- А ну их к черту, - сказал я. - Это те самые, с которыми путаешься, когда бываешь в подпитии.
- Ах, вот чем ты тогда занимаешься!
- Да не-ет. Я в подпитии ни с кем не путаюсь.
- Ладно, чего там, - сказал Старик. - Допьяна никто из нас еще не напивался. Ну и болтун этот тип!
- Когда начинает говорить бвана М'Кумба, тут не больно разболтаешься.
- Меня схватила словесная дизентерия, - сказал я.
- А как быть с грузовиком? Сможем мы его вытянуть, не загубив собственного?
- Отчего же, конечно, сможем, - сказал Старик. - Когда наш вернется из Хандени.
В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и консервированные фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько переселенцев из Восточной Индии.
- Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из Индии их пришлось удалить, так как власти боялись нового мятежа. Ага-хану2 было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат право свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание уже нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда европейцев. Они здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят капиталец и возвращаются на родину, а вместо них приезжают их бедные родственники, чтобы продолжать грабить страну.
Старик слушал молча. Он никогда не позволял себе за столом вступать в спор с гостем.
- Это все ага-хан, - продолжал Кандиский. - Вы американец. Вы представления не имеете обо всех этих махинациях.
- Вы воевали под начальством фон Леттова?3 - спросил Старик.
- С самого начала и до конца.
- Он был храбрый человек, - заметил Старик. - Я преклоняюсь перед ним.
- Вы тоже воевали? - спросил Кандиский.
- Да.
- Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, - сказал Кандиский. - Да, он сражался, и сражался лучше других. Когда мы нуждались в хинине, он приказывал отбить медикаменты у противника. Провиант и снаряжение добывал так же. Но потом он перестал заботиться о солдатах. После войны я попал в Германию: ездил туда хлопотать о возмещении убытков. "Вы австриец, - сказали мне. - Обратитесь к австрийским властям". Я поехал в Австрию. "Зачем же вы воевали? - спросили меня там. - Нас это не касается. А если завтра вам вздумается поехать на войну в Китай? Это ваше личное дело. Мы ничем не можем вам помочь".
"Но ведь я пошел на войну из патриотизма, - возражал я с дурацким упорством. - Я воевал, где было возможно, потому что я австриец и знаю свой долг". - "Ну что ж, - ответили мне. - Это похвально. Но мы не можем оплачивать ваши благородные порывы". Меня долго посылали от одного к другому, но я так ничего и не добился. Все же я очень люблю Африку: я здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет ни у кого в Европе. Мне здесь все интересно! Туземцы, их язык… У меня много тетрадей с записями. И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно. Просыпаюсь утром, протягиваю ногу, и бой надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Разве это не роскошная жизнь?
- Да, конечно.
- Когда вы приедете сюда снова, мы станем путешествовать и изучать жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве только для пропитания. Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.
Пригнувшись, то вскидывая, то опуская локти и согнув колени, он, подпевая, засеменил вокруг стола. Получилось в самом деле очень мило.
- Это лишь один танец из тысячи. Ну а теперь я пойду. Вам надо поспать.
- Это не к спеху. Посидите.
- Нет. Ложитесь спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы оно не растаяло от жары.
- Увидимся за ужином, - сказал Старик.
- А теперь спите. До свидания.
Когда он ушел, Старик сказал:
- Я не верю тому, что он наболтал тут про ага-хана.
- Однако это похоже на правду.
- Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол, а не человек.
- Он очень умен, этот австриец, - сказала моя жена, - и так хорошо говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.
- Я тоже, - отозвался Старик. - В общем, этот парень молодчина… А вам, пожалуй, и в самом деле не мешает вздремнуть. Ведь выезжать придется около половины четвертого.
- Да. Велите разбудить меня.
Моло поднял заднюю полу палатки, подпер ее палками, чтобы было больше воздуха, и я улегся с книгой. Свежий ветерок врывался внутрь, под нагретую парусину.
