Надеясь на что-то и не веря в удачу, он в беспокойстве вышел из дома и побрел к липовой роще в поисках чего-нибудь неожиданного, какой-нибудь находки или приключения. В желудке он ощущал тягучую пустоту, такое бывало с ним и раньше, а в голове была такая усталость и тяжесть, каких он не испытывал никогда до этого; ему хотелось уткнуться головой в мамины колени и зареветь. Но он не мог себе этого позволить, пока здесь был заносчиво-гордый старший брат, который и так все время дает ему почувствовать, что он еще ребенок.
Вот если бы маме вдруг пришло в голову самой сделать что-нибудь, позвать его к себе, поиграть с ним в какую-нибудь игру, приласкать его. Но она, конечно же, опять ушла куда-нибудь с Альбертом. Пьер чувствовал, что сегодня несчастный день и что надеяться ему не на что.
Он нерешительно и уныло побрел по гравиевой дорожке, засунув руки в карманы и держа во рту стебелек увядшего липового цветка. В утреннем саду было свежо и сыро, а стебелек отдавал горечью. Он выплюнул его и с досадой остановился. Ему ничего не приходило в голову, сегодня он не хотел быть ни принцем, ни разбойником, ни кучером, ни архитектором.
Наморщив лоб, он оглядел вокруг себя землю, поковырял носком ботинка в гравие и ударом ноги отшвырнул далеко в мокрую траву серую слизистую улитку. Никто не хотел поговорить с ним, ни птицы, ни бабочки, ничто не хотело ему улыбнуться и развеселить его. Все вокруг молчало, все казалось таким будничным, безотрадным и унылым. С ближайшего куста он сорвал и попробовал маленькую ярко-красную ягоду смородины; она была холодной и кислой на вкус. Хорошо бы лечь и уснуть, подумал он, и спать до тех пор, пока все снова не изменится и не заблещет красотой и весельем. Не имеет смысла вот так бродить, мучиться и ждать чего-то, что так и не хочет приходить. Как славно было бы, если бы, например, началась война и на дороге появилось множество солдат на конях, или если бы где-нибудь загорелся дом, или случилось большое наводнение. Ах, все это можно найти только в книжках с картинками, в жизни таких вещей не встретишь, а может, их и вообще не бывает на свете.
Вздохнув, мальчик поплелся дальше. Его хорошенькое, нежное личико было угасшим и печальным. Когда за высоким забором он услышал голоса Альберта и мамы, ревность и отвращение охватили его с такой силой, что на глазах у него показались слезы. Он повернулся и тихонько, боясь, что его услышат и окликнут, пошел в другую сторону. Ему не хотелось сейчас никому ничего объяснять, не хотелось разговаривать, выслушивать советы и назидания. Ему было плохо, ужасно плохо, никому не было до него дела, и он хотел по крайней мере упиться своим одиночеством и печалью, почувствовать себя по-настоящему несчастным.
Он вспомнил о Боге, которого временами очень ценил, и мысль о нем на мгновение принесла ему далекий отблеск утешения и тепла, но скоро и она исчезла. Очевидно, и Бог не мог ему помочь. А между тем именно сейчас ему нужен был кто-то, на кого можно было бы положиться, от кого можно было бы дождаться доброго слова утешения.
И тут он подумал об отце. Он смутно надеялся, что его, быть может, поймет отец, ведь он тоже чаще всего был молчалив, погружен в себя и невесел. Без сомнения, он стоит сейчас, как всегда, в своей большой, тихой мастерской и пишет свои картины. Вообще-то мешать ему не следует, но он же сам недавно сказал, что Пьер может приходить к нему в любое время. Может быть, он уже забыл об этом, все взрослые очень быстро забывают свои обещания. Но почему бы не попробовать. Ах, Господи, что же делать, когда тебе так скверно, а утешения ждать неоткуда!
Сначала медленно, затем, подгоняемый вспыхнувшей надеждой, все быстрее и быстрее он пошел по тенистой аллее к мастерской. Взявшись за дверную ручку, он замер, прислушиваясь. Да, папа был там, Пьер слышал, как он фыркает и откашливается, слышал, как мелко постукивают деревянные ручки кистей, которые он держал в левой руке.
