Старая Америка, теперь воспринимаемая как едва ли не фантастическая страна и в фольклорном предании, на которое опирался Бене, действительно изображаемая осуществившимся царством фантазии, на его страницах предстает специфической и неповторимой реальностью, какую создала история. Повсюду в новеллах Бене видны и увлеченность этой исторической живописью, и большой содержательный смысл возникающих перед нами картин. Мы захвачены их достоверностью, мы словно видим все это самым непосредственным образом. И паруса в филадельфийской бухте, принимающей суда с переселенцами из какого-нибудь немецкого герцогства, которым предстоит осваиваться в просторном мире, сменив потертые камзолы на наряд из шкур и научившись торговать с индейскими вождями лентами да бусами. И наспех сколоченные городки, где толпа, уличив заезжего лекаря в шарлатанстве, тут же выносит его на шесте в чистое поле. И провинциальных олухов, по дешевке раскупающих часы с жучком, тикающим вместо механизма. И мастерскую серебряных дел ремесленника, изготовляющего "все новое - новых людей, новое серебро, может быть, кто знает? новую нацию".
Эта поразительно разноликая, неустоявшаяся, всклокоченная жизнь заокеанской республики в самые ранние годы ее становления у Бене показана настолько рельефно и емко, что сама многогранность образа заставляет задуматься о тех загадках, которые тогдашняя история оставила далеким потомкам, так и не нашедшим удовлетворительного ответа вплоть до наших дней. Если столь динамичным и разнородным было начало, отчего с ходом десятилетий действительность Америки становилась все более однотонной, пока ее не начали определять тусклые краски, что преобладают в таких рассказах Бене, как "Очарование" или "Все были очень милы"? Отчего так измельчали, сделались настолько предсказуемыми людские помыслы и заботы, отчего, перефразируя заглавие еще одного рассказа Бене, цветение принесло плоды вовсе не те, какие сулило?
Собственного ответа не было и у Бене. Но у него было чувство движения истории, ощущение ее направленности, которое можно назвать почти безошибочным. Достоинство реальное и немаловажное. Наверно, ему Бене больше всего обязан тем, что и спустя полвека как поэт, как прозаик остается интересен читателям, сколько бы раз ни возвращалась американская литература к мотивам, его волновавшим.
Из цикла "Рассказы об американской истории"
Дьявол и Дэниел Уэбстер
Вот какую историю рассказывают в пограничном краю, где Массачусетс сходится с Вермонтом и Нью-Гэмпширом.
Да, Дэниел Уэбстер умер - во всяком случае, его похоронили. Но когда над Топким лугом гроза, слышно, говорят, как раскатывается по небесам его голос. И говорят, если подойти к его могиле да позвать его громко и ясно: "Дэниел Уэбстер! Дэниел Уэбстер!" - задрожит земля и деревья затрясутся. И немного погодя услышишь басовитый голос: "Сосед, как там Союз стоит?" И уж тогда отвечай: "Крепко стоит Союз, стоит как скала в броне, единый и неделимый", а не то он прямо из земли выскочит. Так мне, по крайней мере, в детстве рассказывали.
И не было когда-то в стране человека больше его. В президенты он так и не вышел, но больше его человека не было. Многие надеялись на него почти как на Господа бога, и ходили про него и про все, что его касалось, истории в таком же роде, как про патриархов и тому подобных. Будто бы, когда он речь начинал говорить, на небе проступали звезды и полосы; а раз он с рекой заспорил и заставил ее в землю уйти. Говорят, когда он лес обходил с удилищем своим, Самобоем, форель из ручьев прямо в карманы к нему прыгала знала, что от него не увильнешь. А в суде он так говорил, что на небе ангелы подпевать начинали, а глубь земная ходила ходуном. Вот какой это был человек, и большая ферма его на Топком лугу была ему под стать. Куры у него росли - сплошь из белого мяса, до кончиков когтей, за коровами ухаживали, как за детьми, а у барана его, Голиафа, рога завивались как вьюн и прошибали железную дверь. Но Дэниел был не из фермеров-белоручек, он знал, чем земля живет; вставал он затемно и сам успевал присмотреть за всеми работами. Рот что у твоего волкодава, лоб - гора, глаза - что уголья в топке, - вот каков был Дэниел в лучшие годы. А самое большое его дело в книги не попало, потому что тягался он с самим дьяволом - один на один, и не на живот, а на смерть. И вот как, рассказывают, это вышло.