Когда я проснулся, пора было ехать. По небу плыли темные тучи, и было очень жарко. Проводники упаковали в ящик из-под виски жестянки с консервированными фруктами, пятифунтовый кусок жареного мяса, хлеб, чай, небольшой чайник, несколько банок сгущенного молока и четыре бутылки пива. Кроме того, они прихватили брезентовый мешок с водой и подстилку, которая должна была заменить нам тент. М'Кола положил в машину двустволку.
- Не спешите возвращаться, - сказал Старик. - Мы будем терпеливо ждать.
- Хорошо.
- Наш грузовик доставит этого славного малого в Хандени. А своих людей он отправит вперед пешком.
- Вы уверены, что машина не подведет? Надеюсь, вы делаете это не только потому, что Кандиский - мой знакомый?
- Надо же помочь ему выбраться. Грузовик вернется к вечеру.
- А Мемсаиб все еще спит, - сказал я. - Может быть, она захочет прогуляться и пострелять цесарок?
- Я здесь, - отозвалась моя жена. - Не беспокойся о нас. Ох, как мне хочется, чтобы охота сегодня была удачна!
- До послезавтра не высылайте людей на дорогу искать нас, - сказал я. - Если найдем подходящее место, мы задержимся.
- Ну, счастливого пути!
- Счастливо оставаться, дорогая. До свидания, мистер Джексон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы покинули свой тенистый лагерь и по дороге, которая змеилась, точно песчаная река, двинулись вслед за вечерним солнцем на запад мимо густой чащи кустарника, подступавшей к самой обочине, мимо невысоких бугров, то и дело обгоняя группы людей, шедших на запад. Одни совершенно голые, если не считать тряпки, стянутой узлом на плече, несли луки и колчаны со стрелами. Другие были вооружены копьями. Те, кто побогаче, прикрывались от солнца зонтиками, а белая ткань, служившая им одеждой, ниспадала широкими складками; женщины брели следом, нагруженные горшками и сковородками. Впереди словно плыли в воздухе тюки и связки шкур на головах туземцев. Все эти люди бежали от голода.
Я выставил ноги из кабины, подальше от нагретого мотора, надвинул на лоб шляпу, заслонив глаза от яркого солнца, и глядел из-под ее полей на дорогу, на путников, внимательно следил за просветами в кустарнике, чтобы не прозевать какого-нибудь зверя, а машина тем временем шла все дальше на запад.
В одном месте кустарник был выломан, и мы увидели на полянке трех небольших самок куду. Серые, брюхастые, с маленькими головами на высоких шеях и длинными ушами, они стремглав кинулись прочь и скрылись в чаще. Мы вылезли из машины и осмотрели все вокруг, но следов самца найти не удалось.
Чуть подальше стая быстроногих цесарок пересекла дорогу, они бежали, как рысаки, высоко вскинув неподвижные головы. Когда я выскочил из машины и кинулся за ними, они взмыли в воздух, плотно прижав ноги к грузным телам, хлопая короткими крыльями, и с громкими криками полетели к лесу. Я выстрелил дуплетом, и две птицы тяжело плюхнулись на землю. Они еще отчаянно трепыхались, но тут подоспел Абдулла и, по мусульманскому обычаю, отрезал им головы, чтобы мясо можно было есть правоверным. Он положил цесарок в машину, где сидел М'Кола, смеясь благодушным старческим смехом надо мной и над глупостью всех, кто стреляет птиц; так он смеялся всякий раз при моих постыдных промахах, которые очень его потешали. Хотя сегодня я не промахнулся, он все же и тут нашел повод для шуток и веселья, как и тогда, когда мы убивали гиену. М'Кола смеялся всякий раз, видя, как падает убитая птица, а уж если я промазывал, он просто надрывался от смеха и отчаянно тряс головой.
- Спросите у него, какого черта он гогочет? - сказал я однажды Старику. - Что ему смешно?
- Бвана, - ответил М'Кола и затряс головой. - И птички.