Он осторожно нажал на ручку, бесшумно открыл дверь и заглянул внутрь. В нос ударил резкий, противный запах скипидара и лака, но широкая сильная фигура отца пробудила в нем надежду. Он вошел и закрыл за собой дверь.
Когда хлопнула щеколда, художник, с которого Пьер не сводил взгляда, передернул широкими плечами и обернулся. Пронзительные глаза смотрели сердито и недоуменно, открытый рот не сулил ничего хорошего.
Пьер не шевелился. Он смотрел отцу в глаза и ждал. Вскоре взгляд художника стал ласковее, лицо смягчилось.
– Смотри-ка, Пьер! Мы не виделись целый день. Тебя прислала мама?
Мальчик покачал головой и дал себя поцеловать.
– Хочешь немного побыть со мной и посмотреть, как я работаю? – ласково спросил отец, снова поворачиваясь к своей картине и примериваясь заостренной маленькой кистью к определенной точке на холсте. Пьер стал смотреть. Он видел, как художник вглядывается в полотно, как напрягаются и сердито застывают его глаза, как нацеливается тонкой кистью его сильная, нервная рука, видел, как он морщит лоб и прикусывает нижнюю губу. При этом мальчик вдыхал терпкий воздух мастерской, который он не любил никогда и который сегодня был ему особенно противен. Глаза его потухли, он застыл у дверей, точно парализованный. Все это было ему знакомо – и этот запах, и эти глаза, и эти гримасы напряженного внимания. Он понял, что ошибся. Глупо было надеяться, что сегодня все будет не так, как всегда. Отец работал, он смешивал свои остро пахнувшие краски и не думал ни о чем другом, кроме своих дурацких картин. Глупо было приходить сюда.
Лицо мальчика поникло от разочарования. Он ведь знал все заранее! Сегодня для него нигде не было прибежища, ни у мамы, ни тем более здесь.
С минуту он рассеянно и печально смотрел, ничего не видя, на большую картину, мерцавшую еще не высохшей краской. Для этого у папы есть время, только не для него. Он снова взялся за ручку двери и нажал на нее, собираясь незаметно уйти.
Но Верагут услышал легкий звук. Он обернулся, пробормотал что-то и подошел ближе.
– Что случилось, Пьер? Не убегай! Разве тебе не хочется побыть немножко с папой?
Пьер снял руку со щеколды и слабо кивнул.
– Ты что-то хотел мне сказать? – ласково спросил художник. – Пойдем сядем, и ты мне расскажешь. Как вчерашняя прогулка?
– О, было очень мило, – учтиво ответил мальчик.
Верагут погладил его по голове.
– Ты плохо себя чувствуешь? Вид у тебя немного заспанный, мой мальчик! Тебе случайно вчера не дали выпить вина? Нет? Ну, и чем же мы сегодня займемся? Будем рисовать?
– Я не хочу, папа. Сегодня так скучно.
– Вот как? Ты наверняка плохо спал сегодня? Хочешь, займемся немного гимнастикой?
Пьер покачал головой.
– Не хочу. Я просто хочу побыть с тобой, понимаешь? Но здесь такой ужасный запах.
Верагут снова погладил его по голове и засмеялся.
– Да, просто беда, когда сын художника не переносит запаха красок. Значит, ты так и не станешь художником!
– Нет, да я и не хочу.
– Кем же ты хочешь стать?
– Никем. Мне бы лучше всего стать птицей или чем-нибудь в этом роде.
– Недурная мысль, но скажи мне, сокровище мое, чего же ты хочешь? Видишь ли, мне нужно еще поработать над этой большой картиной. Если хочешь, можешь остаться здесь и немножко поиграть. Или будешь рассматривать картинки в книжке?