Жил в Крестах, в Нью-Гэмпшире, человек по имени Йавис Стоун. Человек, надо сказать, неплохой, но незадачливый. Посадит он картошку - жучок сжует, посеет кукурузу - червь сгложет. Земля у него была добрая, да только не впрок ему; и жена была славная, и дети, да только что ни больше ртов у него в дому - еды все меньше делается. У соседа на поле камень вылезет, у него валун вымахает. Купит он лошадь со шпатом - сменяет на лошадь с колером, да еще приплатит. Бывают же на свете такие люди. Но однажды все это Йавису опостылело.
В то утро он пахал и вдруг сломал лемех о камень - а вчера еще, поклясться мог, камня тут не было. Вот стоит он, смотрит на лемех, а правая лошадь закашлялась - тягучим таким кашлем, так что жди болезни и деньги готовь коновалам. А у двух ребят - корь, жена прихварывает, и у самого нарыв на большом пальце. Нет больше сил терпеть. "Ей-ей, - говорит Йавис Стоун и глядит вокруг прямо-таки с отчаянием, - ей-ей, хоть душу черту продай! И продал бы, за два гроша продал бы!"
Сказал он этак, и стало ему не по себе, но, конечно, слов своих назад не взял, потому что - ньюгэмпширец. А все же, когда солнце село и видит он, что слова его не услышаны, от души у него отлегло - потому что все-таки верующий. Только все бывает услышано, раньше или позже, и об этом в Писании сказано. И точно, на другой день примерно к ужину подъезжает в красивой коляске знакомец в черном и вежливо спрашивает Йависа Стоуна.
А Йавис сказал своим, что это адвокат, приехал, мол, насчет наследства. Но сам он знал, кто это такой. Не понравился ему гость, особенно - как он зубы скалил, когда улыбался. Зубы белые, полон рот - и заточены, говорят, как иголки, но в этом я не поручусь. А еще ему не понравилось, что собака посмотрела на гостя, завыла и бросилась наутек, поджав хвост. Но, давши слово - хоть и не совсем, - Йавис не отступился, и пошли они с приезжим за сарай и заключили сделку. Йавису пришлось уколоть палец, чтобы расписаться, и незнакомец одолжил ему серебряную булавку. Ранка зажила быстро, но остался маленький белый шрам.
После этого дела у Йависа сразу пошли на лад, начал он богатеть. Коровы стали тучные, лошади гладкие, урожаи - соседям на зависть; молнии, бывало, по всей долине секут, а его сарай стороной обходят. Скоро стал он в округе одним из самых зажиточных людей. Предложили ему в окружную управу войти, он вошел; поговаривать стали, что пора его выдвинуть в Сенат штата. Словом, зажила его семья счастливо, можно сказать, как сыр в масле катаются. Кроме Йависа.
Первые годы и он не тужил. Это большое дело - когда человеку начинает везти, тут и голову потерять недолго. Конечно, случалось, особенно в ненастье, нет-нет да и заноет белый шрамик. И раз в год, как часы, проезжал мимо в красивой коляске незнакомец. Но на шестой год он слез с коляски, и с этого дня Йавис Стоун лишился покоя.
Идет незнакомец нижним лугом, по сапогам тросточкой похлопывает черные сапоги, красивые, но Йавису они еще в первый раз не понравились, особенно мыски. Поприветствовал его гость и говорит:
- Ну вы и молодчина, мистер Стоун. Знатное у вас, мистер Стоун, имение.
