- Поэт, - вздохнула г-жа д'Эспарвье.
- Дядя, - заметил Морис, - вы, пожалуй, влюбитесь в эту ногу, если когда-нибудь увидите ее.
- Такова была судьба Виван-Денона, который сопровождал Бонапарта в Египет, - ответил Гаэтан. - В Фивах в одной крипте, разграбленной арабами, Девон нашел ногу мумии чудесной красоты. Он созерцал ее с необыкновенной пылкостью. "Это ножка молодой женщины, - рассуждал он сам с собой. - Должно быть, это была какая-нибудь царевна, прелестное создание; никогда обувь не уродовала этих совершенных линий". Денон любовался, восхищался ею и наконец влюбился в нее. Рисунок этой ножки имеется в атласе путешествий Денона по Египту, а за ним не надо далеко ходить, его можно было бы перелистать там наверху, если б старик Сарьетт позволял заглядывать в какие бы то ни было книги своей библиотеки.
Иногда, проснувшись ночью, Морис, лежа в постели, слышал в соседней комнате словно шелест перелистываемых страниц или легкий стук падающей на пол книги. Однажды он вернулся домой часов в пять утра, после большого проигрыша в клубе, и, стоя на пороге павильона, шарил в карманах, разыскивая ключи, как вдруг до него отчетливо донесся чей-то голос, кто-то со вздохом шептал:
- Познание, куда ты ведешь меня? Куда ты влечешь меня, мысль?
Но когда он вошел в комнату и заглянул в другую, он увидел, что там никого нет, и решил, что это ему показалось.
Глава восьмая,
где говорится о любви, что, конечно, понравится читателю, ибо повесть без любви все равно что колбаса без горчицы: вещь пресная
Морис ничему не удивлялся, он не пытался проникнуть в корень вещей и спокойно жил в мире явлений. Не отрицая того, что вечная истина существует, он, влекомый своими желаниями, устремлялся за суетными формами.
Не увлекаясь особенно спортом и физическими упражнениями, как это делала большая часть молодых людей его поколения, он бессознательно оставался верен любовным традициям своей нации. Французы всегда были самыми галантными людьми на свете, и было бы очень досадно, если бы они потеряли это свое преимущество. Морис сохранил его; он не был влюблен ни в одну женщину, но он "любил любить", как говорит блаженный Августин. Отдав должное несокрушимой красоте и тайным ухищрениям г-жи де ла Вердельер, он вкусил мимолетной нежности некоей юной певицы по имени Люсиоль; теперь он без всякого удовольствия переносил самое обыкновенное распутство горничной своей матери, Одиль, и слезливое обожание прекрасной г-жи Буатье, и в сердце у него была великая пустота. Но вот однажды в среду, зайдя в гостиную, где его мать принимала знакомых дам, большей частью суровых и малопривлекательных, вперемежку со стариками и совсем зелеными юношами, он вдруг заметил в этой привычной обстановке г-жу дез Обель, жену того самого советника судебной палаты, к которому г-н Ренэ д'Эспарвье без всякого результата обращался по поводу таинственных хищений в библиотеке. Она была молода; он нашел ее хорошенькой, и не без основания. Жильберту вылепил гений Женственности, и никакой другой гений не помогал ему в этой работе. Поэтому все в ней возбуждало желание, ничто - ни ее внешность, ни самое ее существо - не внушало никаких иных чувств. И мысль, которая притягивает миры друг к другу, подвигнула юного Мориса приблизиться к этому прелестному созданию. Вот почему он предложил ей руку и повел ее к чайному столу. И когда Жильберте был подан чай, Морис сказал ей:
- А ведь мы с вами могли бы сговориться. Вы как на это смотрите?
