- Это Дар-Хиал, их гость. Они пригласили его, так же как вначале Аарон пригласил Терренса, а потом оба пригласили Лео. Дик рассчитывает на то, что со временем должны появиться еще трое, и тогда у него будут свои "семь мудрецов" из "Мадроньевой рощи". Дело в том, что их лагерь расположен в роще земляничных деревьев. Это очень красивое место - каньон, где множество родников… Да, я ведь вам начала рассказывать про индуса. Он своего рода революционер. Учился и в наших университетах, и в Швейцарии, Италии, Франции; был в Индии политическим деятелем и бежал оттуда, а теперь у него два пунктика: первый - новая синтетическая философия, второй - освобождение Индии от тирании англичан. Он проповедует индивидуальный террор и восстание масс. Вот почему здесь, в Калифорнии, запретили его газету "Кадар", или "Бадар", не знаю, и чуть не выслали его из штата; и вот почему он сейчас посвятил себя целиком философии и ищет формулировок для своей системы.
Они с Аароном отчаянно спорят, - впрочем, только на философские темы. Ну вот, - Паола вздохнула и тотчас улыбнулась своей прелестной улыбкой, - теперь я вам, кажется, все рассказала, и вы со всеми знакомы. Да, на случай, если вы сойдетесь поближе с нашими "мудрецами", особенно если встретитесь с ними в их холостой компании, имейте в виду, что ДарХиал - абсолютный трезвенник; Теодор Мэлкен иногда в поэтическом экстазе напивается, причем пьянеет от одного коктейля; Аарон Хэнкок - большой знаток по части спиртного, а Терренс Мак-Фейн, наоборот, в винах ничего не смыслит, но в тех случаях, когда девяносто девять мужчин из ста свалятся под стол, он будет все так же ясно и последовательно излагать свой эпикурейский анархизм.
В течение обеда Грэхем заметил, что "мудрецы" называют хозяина по имени, Паолу же неизменно "миссис Форрест", хотя она и звала их по именам. И это казалось вполне естественным. Эти люди, почитавшие в мире весьма немногое - они не уважали даже труд, - бессознательно чувствовали в жене Форреста какое-то превосходство, и называть ее просто по имени было для них невозможно. Грэхем вскоре убедился, что у Паолы действительно особая манера держаться и что самый непринужденный демократизм сочетается в ней с не менее естественной недосягаемостью принцессы.
То же он заметил и после обеда, когда общество сошлось в большой комнате, заменявшей гостиную. Паола позволяла себе смелые выходки, и никто не удивлялся, словно так и быть должно. Пока общество размещалось и усаживалось, ей сразу удалось всех оживить и превзойти своей веселостью. То здесь, то там звенел ее смех. И этот смех очаровывал Грэхема. В нем была особая трепетная певучесть, которая отличала его от смеха всех других женщин, он никогда такого не слышал. Из-за этого смеха он вдруг потерял нить разговора с молодым мистером Уомболдом, утверждавшим, что Калифорния нуждается не в законе об изгнании японцев, а в законе о ввозе по крайней мере двухсот тысяч японских кули и в отмене восьмичасового рабочего дня для сельскохозяйственных рабочих. Молодой Уомболд был, насколько понял Грэхем, потомственным крупным землевладельцем в Уикенбергском округе и хвастался тем, что он не поддается духу времени и не превращается в помещика только по названию. Возле рояля, вокруг Эдди Мэзон, столпилась молодежь, оттуда доносилась синкопированная музыка и обрывки модных песенок. Терренс Мак-Фейн и Аарон Хэнкок завели яростный спор о футуристической музыке. Грэхема избавил от японского вопроса Дар-Хиал, провозгласивший, что "Азия для азиатов, а Калифорния для калифорнийцев".
Вдруг Паола, шаловливо подобрав юбки, пробежала по комнате, спасаясь от Дика, и была настигнута им в ту минуту, когда пыталась спрятаться за группу гостей, собравшихся вокруг Уомболда.