- Кому нравится, кому нет, - отвечал мистер Стоун, потому что он был ньюгэмпширец.
- Ну зачем же умалять свое трудолюбие? - сказал незнакомец легкомысленным тоном, улыбаясь во весь свой зубастый рот. - Мы же знаем, в конце концов, как вам это далось, - ведь все поставлено согласно договору и спецификации. Так что в будущем году, когда срок… кхм… закладной истечет, жалеть вам будет не о чем.
- Вот насчет закладной, сударь, - промолвил Стоун и огляделся вокруг, ища подмоги у земли и неба, - у меня насчет нее появляются кое-какие сомнения.
- Сомнения? - говорит незнакомец, уже без прежней приятности.
- Ну да, - сказал Йавис Стоун. - Тут все-таки США, а я как-никак человек верующий. - Он прокашлялся и заговорил смелее. - Да, сударь, сказал он, - я начинаю сомневаться, что такая закладная будет признана судом.
- Есть суды и суды, - отвечал незнакомец, лязгнув зубами. - Впрочем, мы можем еще раз взглянуть на документ. - И вытащил большой черный бумажник, полный каких-то листков. - Симпсон… Слейтер… Стивене… Стоун, - бубнил он. - Ага! "Я, Йавис Стоун, на семилетний срок…" Кажется, все в порядке.
Но Йавис Стоун не слушал, потому что он увидел, как из бумажника выпорхнуло что-то другое. Мотылек словно бы, да не мотылек. Смотрит на него Стоун, и чудится ему, будто он говорит тихим писклявым голосом, тонким ужасно, тихим ужасно - и ужасно по-человечьи: "Сосед Стоун! Сосед Стоун! Помоги мне, помоги ради бога!"
Но не успел Йавис и глазом моргнуть, как гость сорвал с шеи большой яркий платок, поймал в него это существо - прямо как бабочку - и начал связывать углы платка.
- Извините, что отвлекся, - сказал он. - Так вот, говорю…
А Йавис Стоун весь задрожал, как напуганная лошадь.
- Это голос Скряги Стивенса! - прохрипел он. - А вы его в платок!
Гость немного смутился.
- Да, правда, надо бы его в коробку поместить, - сказал он с ненатуральной ухмылкой, - но у меня там довольно редкие экземпляры, не хочется их стеснять. Что ж, случаются такие маленькие ляпсусы.
- Не знаю, что у вас там за ляпсусы, - отвечал Йавис Стоун, - только это голос Скряги Стивенса. А сам-то он живехонек! Ведь не скажете вы, что нет! Во вторник его видел - бодрый и прижимистый, как сурок!
- Во цвете лет… - промолвил приезжий, скорчивши постную мину. Слышите? - В долине зазвонил колокол; Йавис Стоун слушал, и по лицу его катился пот. Он понял, что колокол звонит по Скряге Стивенсу и что Стивенс умер.
- Ох уж эти долгосрочные счета, - заметил незнакомец со вздохом, - до чего неприятно их закрывать. Однако дело есть дело.
Он все еще держал платок, и тошно было Йавису видеть, как он бьется и трепыхается в руке.
- Они все такие маленькие? - спросил он сипло.
- Маленькие? - повторил приезжий. - А-а, понимаю. Да нет, разные бывают. - Он измерил Йависа взглядом и осклабился. - Не беспокойтесь, господин Стоун, вы пойдете по первому классу. Я бы не рискнул держать вас не в коробке. Конечно, для такого человека, как Дэниел Уэбстер… для него нам пришлось бы построить специальный ящик - и даже тогда, полагаю, вас изумил бы размах крыла. Да, это была бы находка. Лестно было бы подобрать к нему ключик. Но в вашем случае, как я уже сказал…
- Уберите вы платок! - сказал Йавис Стоун и начал молить и клянчить. Но в конце концов выпросить ему удалось всего лишь трехлетнюю отсрочку - и то условно.