Он сказал так, следуя современным правилам, чтоб избежать пошленьких комплиментов и избавить женщину от скучной необходимости выслушивать старомодные признания, в которых нет ничего, кроме туманной неопределенности, и которые поэтому не позволяют ответить просто и ясно. И, пользуясь возможностью поговорить украдкой с г-жой дез Обель в течение нескольких минут, он изъяснялся коротко и настоятельно. Жильберта была, пожалуй, больше создана для того, чтобы возбуждать желания, нежели для того, чтобы их испытывать. Однако она отлично понимала, что ее предназначение - любить, и она охотно и с удовольствием следовала ему. Морис не то чтобы совсем не нравился ей, но она предпочла бы, чтобы он был сиротой, по опыту зная, сколько разочарований несет за собой любовь к сыну почтенного семейства.
- Так, значит, решено? - сказал он в виде заключения.
Она сделала вид, что не понимает, и вдруг, задержав у самых губ кусочек страсбургского пирога, подняла на Мориса удивленные глаза.
- Что? - спросила она.
- Вы отлично знаете.
Госпожа дез Обель опустила глаза, отпила глоток чаю и ничего не ответила. Ее скромность еще не была побеждена.
Между тем Морис, взяв из ее рук пустую чашку, продолжал:
- В субботу, в пять часов, улица Рима, сто двадцать шесть, первый этаж, под аркой, дверь направо; постучите три раза.
Госпожа дез Обель подняла на сына почтенных хозяев дома строгие и спокойные глаза и уверенным шагом вернулась в круг порядочных женщин, которым в эту минуту сенатор Ле Фоль объяснял, как действует прибор для искусственного выведения цыплят в сельскохозяйственной колонии Сен-Жюльен.
В субботу в холостой квартире на улице Рима Морис ждал г-жу дез Обель. И ждал напрасно. Маленькая ручка не постучала три раза в дверь под аркой. Морис с досады разразился проклятиями по адресу отсутствующей, обзывая ее про себя тварью и мерзавкой. Напрасные надежды и обманутые желания делали его несправедливым, ибо г-жа дез Обель не пришла, но она и не обещала прийти, и потому этих названий не заслуживала. Но мы судим о поступках людей, исходя из того, доставляют ли они нам удовольствие, или причиняют огорчение.
Морис появился в гостиной своей матери только две недели спустя после идиллии за чайным столом. Он пришел поздно, г-жа дез Обель с полчаса уже сидела в гостиной. Он холодно поклонился, сел подальше от нее и сделал вид, что слушает.
- …они были достойны друг друга, - говорил мужественный и красивый голос, - у таких противников борьба должна быть жестокой, и нельзя было предвидеть, чем она кончится. Генерал Боль обладал неслыханной стойкостью и прямо, я бы сказал, врос в землю. А генерал Мильпертюи, которого судьба наделила сверхчеловеческой подвижностью, маневрировал вокруг своего непоколебимого противника с непостижимой стремительностью. Сражение развернулось страшно ожесточенное. Мы все следили за ним с неописуемым волнением.
Так рассказывал генерал д'Эспарвье замирающим дамам о больших осенних маневрах. Он говорил красиво и умел нравиться. Затем он провел параллель между методами французским и немецким, отметил, в высшей степени беспристрастно, характерные черты обоих, подчеркнул достоинства того и другого метода, не побоявшись заявить, что оба они имеют известные преимущества, и нарисовал сначала картину перевеса Германии над Францией, а удивленные, разочарованные, смущенные дамы внимали ему с вытянутыми и омраченными лицами. Но по мере того как этот воин красноречиво изображал оба метода, - французский вырисовывался как более гибкий, изысканный, мужественный, полный изящества, остроумия и живости, а немецкий между тем становился все более громоздким, неуклюжим и нерешительным. И лица дам постепенно прояснялись, округлялись и озарялись радостной улыбкой. И чтобы совсем успокоить этих матерей, сестер, жен и возлюбленных, генерал дал им понять, что и мы можем применять немецкий метод, когда нам это выгодно, тогда как немцы по-французски воевать не в состоянии.