Нет, это было не то, чего ему хотелось. Чтобы отделаться от отца, он сказал, что пойдет кормить голубей, и от него не ускользнуло, что отец вздохнул с облегчением и был рад его уходу. Поцеловав Пьера, художник выпустил его из мастерской и закрыл за ним дверь. Пьер снова остался один, на душе у него было еще хуже, чем прежде. Не разбирая дороги, он пошел напрямик по газонам, хотя это ему запрещалось, рассеяно и грустно сорвал несколько цветков и равнодушно смотрел, как его светлые желтые ботинки покрываются в мокрой траве пятнами и темнеют. В конце концов, не в силах совладать с отчаянием, он бросился на газон, зарылся головой в траву и разрыдался, чувствуя, как промокают насквозь и прилипают к телу рукава его светло-синей блузы.
Только когда его стал пробирать озноб, он, успокоившись, встал и робко прокрался в дом.
Скоро его хватятся и тогда увидят, что он плакал, заметят его мокрую грязную блузу и влажные ботинки и станут бранить. Он настороженно прошмыгнул мимо кухонной двери: ему не хотелось ни с кем встречаться. Лучше всего было бы уехать куда-нибудь далеко-далеко, где тебя никто не знает и никто о тебе не спросит.
В дверях одной из комнат, в которых изредка останавливались гости, торчал ключ. Он вошел, закрыл за собой дверь, закрыл и распахнутые окна и, не снимая ботинок, устало забрался на незастланную постель. Там он и остался, отдавшись своему горю, то плача, то впадая в дремоту. И когда, много времени спустя, он услышал голос матери, упрямо зарылся еще глубже в постель. Голос матери то приближался, то удалялся и, наконец, затих, а Пьер так и не мог заставить себя откликнуться. Вскоре, весь заплаканный, он уснул.
В полдень, когда Верагут пришел обедать, жена сразу же спросила:
– Ты не привел с собой Пьера?
Его удивил ее слегка взволнованный голос.
– Пьера? Я ничего о нем не знаю. Разве он не был с вами?
Госпожа Адель испугалась и заговорила громче:
– Нет, после завтрака я его больше не видела! Когда я искала его, девушки сказали, что видели, как он шел в мастерскую. Разве он не был у тебя?
– Да, был, но очень недолго и сразу же убежал. Неужели никто в доме не смотрит за ним? – с досадой добавил он.
– Мы думали, что он у тебя, – обиженно сказала госпожа Верагут. – Пойду поищу его.
– Пошли кого-нибудь! Нам пора обедать.
– Начинайте без меня. Я пойду искать сама.
Она быстро вышла из комнаты. Альберт встал и хотел последовать за ней.
– Останься, Альберт! – крикнул Верагут. – Мы за столом!
Юноша сердито посмотрел на него.
– Я пообедаю с мамой, – упрямо сказал он.
Отец, глядя в его взволнованное лицо, иронически улыбнулся.
– Как хочешь, ведь ты хозяин в доме, не так ли? Кстати, если у тебя опять появится желание бросить в меня ножом, пожалуйста, не обращай внимания на какие-то там предрассудки!
Сын побледнел и резко отодвинул стул. Отец впервые напомнил ему о той вспышке гнева детских лет.
– Ты не смеешь так говорить со мной! – взорвался он. – Я этого не потерплю!
Верагут, не отвечая, взял кусок хлеба и стал есть. Он налил в стакан воды, неторопливо выпил ее и решил сохранять спокойствие. Он делал вид, будто он один в столовой. Альберт нерешительно подошел к окну.
– Я этого не потерплю! – выкрикнул он еще раз, не в силах унять гнев.
Отец посыпал хлеб солью. В мыслях он видел себя поднимающимся на борт корабля и уплывающим по бескрайним неведомым морям как можно дальше, прочь от этого непоправимого безрассудства.
– Ладно, – почти миролюбиво сказал он. – Я вижу, ты не любишь, когда я с тобой разговариваю. Хватит об этом!
В этот момент послышался удивленный возглас и поток взволнованных слов. Госпожа Адель обнаружила мальчика в его укрытии. Художник прислушался и быстро вышел из столовой. Похоже, сегодня все идет вкривь и вкось.
Он нашел Пьера в комнате для гостей, тот лежал в грязных ботинках, с сонным, заплаканным лицом и спутанными волосами на смятой постели, рядом растерянно стояла удивленная госпожа Верагут.