- Вот злюка! - упрекнул ее Дик с притворным гневом; а через минуту уже вместе с ней упрашивал индуса, чтобы тот протанцевал танго.
И Дар-Хиал наконец уступил, забыв Азию и азиатов, и исполнил, вывертывая руки и ноги, пародию на танго, назвав эту импровизацию "циническим апофеозом современных танцев".
- А теперь. Багряное Облако, спой мистеру Грэхему свою песенку про желудь, - приказала Паола.
Форрест, все еще обнимавший Паолу за талию, чтобы предупредить наказание, которое ему угрожало, мрачно покачал головой.
- Песнь о желуде! - крикнула Эрнестина из-за рояля; и ее требование подхватили Эдди Мэзон и остальные девушки.
- Ну, пожалуйста. Дик, спой, - настаивала Паола, - мистер Грэхем ведь еще не слышал ее.
Дик опять покачал головой.
- Тогда спой ему песню о золотой рыбке.
- Я спою ему песнь нашего Горца, - упрямо заявил Дик, и в глазах его блеснуло лукавство; он затопал ногами, сделал вид, что встает на дыбы, заржал, довольно удачно подражая жеребцу, потряс воображаемой гривой и начал: - "Внемлите! Я - Эрос! Я попираю холмы!.."
- Нет. Песнь о желуде! - тут же спокойно прервала его Паола, причем в звуке ее голоса чуть зазвенела сталь.
Дик послушно прекратил песнь Горца, но все же замотал головой, как упрямый ребенок.
- Ну хорошо, я знаю новую песню, - заявил он торжественно. - Она о нас с тобой, Паола. Меня научили ей нишинамы.
- Нишинамы - это вымершие первобытные племена Калифорнии, - быстро проговорила, обернувшись к Грэхему, Паола.
Дик сделал несколько па, не сгибая колен, как танцуют индейцы, хлопнул себя ладонями по бедрам и, не отпуская жену, начал новую песню.
- "Я - Ай-Кут, первый человек из племени нишинамов. Ай-Кут - сокращенное Адам. Отцом мне был койот, матерью - луна. А это Йо-то-то-ви, моя жена, первая женщина из племени нишинамов. Отцом ей был кузнечик, а матерью - мексиканская дикая кошка. После моих они были самыми лучшими родителями. Койот очень мудр, а луна очень стара: но никто не слышал ничего хорошего про кузнечика и дикую кошку. Нишинамы правы всегда. Должно быть, матерью всех женщин была дикая кошка - маленькая, мудрая, грустная и хитрая кошка с полосатым хвостом".
На этом песня о первых мужчине и женщине прервалась, так как женщины возмутились, а мужчины шумно выразили свое одобрение.
- "Йо-то-то-ви - сокращенное Ева, - запел Дик опять, грубо прижав к себе Паолу и изображая дикаря. - Ио-то-то-ви у меня невелика. Но не браните ее за это. Виноваты кузнечик и дикая кошка. Я - Ай-Кут, первый человек, не браните меня за мой дурной вкус. Я был первым мужчиной и увидел ее - первую женщину. Когда выбора нет, берешь то, что есть. Так было с Адамом, - он выбрал Еву! Ио-то-то-ви была для меня единственной женщиной на свете, - и я выбрал Ио-тото-ви".
Ивэн Грэхем, прислушиваясь к этой песне и не сводя глаз с руки Форреста, властно обнимавшей Паолу, почувствовал какую-то боль и обиду; у него даже мелькнула мысль, которую он тотчас с негодованием подавил: "Дику Форресту везет, слишком везет".
- "Я - Ай-Кут, - распевал Дик. - Это моя жена, моя росинка, моя медвяная роса. Я вам солгал. Ее отец и мать не кузнечик и не кошка. Это были заря Сьерры и летний восточный ветер с гор. Они любили друг друга и пили всю сладость земля и воздуха, пока из мглы, в которой они любили, на листья вечнозеленого кустарника и мансаниты не упали капли медвяной росы.