Не успел генерал кончить, как им тут же завладел г-н Ле Трюк де Рюффек, основатель патриотического общества "Каждому шпага", которое преследовало цель, - он так и говорил "преследует цель", - возродить Францию и обеспечить ей полное превосходство над всеми ее противниками. В это общество предполагалось зачислять детей с колыбели, - и г-н Ле Трюк де Рюффек предлагал генералу д'Эспарвье быть почетным председателем.
А Морис тем временем делал вид, что прислушивается к разговору, который одна очень кроткая старушка завела с аббатом Лаптитом, духовником в общине сестер Крови Иисусовой. Старая дама, замученная последнее время горестями и недугами, желала узнать, почему люди терпят несчастья в земной жизни, и спрашивала у аббата Лаптита:
- Как вы объясните бедствия, которые обрушиваются на человечество? Ну зачем это чума, голод, наводнения, землетрясения?
- Необходимо, чтобы господь бог напоминал нам о себе время от времени, - ответил аббат Лаптит с небесной улыбкой.
Морис, казалось, был очень заинтересован этим разговором, затем он сделал вид, что пленился г-жой Фило-Гранден. Это была молодая женщина, довольно свеженькая, но простоватая - наивность лишала ее красоту всякой соблазнительности, всякой пикантности. Одна очень древняя особа, ехидная и крикливая, чье нарочито скромное платье из темной шерсти подчеркивало высокомерие светской дамы христианского финансового мира, воскликнула визгливым голосом:
- Скажите, милая госпожа д'Эспарвье, у вас, кажется, были неприятности? В газетах что-то писали о кражах и исчезновениях в богатой библиотеке господина д'Эспарвье, о пропавших письмах?
- Ах, - вздохнула г-жа д'Эспарвье, - если верить всему, что пишут в газетах…
- В конце концов, моя дорогая, ведь ваши сокровища отыскались? Все хорошо, что хорошо кончается.
- Библиотека в полном порядке, - сказала г-жа д'Эспарвье. - Все на месте.
- Эта библиотека помещается этажом выше, правда? - спросила г-жа дез Обель с неожиданным интересом к книгам.
Госпожа д'Эспарвье ответила, что библиотека занимает весь третий этаж, а книги менее ценные помещаются в мансарде.
- А нельзя ли мне посмотреть вашу библиотеку?
Хозяйка дома ответила, что нет ничего проще. Она позвала сына:
- Морис, проводите госпожу дез Обель и познакомьте ее с нашей библиотекой.
Морис встал и, не говоря ни слова, последовал за г-жой дез Обель на третий этаж. Вид у него был совершенно равнодушный, но втайне он ликовал, не сомневаясь, что г-жа дез Обель изъявила желание осмотреть библиотеку только для того, чтобы остаться с ним наедине. И, прикидываясь равнодушным, он готовился повторить свое предложение, которое на этот раз, он чувствовал, не будет отвергнуто.
У романтического бюста Александра д'Эспарвье их молчаливо встретила маленькая старческая тень с мертвенно-бледным лицом, с ввалившимися глазами и с застывшим выражением привычного, покорного ужаса.
- Не беспокойтесь, господин Сарьетт, - сказал Морис. - Я хочу показать госпоже дез Обель нашу библиотеку.
Морис и г-жа дез Обель вошли в большую залу, по четырем стенам которой стояли шкафы, полные книг, украшенные бронзированными бюстами поэтов, философов и ораторов древности. Все здесь покоилось в таком идеальном порядке, что казалось, он не нарушался испокон веков. Только в одном месте, где еще вчера стояла неизданная рукопись Ришара Симона, можно было заметить черную дыру. Рядом с молодыми людьми бесшумно шагал бледный, незаметный и безмолвный Сарьетт.
Морис поглядел на г-жу дез Обель с упреком.
- Так вот вы какая оказались недобрая.
Она покосилась на библиотекаря, который мог их услыхать, но Морис успокоил ее:
- Не обращайте внимания, это папаша Сарьетт. Он стал совершенным идиотом.
И он повторил:
- Нет, вы недобрая, я вас ждал, а вы не пришли. Из-за вас я чувствовал себя несчастным.