– Послушай, Пьер, – наконец воскликнула она, и в ее голосе перемешались тревога и досада, – что все это значит? Почему ты не отвечаешь? И почему лежишь здесь?
Верагут приподнял мальчика и испуганно заглянул в его помутневшие глаза.
– Ты болен, Пьер? – ласково спросил он. Мальчик растерянно покачал головой.
– Ты здесь спал? Ты уже давно здесь?
– Я не виноват, – слабым, несмелым голосом отвечал Пьер, – я ничего не сделал… У меня очень болела голова.
Верагут взял его на руки и отнес в столовую.
– Дай ему тарелку супа, – сказал он жене. – Тебе надо поесть горячего, мой мальчик, и ты сразу почувствуешь себя лучше, вот увидишь. Ты и в самом деле заболел, бедняжка.
Он усадил его в кресло, подложил под спину подушку и сам стал с ложки кормить его супом.
Альберт сидел молча и отчужденно.
– Кажется, он и вправду заболел, – сказала госпожа Верагут. Она почти успокоилась; материнское чувство говорило ей, что лучше ухаживать за больным ребенком, чем разбираться с ним и наказывать его за какие-то необычные шалости.
– Потом мы отнесем тебя в постель, а пока ешь, душа моя, – ласково утешала она сына.
Лицо Пьера посерело, в глазах застыла дремота, он сидел и ел не сопротивляясь то, что ему давали. Пока отец кормил его супом, мать щупала ему пульс. Она обрадовалась, не обнаружив жара.
– Может, позвать доктора? – нерешительно спросил Альберт; ему тоже хотелось что-нибудь сделать.
– Нет, не надо, – сказала мать. – Сейчас мы уложим Пьера в постель, укутаем как следует, он хорошенько выспится и завтра будет опять здоров. Ведь правда, моя радость?
Мальчик не слушал, он отрицательно затряс головой, когда отец хотел дать ему еще супу.
– Нет, ему не надо есть через силу, – сказала госпожа Верагут. – Пойдем, Пьер, я уложу тебя в постель, и все снова будет хорошо.
Она взяла его за руку, он неохотно поднялся и сонно побрел за ней. Но в дверях он остановился, лицо его исказилось, он согнулся, и его стошнило; все, что он только что съел, оказалось на полу.
Верагут отнес его в спальню и оставил на попечение матери. Зазвонил колокольчик, засновали вверх и вниз по лестнице слуги. Художник немного поел и, пока ел, успел дважды сбегать в комнату Пьера. Раздетый и вымытый, мальчик уже лежал в своей кроватке из желтой меди. Затем в столовую вернулась госпожа Адель и сообщила, что ребенок успокоился, ни на что не жалуется и, кажется, скоро заснет.
– Что Пьер ел вчера? – обратился отец к Альберту. Альберт задумался, но ответил не ему, а матери:
– Ничего особенного. В Брюкеншванде я велел дать ему хлеба и молока, а на обед в Пегольцхайме нам подали макароны и котлеты.
Отец продолжал свой инквизиторский допрос – А потом?
– Он больше ничего не хотел есть. После обеда я купил у одного садовника абрикосов. Из них он съел только один или два.
– Они были спелые?
– Да, конечно. Ты, кажется, думаешь, что я нарочно расстроил ему желудок.
Мать заметила его раздражение и спросила:
– Что это с вами?
– Ничего, – ответил Альберт.
– Ничего такого я не думаю, – сказал Верагут, – я только спрашиваю. Не случилось ли вчера чего-нибудь? Может быть, его тошнило? Или, может, он упал? Он не жаловался на боли?
Альберт на все вопросы отвечал односложно "да" или "нет" и страстно желал, чтобы этот обед закончился как можно скорее.
Когда отец еще раз вошел на цыпочках в комнату Пьера, тот уже заснул. Бледное детское личико выражало глубокую серьезность и ревностную преданность несущему утешение сну.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В этот беспокойный день Иоганн Верагут закончил свою большую картину. Он вернулся от больного Пьера испуганный, с тревогой в сердце, и ему было труднее чем когда бы то ни было совладать с обуревавшими его мыслями и обрести то абсолютное спокойствие, которое составляло тайну его силы и за которое ему так дорого приходилось платить. Но он был человек сильной воли, ему удалось справиться с собой, и в послеобеденные часы, при удобном, мягком освещении, картина получила последние маленькие исправления и уточнения.
