку. Уединенная жизнь в глухой провинции, неумеренная набожность и чисто мещанское воспитание - все это создало почву для самых нелепых и пошлых предрассудков, горизонт ее сузился, а сердце превратилось в обыкновенный маятник. Вместо крови в ее жилах текла святая водица. Вернувшись в Париж, она встретила кузена с ледяной сдержанностью, и ему никак не удавалось задеть в ней нежные струны воспоминаний, - воспоминаний о тех днях, когда их связывала детская влюбленность в духе Поля и Виржини, столь обычная между двоюродными сестрами и братьями. И все же Родольф был без ума влюблен в кузину Анжель, хоть она и терпеть его не могла. Однажды, узнав, что девушка должна быть на свадьбе у подруги, он отважился предложить ей к этому торжеству букет фиалок. Анжель предварительно попросила разрешения у отца, а затем соизволила принять этот знак внимания, но наказала, чтобы фиалки были непременно белые.
Обрадованный благосклонностью кузины, Родольф возвращался на свой Сен-Бернар, распевая и приплясывая. Вершиной Сен-Бернар он называл свое жилище. Сейчас мы скажем, почему именно. Проходя по Пале-Руаялю, он увидел в витрине известной цветочницы мадам Прово белые фиалки и любопытства ради зашел прицениться. Более или менее приличный букетик стоил по крайней мере десять франков, а некоторые были и того дороже.
"Черт возьми! - подымал Родольф. - Десять франков! А у меня только неделя сроку, чтобы раздобыть этот миллион! Придется попотеть. Но ничего! Во всяком случае, у кузины фиалки будут! У меня идея!"
События эти происходили в то время, когда Родольф делал только первые шаги на литературном поприще. Весь его доход заключался в пятнадцати франках, которые ежемесячно высылал ему товарищ - великий поэт, долгое время живший в Париже, а затем получивший по протекции место школьного учителя в провинции. Злой мачехой Родольфа была расточительность, поэтому этих денег ему обычно хватало лишь на четыре дня. Однако он ни за что не хотел отказаться от священной, хотя и малодоходной миссии элегического поэта, и остальное время жил той случайной манной небесной, которая по временам перепадает на долю бедняка. Но Родольф не страшился поста и бодро его переносил, проявляя стоическое воздержание и мечтая о роскошных яствах, которые он вкусит первого числа, - тогда для него наступала пасха. В те дни Родольф обретался на улице Контрэскарп-Сен-Марсель, в огромном доме, некогда носившем название "особняк Серого Кардинала", ибо, по преданию, там проживал отец Жозеф, правая рука Ришелье. Комната Родольфа помещалась на самом верху этого дома, одного из самых высоких в Париже. Каморка эта, нечто вроде вышки, была превосходным помещением в летнее время, но с октября по апрель представляла собою Камчатку в миниатюре. В осеннюю и зимнюю непогоду ветры, дувшие с четырех сторон, проникали сюда сквозь окна, прорубленные во всех четырех стенах, и разыгрывали самые жестокие квартеты. Словно на смех, в комнате еще был камин, огромная пасть которого служила как бы парадным входом для Борея и его свиты. С наступлением первых холодов Родольф изобрел новый вид топлива: он разрубил на куски немногочисленные предметы своей обстановки, и неделю спустя мебели у него значительно убавилось - осталась лишь кровать, два стула, и то сказать, они были железные и по самой природе своей застрахованы от огня. О такой топке Родольф говорил: "Это-то и значит "вылететь в трубу".
Итак, шел январь месяц, и термометр, показывавший на набережной Люнет минус двенадцать, поднялся бы всего лишь на два-три градуса, если бы его перенесли на вышку, которую Родольф называл своим Сен-Бернаром, Шпицбергеном, Сибирью.
В тот вечер, когда Родольф пообещал кузине фиалки, он, придя домой, страшно разозлился: ветры, дувшие со всех четырех сторон и весело резвившиеся в его каморке, разбили еще одно стекло. За две недели это было уже третье. Родольф разразился неистовыми проклятиями по адресу Эола и всего его неуемного потомства. Он заткнул дыру портретом приятеля и, не раздеваясь, улегся на двух досках, именовавшихся у него матрацем. И всю ночь ему снились белые фиалки.
Прошло пять дней, но Родольф все еще не представлял себе, каким же образом он осуществит свою мечту, а через два дня ему уже предстояло вручить кузине обещанный букет.
Тем временем термометр еще опустился, и несчастный поэт был в полном отчаянии, предвидя, что фиалки еще подорожают. Наконец провидение сжалилось над ним и пришло ему на помощь.
Утром Родольф отправился к своему приятелю, художнику Марселю, рассчитывая у него позавтракать. Он застал Марселя за беседою с какой-то женщиной в трауре. Оказалось, что это местная жительница, недавно похоронившая мужа. Она пришла узнать, за какую цену художник возьмется нарисовать на памятнике мужскую руку и написать под нею:
Я жду тебя, любимая супруга.