Наступила минута молчания, и слышался только тихий, печальный шум астмы в бронхах старика Сарьетта. Затем юный Морис снова сказал настойчиво:
- Вы нехорошо поступили.
- Нехорошо? Почему?
- Потому что не хотели сговориться со мной.
- А вы все еще думаете об этом?
- Конечно.
- Так это было серьезно?
- Как нельзя более.
Тронутая этими словами, убеждавшими ее, что чувство его глубоко и прочно, и решив, что она достаточно сопротивлялась, Жильберта обещала Морису то, в чем ему было отказано две недели тому назад.
Они проскользнули в амбразуру окна, позади огромной сферы небес, на которой были начертаны знаки Зодиака и узоры созвездий, и там, возведя очи ко Льву, Деве и Весам, окруженные библиями, творениями отцов церкви, греческими и латинскими, перед лицом Гомера, Эсхила, Софокла, Еврипида, Геродота, Фукидида, Сократа, Платона, Аристотеля, Демосфена, Цицерона, Вергилия, Горация, Сенеки и Эпиктета, они поклялись любить друг друга и поцеловались долгим поцелуем.
Тут же г-жа дез Обель вспомнила, что ей предстоит еще сделать несколько визитов и нужно спешить. Любовь не мешала ей заботиться о светских успехах.
Но не успели они с Морисом выйти на площадку, как услышали хриплый крик и увидели Сарьетта, который вне себя выскочил на лестницу.
- Держите его, держите! Я видел, как он улетел. Он сам соскочил с полки… Перелетел через комнату. Вот, вот!.. Вон он!.. Летит по лестнице! Держите!.. Он вылетел в дверь, наружу!
- Кто? - спросил Морис.
Сарьетт смотрел с площадки в окно и в ужасе лепетал:
- Летит через сад… к павильону… Держите его! Держите!
- Да кого же? - переспросил Морис. - Кого, бога ради?
- Моего Иосифа Флавия, - вскричал Сарьетт, - держите его…
И тяжело рухнул навзничь.
- Ну, вы сами видите, что он сумасшедший, - сказал Морис г-же дез Обель, поднимая несчастного библиотекаря.
Жильберта, слегка побледнев, сказала, что ей тоже показалось, будто что-то летело именно там, куда показывал бедняга библиотекарь. Морис ничего не видел, но он почувствовал что-то вроде порыва ветра.
Он сдал Сарьетта на руки Ипполиту и экономке, прибежавшим на шум.
Старик разбил себе голову.
- Оно и к лучшему, - заметила экономка. - Может, у него из-за этой раны кровь в голову не бросятся и удара не будет.
Госпожа дез Обель дала свой платок, чтобы унять кровь, и посоветовала сделать примочку из арники.
Глава девятая,
из коей явствует, что, как сказал один древний греческий поэт, "нет ничего милее золотой Афродиты"
Уже шесть месяцев Морис обладал г-жой дез Обель, и все-таки он продолжал ее любить. Правда, летняя пора разлучила их. Так как у него не было денег, ему пришлось ехать с матерью в Швейцарию, а затем жить со всей семьей в замке д'Эспарвье. А она провела лето у своей матери в Ниоре, а осень с мужем, в маленьком приморском местечке Нормандии, так что за все это время они виделись только раза четыре или пять. Но когда зима, благосклонная к любовникам, вновь соединила их в городе под своим туманным покровом, Морис два раза в неделю по-прежнему принимал Жильберту - и только ее одну - в своей квартирке, в первом этаже на улице Рима. Ни одна женщина не внушала ему столь постоянного и верного чувства, и тем приятнее было ему думать, что и он любим. Он полагал, что она его не обманывает, и не потому, что у него были какие-нибудь основания для этого, а просто ему казалось справедливым и естественным, чтобы она довольствовалась только им. Он больше всего сердился на то, что она вечно опаздывала на свидания и всегда заставляла себя ждать, причем неопределенное время, но обычно подолгу.