- Это вы кажетесь ему смешным, - объяснил Старик.
- Ну, ладно, пусть я смешон. Однако он меня порядком злит.
- Вы кажетесь ему очень смешным, - повторил Старик. - А вот мы с Мемсаиб никогда не стали бы над вами смеяться.
- Стреляйте теперь сами.
- Ну нет, ведь ты признанный истребитель птиц. Ты же сам себя признал, - сказала Мемсаиб.
Так моя охота на птиц стала у нас поводом для шуток. Если выстрел был меткий, М'Кола насмехался над птицами, тряс головой, хохотал и руками показывал, как птица перевернулась в воздухе. Но стоило мне промахнуться, как мишенью его насмешек становился уже я. М'Кола ничего не говорил, только смотрел на меня и корчился от смеха.
Лишь гиены казались ему забавнее.
Очень смешила его гиена, когда она среди бела дня бежала по равнине вприпрыжку, бесстыдно волоча набитое брюхо, а если ей всаживали пулю в зад, делала отчаянный скачок и летела вверх тормашками. М'Кола хохотал, когда гиена останавливалась вдалеке, около соленого озера, чтобы оглянуться назад, и, раненная в грудь, валилась на спину, вверх набитым брюхом и всеми четырьмя лапами. А сколько смеха вызывал этот отвратительный остромордый зверь, когда выскакивал из высокой травы в десяти шагах от нас! Гремел выстрел, и гиена начинала вертеться на месте и бить хвостом, пока не испускала дух.
М'Кола забавлялся, глядя, как гиену убивали почти в упор. Ему доставляли удовольствие веселое щелканье пули и тревожное удивление, с которым гиена вдруг ощущала смерть внутри себя. Еще занятнее было, когда в нее стреляли издали, и она, словно обезумев, начинала кружиться на месте в знойном мареве, висевшем над равниной, кружиться с молниеносной быстротой, означавшей, что маленькая, никелированная смерть проникла в нее. Но самая бурная потеха для М'Кола - при этом он начинал махать руками, тряс головой, хохотал и отворачивался, словно стыдясь за подстреленного зверя, - истинный разгар веселья начинался после настоящего мастерского выстрела, когда гиена, раненная на бегу в заднюю часть туловища, начинала бешено кружиться, кусая и терзая собственное тело до тех пор, пока у нее не вываливались внутренности, а тогда она останавливалась и жадно пожирала их.
- Физи, - говорил в таких случаях М'Кола и тряс головой, насмешливо сокрушаясь по поводу того, что на свете существуют такие мерзкие твари. Физи, гиена, двуполая самоубийца, пожирательница трупов, гроза маток с телятами, хищница, перегрызающая поджилки, всегда готовая вцепиться в лицо спящему человеку, с тоскливым воем неотступно следует за путниками, вонючая, противная, с отвислым брюхом и крепкими челюстями, легко перекусывает кости, которые не по зубам и льву, рыщет по бурой равнине, то и дело оборачивая назад свою наглую морду, противную, как у дворняжки. Подстреленная из маленького манлихера, она начинает крутиться на месте - жуткое зрелище! "Физи, - смеялся М'Кола, стыдясь за гиену, и тряс своей черной лысой головой. - Физи. Сама себя жрет. Физи".