Ио-то-то-ви - моя медвяная роса. Внемлите мне! Я - Ай-Кут. Ио-то-то-ви - моя жена, моя перепелка, моя лань, пьяная теплым дождем и соками плодоносной земли. Она родилась из нежного света звезд и первых лучей зари".
И вот, - добавил Форрест, заканчивая свою импровизацию и возвращаясь к обычному тону, - если вы еще воображаете, что старый, милый, синеокий Соломон лучше меня сочинил "Песнь Песней", подпишитесь немедленно на издание моей.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Миссис Мэзон одна из первых попросила Паолу сыграть. Тогда Терренс Мак-Фейн и Аарон Хэнкок разогнали веселую группу у рояля, а смущенный Теодор Мэлкен был послан пригласить Паолу.
- Прошу вас сыграть для просвещения этого язычника "Размышления на воде", - услышал Грэхем голос Терренса.
- А потом, пожалуйста, "Девушку с льняными косами", - попросил Хэнкок, которого назвали язычником. - Сейчас моя точка зрения блестяще подтвердится. Этот дикий кельт проповедует идиотскую теорию музыки пещерного человека и настолько туп, что еще считает себя сверхсовременным.
- А-а, Дебюсси! - засмеялась Паола. - Все еще спорите о нем? Да? Хорошо, я доберусь и до него, только не знаю, с чего начать.
Дар-Хиал присоединился к трем мудрецам, усаживавшим Паолу за большой концертный рояль, не казавшийся, впрочем, слишком большим в этой огромной комнате. Но едва она уселась, как три мудреца скользнули прочь и заняли, видимо, свои любимые места. Молодой поэт растянулся на пушистой медвежьей шкуре, шагах в сорока от рояля, и запустил обе руки в волосы. Терренс и Аарон уютно, устроились на подушках широкого дивана под окном, впрочем, так, чтобы иметь возможность подталкивать друг друга локтем, когда тот или другой находил в исполнении Паолы оттенки, подтверждавшие именно его понимание.
Девушки расположились живописными группами, по две и по три, на широких диванах и в глубоких креслах из дерева коа, кое-кто даже на ручках.
Ивэн Грэхем хотел было подойти к роялю, чтобы иметь честь перевертывать Паоле ноты, но вовремя заметил, что Дар-Хиал предупредил его. Неторопливо и с любопытством окинул он взглядом комнату. Концертный рояль стоял на возвышении в самом дальнем ее конце; низкая арка придавала ему вид сцены. Шутки и смех сразу прекратились: видимо, маленькая хозяйка Большого дома требовала, чтобы к ней относились, как к настоящей, серьезной пианистке. Грэхем решил заранее, что ничего исключительного не услышит.
Эрнестина, сидевшая рядом, наклонилась к нему и прошептала:
- Когда она хочет, она может всего добиться. А ведь она почти не работает… Вы знаете, она училась у Лешетицкого и у мадам Карреньо, и у нее до сих пор остался их стиль игры. И она играет совсем не поженски. Вот послушайте!
Грэхем продолжал относиться скептически к ее игре, даже когда уверенные руки Паолы забегали по клавишам и зазвучали пассажи и аккорды, против чистоты которых он ничего не мог возразить; как часто слышал он их у пианистов, обладавших блестящей техникой и совершенно лишенных музыкальной выразительности! Он ждал услышать от нее все что угодно, но не мужественную прелюдию Рахманинова, которую, по мнению Грэхема, мог хорошо исполнять только мужчина.
С первых же двух тактов Паола уверенно, по-мужски, овладела роялем; она словно поднимала его клавиатуру и поющие струны обеими руками, вкладывая в свою игру зрелую силу и твердость. А затем, как это делали только мужчины, соскользнула, или перекинулась - он не мог найти более точного определения для этого перехода - в уверенно-чистое, несказанно нежное анданте.
Она продолжала играть со спокойствием и силой, которых меньше всего можно было ожидать от такой маленькой, хрупкой женщины; и он с удивлением смотрел сквозь полузакрытые веки на нее и на огромный рояль, которым она владела так же, как владела собой и замыслом композитора. Прислушиваясь к замирающим аккордам прелюдии, в которых еще жила, как далекое эхо, только что прозвучавшая мощь, Грэхем вынужден был признать, что удар у Паолы точен, чист и тверд.