Если вам не приходилось вступать в такую сделку, вы не представляете себе, как быстро могут пролететь четыре года. К концу их Йависа Стоуна знает весь штат, поговаривают, не выдвинуть ли его в губернаторы, а ему это все не в радость. Потому что каждое утро он встает и думает: "Вот еще одна ночь прошла", а вечером, как спать ложиться, вспоминает черный бумажник с душой Скряги Стивенса - и до того ему тошно делается… Наконец стало ему совсем невмоготу, и вот в последние дни последнего года запрягает он лошадь и едет искать Дэниела Уэбстера. Потому что Дэниел родился в Нью-Гэмпшире, как раз в нескольких милях от Крестов, и все знают, что к землякам у него особенная слабость.
На Топкий луг Йавис приехал спозаранок, но Дэниел уже на ногах толкует по-латыни со своими работниками, с бараном Голиафом борется, нового рысака испытывает и отрабатывает речи против Джона К. Кэлхуна. Но когда услышал, что к нему пожаловал ньюгэмпширец, бросил все дела - такой уж был у него обычай. Угостил он Йависа завтраком, с каким пятеро не справились бы, разобрал по косточкам каждого мужчину и женщину из Крестов и наконец спрашивает гостя, чем может ему служить.
Тот отвечает, что дело вроде как о закладной.
- Давно я не брал дел по закладным, - говорит Дэниел, - да и не беру обычно, разве что в Верховном суде; но вам, если удастся, помогу.
- Тогда у меня в первый раз за десять лет появилась надежда, - говорит Йавис Стоун и излагает подробности.
Пока он рассказывал, Дэниел ходил по комнате - руки за спиной, то вопрос задаст, то пол глазами сверлит, словно буравами. Когда Йавис кончил, Дэниел надул щеки и выдохнул воздух. Потом повернулся к Йавису, и на лице его, как заря над Монадноком, занялась улыбка.
- Да, сосед Стоун, попросили вы у дьявола рогожу… - сказал он, - но я возьмусь вас защищать.
- Возьметесь? - переспросил Йавис, еще не смея поверить.
- Да - сказал Дэниел Уэбстер. - Мне еще примерно восемьдесят пять дел надо сделать и Миссурийский компромисс подправить, но я возьмусь. Ибо если двое ньюгэмпширцев не смогут потягаться с дьяволом, тогда нам лучше вернуть эту страну индейцам.
Потом он крепко пожал Стоуну руку и спросил:
- Вы спешили, когда ехали сюда?
- Да, признаюсь, не задерживался, - ответил Йавис Стоун.
- Обратно поедете еще быстрей, - сказал Дэниел Уэбстер и велел запрягать Конституцию и Кульминацию. Они были одной масти, серые, с белой передней ногой, и летели как пара подкованных молний.
Ну, не буду описывать, как взволновалась и обрадовалась вся семья Стоуна, увидя, что к ним пожаловал сам Дэниел Уэбстер. У Йависа Стоуна по дороге сдуло шляпу, когда они обгоняли ветер, но он на это почти не обратил внимания. А после ужина он велел своим идти спать, потому что у него сугубо важное дело к мистеру Уэбстеру. Хозяйка хотела, чтобы они перешли в залу, но Дэниел Уэбстер знал эти залы и сказал, что в кухне лучше. Там они и сели ждать гостя: между ними на столе кувшин, в очаге огонь жаркий, а гость, согласно спецификации, должен прибыть, когда пробьет полночь.
Казалось бы, Дэниел Уэбстер и кувшин - лучшей компании нельзя и придумать. Но тикают часы, и Йавис Стоун глядит все печальнее и печальнее. Глаза его блуждают, и хоть прикладывается он к кувшину - видно, что вкуса не чувствует. И вот, как пробило половину двенадцатого, наклонился он и схватил Дэниела за руку.
- Мистер Уэбстер, мистер Уэбстер! - говорит он, и голос его дрожит от страха и отчаянной отваги. - Ради бога, мистер Уэбстер, запрягайте коней и езжайте отсюда, пока не поздно!