Гиена вызывала у него злорадные, а птицы - безобидные шутки. Мое виски тоже давало повод для шуток. В этом М'Кола был неистощим. О некоторых его выходках я расскажу позднее. Магометанство и все прочие религии также были предметом веселых насмешек. Чаро, мой второй ружьеносец, был серьезный и очень набожный человечек. Весь рамадан он не позволял себе до заката даже собственную слюну глотать и, когда солнце начинало клониться к горизонту, напряженно глядел на запад. Он носил при себе бутылку с чаем, то и дело трогал ее пальцами и поглядывал на солнце, а М'Кола исподтишка наблюдал за ним, притворяясь, будто смотрит в сторону. Тут уж смех приходилось сдерживать: то было нечто такое, над чем нельзя смеяться открыто, и М'Кола в сознании своего превосходства только удивлялся человеческой глупости. Магометанство здесь в моде, и те наши проводники, которые принадлежали к высшим сословиям, все были магометанами. Это считалось признаком знатности, давало веру в могущественного бога и ставило человека выше других, а ради этого стоило раз в год поголодать немного и мириться с некоторыми запретами в отношении еды. Я это понимал, а М'Кола не понимал и не одобрял. Он наблюдал за Чаро с тем безразличным выражением, которое появлялось на его лице всякий раз, когда дело касалось вещей, ему чуждых. Чаро умирал от жажды, но, преисполненный благочестия, терпеливо ждал, а солнце заходило ужасно медленно. Как-то я взглянул на красный шар, висевший над деревьями, подтолкнул Чаро локтем, и он улыбнулся в ответ. М'Кола торжественно протянул мне флягу с водой. Я отрицательно покачал головой, а Чаро снова улыбнулся. М'Кола сохранял безразличие. Наконец солнце село, и Чаро с жадностью припал к бутылке, его кадык заходил вверх и вниз. М'Кола поглядел на него и отвернулся.
Раньше, до того как мы подружились, М'Кола совершенно не доверял мне. Что бы ни произошло, он замыкался в своем безразличии. В то время Чаро нравился мне куда больше. Мы понимали друг друга, когда речь шла о религии; Чаро восхищался моей меткой стрельбой, всегда жал мне руку и улыбался, когда мне удавалось подстрелить какую-нибудь редкую дичь. Это тешило мое самолюбие и было очень приятно. М'Кола же считал мои первые успехи случайными. Мы еще не добыли тогда ничего стоящего, и М'Кола, собственно говоря, не был моим ружьеносцем. Он был ружьеносцем мистера Джексона Филипса, а со мной охотился временно. Я его совершенно не интересовал. Он относился ко мне с полнейшим равнодушием, а к Карлу - с вежливым презрением. По-настоящему он любил только "Маму", мою жену.
В тот вечер, когда был убит первый лев, мы возвращались в полной темноте. Охота получилась не очень удачная, так как произошла путаница. Мы условились заранее, что первый выстрел сделает Мама. Но поскольку все мы охотились на льва впервые, а время было позднее, слишком позднее для такой охоты, то после первого попадания каждый имел право стрелять сколько угодно. Это было разумно: солнце уже садилось, и если бы раненый лев ушел в чащу, дело не обошлось бы без хлопот. Помню, каким желтым, большеголовым и огромным показался мне лев рядом с низкорослым деревцем, похожим на садовый куст, и когда Мама, вскинув винтовку, опустилась на одно колено, я с трудом удержался, чтобы не посоветовать ей сесть и прицелиться получше. Затем грянул короткий выстрел из манлихера, и зверь побежал влево легко и неслышно, как огромная кошка. Я выстрелил из спрингфилда, зверь упал, завертелся, я снова выстрелил - слишком поспешно - и пуля подняла около него облачко пыли. Теперь лев лежал, распростершись на брюхе; солнце едва успело коснуться макушек деревьев и вокруг зеленела трава, когда мы приблизились, точно карательный отряд, с винтовками наготове, не зная, убит лев или только оглушен. Подойдя совсем близко, М'Кола швырнул в него камнем. Камень угодил льву в бок, и по тому, как он ударился о неподвижную тушу, можно было заключить, что хищник мертв. Я был уверен, что Мама не промахнулась, но обнаружил только одно пулевое отверстие в задней части туловища, под самым позвоночником; пуля прошла почти навылет и застряла в груди. Кусочек свинца нетрудно было нащупать под шкурой, и М'Кола, сделав надрез, извлек его. Это была четырнадцатиграммовая пуля от моего спрингфилда, она-то и поразила зверя, пробив легкие и сердце.