В то время как Терренс и Аарон взволнованно спорили шепотом на своем подоконнике, а Дар-Хиал искал для Паолы ноты, она взглянула на Дика, и он начал один за другим гасить свет в матовых шарах под потолком, так что в конце концов одна Паола осталась как бы среди оазиса мягкого света, в котором особенно заметно поблескивало золото ее волос и золотое шитье на платье.
Грэхем наблюдал, как высокая комната становится от набегающих теней как будто еще выше. Она была длиной в восемьдесят футов и высотой в два с половиной этажа. Точно хоры под потолком была перекинута галерея, с которой свешивались шкуры диких зверей, домотканые покрывала, привезенные из Окасаки и Эквадора, циновки с острова Океании, сплетенные женщинами и выкрашенные растительными красками. И Грэхем понял, что напоминает ему эта комната: праздничный зал в средневековом замке; и он вдруг пожалел, что в ней нет длинного стола с оловянной посудой, солью в серебряной солонке и огромных собак, дерущихся тут же из-за брошенных им костей.
Позднее, когда Паола сыграла Дебюсси, чтобы дать Терренсу и Аарону материал для новых споров, Грэхему удалось в течение нескольких волнующих минут поговорить с ней о музыке. И она обнаружила такое понимание философии музыки, что Грэхем, сам того не замечая, принялся излагать, ей свою любимую теорию.
- Итак, - закончил он, - понадобилось почти три тысячи лет, чтобы музыка оказала свое истинное воздействие на душу западного человека. Дебюсси больше чем кто-либо из его предшественников достиг той высокой созерцательной ясности, порождающей великие идеи, которая предощущалась, скажем, во времена Пифагора…
Тут Паола прервала его, подозвав сражавшихся у окна Терренса и Аарона.
- Ну и что же? - продолжал Терренс, когда оба подошли. - Попробуйте, Аарон, попробуйте найти у Бергсона суждение о музыке более ясное, чем в его "Философии смеха", которая тоже, как известно, ясностью не отличается.
- О, послушайте! - воскликнула Паола, и глаза ее заблестели. - У нас появился новый пророк - мистер Грэхем. Он стоит вашей шпаги, обеих ваших шпаг. Он согласен с вами, что музыка - это отдых от железа, крови и будничной прозы. Что слабые, чувствительные и возвышенные души бегут от тяжелой и грубой земной жизни в сверхчувственный мир ритмов и звучаний…
- Атавизм! - фыркнул Аарон Хэнкок. - Пещерные люди, полуобезьяны и все гнусные предки Терренса делали то же самое.
- Позвольте, - остановила его Паола. - Но ведь к этим выводам мистер Грэхем пришел на основании собственных переживаний и умозаключений. А кроме того, он коренным образом расходится с вашей точкой зрения, Аарон. Он опирается на положение Патера: "Все искусства тяготеют к музыке…"
- Все это относится к предыстории, к химии микроорганизма, - опять вмешался Аарон. - Все эти народные песни и синкопированные ритмы - простое реагирование клетки на световые волны солнечного луча. Терренс попадает в заколдованный круг и сам сводит на нет свои заумные рассуждения. А теперь послушайте, что я вам скажу…
- Да подождите же! - остановила его Паола. - Мистер Грэхем говорит, что английский пуританизм сковал музыку - настоящую музыку - на многие века…
- Верно… - согласился Терренс.
- И что Англия вернулась к эстетическому наслаждению музыкой только через ритмы Мильтона и Шелли…
- Который был метафизиком, - прервал ее Аарон.
- Лирическим метафизиком, - тотчас же ввернул Терренс. - Это-то уж вы должны признать, Аарон.
- А Суинберн? - спросил Аарон, очевидно, возвращаясь еще к одной теме из давнишних споров.