Когда он отложил палитру и сел перед холстом, на душе у него была странная пустота. Он, правда, знал, что картина являет собой нечто особенное и что он многого достиг в ней. Но сам он чувствовал себя опустошенным и перегоревшим. И не было никого, кому он мог бы показать свое творение.
Друг был далеко отсюда, Пьер заболел, а больше у него никого не было. О впечатлении, которое произведет его картина, и об откликах на нее он узнает только из равнодушного далека, из газет и писем. Ах, все это пустяки, ничтожнее, чем пустяки, только взгляд друга или поцелуй возлюбленной мог бы сейчас обрадовать его, вознаградить и придать силы.
Четверть часа молча простоял он перед картиной, которая вобрала в себя энергию и лучшие часы нескольких недель и теперь, сияя, смотрела ему в глаза, в то время как сам он стоял перед своим детищем обессиленно и отчужденно.
– Ну да ладно, продам ее и оплачу путешествие в Индию, – с обезоруживающим цинизмом проговорил он. Заперев двери мастерской, он пошел в дом взглянуть на Пьера, который, как выяснилось, еще спал. Мальчик выглядел лучше, чем в полдень, лицо его порозовело во сне, рот полуоткрылся, выражение муки и безутешности исчезло.
– Как быстро у детей все проходит! – прошептал он в дверях жене. Она слабо улыбнулась, и он заметил, что она тоже почувствовала облегчение и что ее тревога была сильнее, чем казалось на первый взгляд.
Ужинать с женой и Альбертом ему не хотелось.
– Я иду в город, – сказал он, – и к ужину не вернусь. Больной Пьер спал в своей кроватке, мать опустила шторы и оставила его одного.
Ему снилось, что он медленно идет по саду. Все немного изменилось и казалось гораздо больше и обширнее, чем обычно, он шел и шел и не мог дойти до конца. Грядки цветника были красивее, такими их он еще ни разу не видел, но цветы на них выглядели какими-то странно прозрачными, крупными и необыкновенными, и на всем лежал отсвет печальной, мертвой красоты. Со стесненным сердцем он обошел круглую клумбу, на которой росли кусты крупных цветов, на белом цветке спокойно сидела и пила нектар голубая бабочка. Стояла неестественная тишина, дорожки были посыпаны не гравием, а чем-то мягким, и Пьеру казалось, что он идет по ковру.
Навстречу ему, с другой стороны цветника, шла мама. Но она не обратила на него внимания и не кивнула ему, она строго и печально смотрела перед собой в пустоту и бесшумно, как привидение, прошла мимо.
Вскоре на другой дорожке он встретил отца, а затем и Альберта, оба шли тихо, строго глядя перед собой, и ни один из них не заметил Пьера. Словно заколдованные они отрешенно и чинно бродили по дорожкам сада, и казалось, так будет всегда, что в их застывших глазах никогда не появится осмысленное выражение, а на их лицах – улыбка, что эту непроницаемую тишину никогда не нарушит никакой звук, а неподвижные ветки и листья не поколеблет легкий ветерок.
Хуже всего было то, что он сам не мог никого окликнуть. Ему ничто не мешало сделать это, он нигде не ощущал боли, но у него не было ни смелости, ни особого желания; он понимал, что все так и должно быть и будет еще ужаснее, если он начнет возмущаться.
Пьер медленно бродил среди этого бездушного великолепия, в ясном, мертвом воздухе стояли, словно ненастоящие и неживые, тысячи великолепных цветов, время от времени он опять встречал Альберта, или мать, или отца, и они все так же оцепенело и отчужденно проходили мимо него и мимо друг друга.
Ему казалось, что так продолжается уже давно, может быть, годы, и те времена, когда весь мир и сад были еще живыми, люди веселыми и разговорчивыми, а его самого переполняли необузданные желания, – те времена теперь невообразимо далеко, в глубоком, непостижимом прошлом. Может быть, так было всегда, и прошлое – только прекрасный, глупый сон.