Чтобы с нее взяли подешевле, она уверяла, что когда господь призовет ее к супругу, художнику будет поручено нарисовать другую руку - женскую, с браслетом - и сделать вторую надпись следующего содержания:
Вот мы наконец и соединились…
- Я упомяну об этом в своем завещании, - прибавила вдова, - и напишу, чтобы заказ был поручен именно вам.
- В таком случае, сударыня, я согласен на вознаграждение, которое вы предлагаете… но только в надежде на рукопожатие, - ответил художник. - Не забудьте же обо мне в завещании.
- Мне хотелось бы, чтобы вы сделали надпись как можно скорее, - сказала вдова. - Однако особенно не торопитесь, а главное - не забудьте о шраме на большом пальце. Я хочу, чтобы рука была как живая.
- Не беспокойтесь, рука будет красноречивая, - уверял Марсель, провожая вдову.
На пороге вдова остановилась.
- Я еще вот о чем хотела вас спросить, господин художник. Мне желательно написать на могиле какую-нибудь штучку в стихах, чтобы там говорилось, какого он был примерного поведения, и чтобы были написаны его последние слова. Так получится очень трогательно, не правда ли?
- Очень. Это называется эпитафией. Чрезвычайно трогательно.
- Не знаете ли кого-нибудь, кто мог бы это сочинить и взял бы недорого? Правда, есть у меня сосед, господин Герен, он живет тем, что пишет всякие заявления и письма, но он заломил бешеную цену.
Тут Родольф подмигнул Марселю, и художник его мгновенно понял.
- Счастливый случай, сударыня, как раз привел сюда человека, который может быть вам полезен в этих прискорбных обстоятельствах, - художник, указывая на Родольфа. - Вот превосходный поэт, лучшего и не найти.
- Мне хочется, чтобы надпись была грустная и чтобы правописание было в порядке, - сказала вдова.
- Сударыня! Правописание мой друг изучил досконально. В школе он всегда получал награды.
- Это что! Мой племянник тоже получил награду, а ему еще только семь лет.
- Из молодых, да ранний, - заметил Марсель.
- Но скажите, пожалуйста, ваш друг умеет сочинять грустные стихи? - унималась вдова.
- Лучше всех на свете, сударыня. У него самого было много огорчений в жизни. Моему другу особенно удаются именно грустные стихи, и за это его постоянно упрекают в газетах.
- Как? - воскликнула вдова. - О нем пишут в газетах? Значит, он такой же ученый, как господин Герен?
- Он еще ученее! Обратитесь к нему, сударыня, не пожалеете.
Вдова рассказала поэту, каково должно быть содержание надписи, и пообещала заплатить десять франков, если он ей потрафит. Но ей хотелось получить стихи как можно скорее. Поэт взялся прислать их на другой же день.
- О добрая фея Артемизия! - воскликнул Родольф, когда вдова удалилась. - Ты будешь довольна, клянусь тебе. Я отпущу тебе полную порцию заупокойной лирики, и правописание будет безупречно, как туалет герцогини. О славная старушенция, да вознаградит тебя небо долголетием! Живи еще лет сто, как доброе вино!
- Я возражаю! - вскричал Марсель.
- Ах, правда! - спохватился Родольф. - Я и забыл, что после ее смерти тебе предстоит нарисовать вторую руку и, значит, долголетие ее тебе в убыток.
И он воздел руки:
- Не внемли моей мольбе, о небо! Ну и повезло же мне, что я к тебе зашел!
- А ты зачем пришел-то? - Марсель.
- У меня была к тебе просьба, а теперь я буду прямо-таки настаивать, раз мне предстоит за ночь сочинить столь красноречивую эпитафию. Дай-ка, во-первых, поесть, во-вторых, табачку и огарок и, в-третьих, костюм белого медведя.
- Собираешься на маскарад? Да! Ведь сегодня первое число!
- Какой там маскарад! Я дома зябну, как Великая Армия во время отступления из России. Что и говорить, мое зеленое ластиковое пальто и шотландские мериносовые брюки превосходны, но наряд этот сейчас не по сезону и пригоден разве что для обитателей тропиков. А когда живешь, как я, возле Северного полюса, куда уместнее шкура белого медведя. Я сказал бы даже - она просто необходима.
- Бери мишку! - Марсель. - Превосходная мысль! Он греет как жаровня, и ты будешь в нем словно хлеб в печи.
Родольф уже облачился в мохнатую шкуру.
- Теперь термометр ужасно обидится, - сказал он.
- Ты в таком виде и пойдешь? - Марсель, когда они доели довольно тощий обед, поданный на грошовых тарелках.