- Аарон уверяет, что Оффенбах - предшественник Артура Сюлливена, - вызывающе воскликнула Паола, - и что Обер - предшественник Оффенбаха. А относительно Вагнера… Нет, спросите-ка его, спросите, что он думает о Вагнере…
Она ускользнула, предоставив Грэхема его судьбе. А он не спускал с нее глаз, любуясь пластичными движениями ее стройных колен, приподнимавших тяжелые складки платья, когда она шла через всю комнату к миссис Мэзон, чтобы устроить для нее партию в бридж; он едва мог заставить себя вслушаться в то, что опять бубнил Терренс.
- Установлено, что все искусства Греции родились из духа музыки…
Много позднее, когда оба мудреца самозабвенно углубились в жаркий спор о том, кто выказал в своих произведениях более возвышенный интеллект - Берлиоз или Бетховен, Грэхему удалось улизнуть. Ему опять хотелось побеседовать с хозяйкой. Но она подсела к двум девушкам, забравшимся в большое кресло, и шаловливо шепталась с ними; большая часть гостей была погружена в бридж, и Грэхем попал в группу, состоявшую из Дика Форреста, мистера Уомболда, Дар-Хиала и корреспондента "Газеты скотовода".
- Жаль, что вы не можете съездить туда со мной, - говорил Дик корреспонденту. - Это задержало бы вас только на один день. Я завтра же и повез бы вас.
- Очень сожалею, - ответил тот. - Но я должен быть в Санта-Роса. Бербанк обещал посвятить мне целое утро, а вы понимаете, что это значит. С другой стороны, для нашей газеты было бы очень важно получить материал о вашем опыте. Вы не могли бы изложить его… кратко… ну совсем кратко? Вот и мистера Грэхема, я думаю, это заинтересует.
- Опять что-то по части орошения? - осведомился Грэхем.
- Нет, нелепая попытка превратить безнадежно бедных фермеров в богатых, - отвечал Уомболд за Форреста. - А я утверждаю, что если фермеру не хватает земли, то это доказывает, что он плохой фермер.
- Наоборот, - возразил Дар-Хиал, взмахнув для большей убедительности своими прекрасными азиатскими руками. - Как раз наоборот. Времена изменились. Успех больше не зависит от капитала. Попытка Дика - замечательная, героическая попытка. И вы увидите, что она удастся.
- А в чем дело. Дик? - спросил Грэхем. - Расскажите нам.
- Да ничего особенного. Так, одна затейка, - ответил Дик небрежно. - Может быть, из этого ничего и не выйдет, хотя я все же надеюсь…
- Затейка! - воскликнул Уомболд. - Пять тысяч акров лучшей земли в плодороднейшей долине! И он хочет посадить на нее кучу неудачников - пожалуйста, хозяйничайте! - платить им да еще питать.
- Только тем хлебом, который вырастет на этой же земле, - поправил его Форрест. - Придется объяснить вам всем, в чем дело. Я выделил пять тысяч акров между усадьбой и долиной реки Сакраменто…
- Подумайте, сколько там может вырасти люцерны, которая вам так нужна… - прервал его опять Уомболд.
- Мои машины осушили в прошлом году вдвое большую площадь, - продолжал Дик. - Я, видите ли, убежден, что наш Запад, да и весь мир, должен стать на путь интенсивного хозяйства, и я хочу быть одним из первых, прокладывающих дорогу. Я разделил эти пять тысяч акров на участки по двадцати акров и считаю, что каждый такой участок может не только свободно прокормить одно семейство, но и приносить по меньшей мере шесть процентов чистого дохода.
- Это значит, - высчитывал корреспондент, - что, когда участки будут розданы, землю получат двести пятьдесят семейств, или, считая в среднем по пять человек на семью, тысяча двести пятьдесят душ.
- Не совсем так, - возразил Дик. - Все участки уже заняты, а у нас только около тысячи ста человек. Но надежды на будущее… надежды на будущее большие, - добродушно улыбнулся он. - Несколько урожайных лет - и в каждой семье окажется в среднем по шесть человек.
- А кто это "мы"? Почему "у нас"? - спросил Грэхем.