Я был так удивлен тем, что лев просто-напросто свалился мертвым от выстрела, тогда как мы ожидали нападения, геройской борьбы и трагической развязки, что чувствовал скорее разочарование, чем радость. Это был наш первый лев, мы не имели никакого опыта и ожидали совсем иного. Чаро и М'Кола пожали руку Маме, а затем Чаро подошел и мне тоже пожал руку.
- Хороший выстрел, бвана, - сказал он на суахили. - Пига м'узури.
- Вы не стреляли, Карл? - спросил я.
- Нет. Вы опередили меня.
- А вы, Старик?
- Тоже нет. Вы бы услышали. - Он открыл затвор и вынул два патрона сорок пятого калибра.
- Я, конечно, промахнулась, - сказала Мама.
- А я был уверен, что это ты застрелила его. Да и сейчас так думаю, - возразил я.
- Мама попала в него, - сказал М'Кола.
- А куда именно? - спросил Чаро.
- Попала, - твердил свое М'Кола. - Попала.
- Нет, это вы уложили его, - сказал мне Старик. - Ей-богу, он свалился, как кролик.
- Мне просто не верится.
- Мама пига, - сказал М'Кола. - Пига симба.
Когда мы подошли к лагерю и в темноте увидели костер, М'Кола внезапно разразился потоком быстрых певучих слов на языке вакамба, закончив словом "симба". Кто-то в лагере издал короткий ответный крик.
- Мама! - закричал М'Кола. Затем опять последовала длинная певучая фраза. И снова: - Мама! Мама!
Из темноты появились все носильщики, повар, свежевальщик, слуги и старший проводник.
- Мама! - орал М'Кола. - Мама пига симба!
Туземцы приплясывали, отбивая такт ладонями, и гортанно выкрикивали что-то, - из глубины их груди вылетали возгласы, похожие на львиный рык, и означали они примерно вот что: "Ай да Мама! Ай да Мама! Ай да Мама!"
Быстроглазый свежевальщик поднял Маму на воздух, великан-повар и слуги подхватили ее, остальные сгрудились вокруг, стараясь хотя бы поддержать ее, и все, приплясывая, обошли вокруг костра и направились к нашей палатке, распевая:
- Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! - Они исполняли танец и песню о льве, подражая его глухому, одышливому рыку. У палатки они опустили Маму на землю, и каждый застенчиво пожал ей руку, причем проводники говорили: "М'узури, Мемсаиб", - а М'Кола и носильщики: "М'узури, Мама", с большим чувством произнося последнее слово.
Позже, когда мы сидели на стульях у костра и пили, Старик сказал моей жене:
- Этого льва застрелили вы. М'Кола убьет всякого, кто вздумает утверждать, будто это не так.
- Знаете, у меня такое настроение, словно и вправду его застрелила я, - ответила она. - А случись это на самом деле, я бы возгордилась невероятно. Ну до чего же приятно чувствовать себя победительницей!
- Милая, добрая Мама, - сказал Карл.
- Я уверен, что именно ты застрелила его, - подхватил я.
- О, не будем больше говорить об этом! До чего же мне приятно уже одно то, что все так думают. Вы знаете, дома меня никогда не носили на руках.
- Все американцы плохо воспитаны, - заметил Старик. - Ужасно некультурный народ.
- Мы отвезем вас на острова Ки-Уэст, - сказал Карл. - Милая добрая Мама.
- Ну, поговорим о чем-нибудь другом, - попросила она. - Я слишком растрогана. Мне следовало бы щедро вознаградить их, не правда ли?
- Они и не думали об этом, - отозвался Старик. - Но, пожалуй, хорошо бы дать им что-нибудь по случаю торжества.
- О, мне хочется дать каждому много денег, - сказала Мама. - Ах, до чего же приятно слыть победительницей.
- Милая, добрая Мама, - промолвил я. - Но ты же в самом деле убила льва.
- Неправда, зачем ты меня обманываешь! Предоставь мне просто наслаждаться триумфом.