Так вот 30 января в субботу, с четырех часов дня, одетый в изящную пижаму с цветочками, Морис поджидал г-жу дез Обель в маленькой розовой комнате, покуривая восточный табак перед ярким огнем камина. Сначала он мечтал, как встретит ее дивными поцелуями, необыкновенными ласками. Прошло четверть часа и он стал придумывать нежные, но серьезные упреки, затем, после того как он напрасно ждал ее целый час, он дал себе слово встретить ее холодным презрением.
Наконец она появилась, свежая, благоухающая.
- Уж не стоило и приходить сейчас, - сказал он с горечью, в то время как она, положив на стол муфту и сумочку, снимала перед зеркальным шкафом вуалетку.
Она стала уверять своего котика, что никогда еще так не торопилась, как сегодня, и приводила тысячу оправданий, которые он упорно отклонял. Но как только она догадалась замолчать, он перестал ее упрекать: теперь уже ничто не отвлекало его от желания, которое она вызывала.
Созданная, чтобы нравиться и пленять, она раздевалась с непринужденностью женщины, которая знает, что нагота ей очень идет и она достойна показывать свою красоту. Сначала он любил ее с мрачной яростью человека, находящегося во власти Необходимости - владычицы людей и богов. Хрупкая с виду, Жильберта обладала достаточной силой, чтобы вынести натиск неотвратимой богини. Затем он стал любить ее, не столько подчиняясь року, сколько руководствуясь наставлениями Венеры Искушенной и причудами Эрота Изобретателя. Природная пылкость переплеталась с выдумками изощренного ума: так лоза обвивается вокруг тирса вакханки. Видя, что ей нравятся эти забавы, он длил их, ибо любовникам свойственно стремиться к удовлетворению любимого существа. Затем оба они погрузились в немое и томное забытье.
Занавеси были опущены, комната тонула в горячем сумраке, в котором плясали отблески тлеющих головешек. Тело и простыни, казалось, излучали фосфоресцирующий свет. Зеркала в дверце шкафа и над камином были полны таинственными отсветами. Жильберта мечтала, облокотившись на подушку и подперев голову рукой. Один мелкий ювелир, человек смышленый и надежный, показывал ей на днях замечательно красивый браслет с жемчугом и сапфирами; стоил он очень дорого, но сейчас продавался за бесценок. Какой-то кокотке в трудную минуту понадобились деньги, и она принесла его ювелиру. Такого случая в другой раз не дождешься, и было бы ужасно обидно упустить его.
- Хочешь посмотреть, милый? Я попрошу моего ювелира дать мне его на время.
Морис не прямо отклонил это предложение, но видно было, что его нимало не занимает замечательный браслет.
- Когда мелким ювелирам представляется выгодный случай, - сказал он, - они берегут вещь для себя, а не уступают своим клиентам. А впрочем, драгоценности сейчас не в ходу. Порядочные женщины их больше не носят. Сейчас все увлекаются спортом, а драгоценности со спортом не вяжутся.
Морис грешил против правды, но он говорил так потому, что недавно подарил своей подруге меховую шубку, и ему нечего было торопиться с новым подарком. Он не был скуп, но знал счет деньгам. Родители давали ему не слишком много, а долги росли с каждым днем. Если он станет с излишней готовностью удовлетворять желания своей подруги, то, пожалуй, у нее будут пробуждаться все новые и новые. Случай казался ему отнюдь не таким заманчивым, как Жильберте, а кроме того ему хотелось сохранить за собой инициативу своей щедрости. И, наконец, говорил он себе, если делать слишком много подарков, нельзя быть уверенным, что тебя любят ради тебя самого.
Такое отношение нимало не рассердило и не удивило г-жу дез Обель: она была покладиста и умеренна, знала мужчин и считала, что их нужно брать такими, каковы они есть; она знала, что в большинстве случаев они дарят не очень охотно и женщина сама должна добиваться того, чтобы ей дарили.
Внезапно на улице загорелся газовый фонарь и блеснул в щелку между занавесками.
- Половина седьмого, - сказала она, - надо одеваться.