- Вы везли меня в такую даль, сосед, чтобы сказать мне, что вам неприятно мое общество, - спокойно отвечает Дэниел Уэбстер и потягивает себе из кувшина.
- Жалкий я горемыка! - застонал Йавис Стоун. - Я вас заставил связаться с дьяволом и теперь сам вижу свое безрассудство. Пусть берет меня, если хочет. Я не очень этого домогаюсь, надо сказать, но я потерплю. А вы - опора Союза и гордость Нью-Гэмпшира. Вы не должны ему достаться, мистер Уэбстер! Вы не должны ему достаться!
Дэниел посмотрел на огорченного человека, который побелел и весь дрожал возле очага, и положил ему на плечо руку.
- Весьма признателен вам, сосед Стоун, - сказал он мягко, - за вашу заботу. Но на столе у нас кувшин, а на руках - дело. А я ни разу в жизни не бросал того и другого на половине.
И как раз в эту секунду громко постучали в дверь.
- Ага, - хладнокровно заметил Дэниел Уэбстер, - я так и подумал, что часы у вас немного отстают, сосед Стоун. - Он шагнул к двери и распахнул ее. - Входите! - сказал он.
Вошел гость - очень темным и высоким показался он при свете очага. Под мышкой он нес коробку - черную лаковую коробку с маленькими отдушинами в крышке. При виде коробки Йавис Стоун тихо закричал и забился в угол.
- Господин Уэбстер, если не ошибаюсь, - промолвил гость очень вежливо, но глаза у него загорелись, как у лисицы в чаще.
- Адвокат Йависа Стоуна, - сказал Дэниел Уэбстер, но глаза его тоже загорелись. - Могу ли я узнать ваше имя?
- У меня их изрядно много, - беззаботно отвечал гость. - На сегодняшний вечер, пожалуй, довольно будет Облома. Меня часто так величают в здешних краях.
С этими словами он уселся за стол и налил себе из кувшина. Водка в кувшине была холодная, но задымилась, когда потекла в стакан.
- А теперь, - сказал гость, улыбаясь и показывая зубы, - я приглашаю вас как законопослушного гражданина помочь мне вступить во владение моим имуществом.
И тут начался спор, горячий и упорный. Сперва у Йависа Стоуна еще теплилась надежда, но когда он увидел, что Дэниела Уэбстера теснят в одном пункте за другим, он только съежился в углу, не сводя глаз с лаковой коробки. Потому что ни вексель, ни подпись не вызывали сомнений - это было хуже всего. Дэниел Уэбстер вертел и так и сяк и стучал кулаком по столу - но уйти от этого не мог. Он предложил мировую; незнакомец и слышать о ней не хотел. Тогда он заявил, что имущество повысилось в цене и сенаторы штата должны стоить больше; гость же настаивал на букве закона. Он был великий юрист, Дэниел Уэбстер, но мы знаем, кто Царь юристов, как сказано в Писании, и похоже было, что Дэниел впервые встретил себе ровню.
Наконец гость слегка зевнул.
- Ваше усердие в защите клиента делает вам честь, мистер Уэбстер, сказал он, - но если вы не изволите привести других доводов, у меня туговато со временем…
И Йавис Стоун задрожал.
Дэниел Уэбстер нахмурился, как грозовая туча.
- Туговато или не туговато, а этого человека вам не видать! - загремел он. - Мистер Стоун американский гражданин, а ни один американский подданный не может быть призван на службу иностранному князю. Мы сражались за это с Англией в двенадцатом году и будем сражаться за это вновь со всеми силами ада!
- Иностранному? - повторил гость. - Интересно, кто это назовет меня иностранцем?
- Я что-то не слышал, чтобы дья… чтобы вы претендовали на американское гражданство, - с удивлением сказал Дэниел Уэбстер.
- А кто мог бы с большим правом? - осведомился гость с ужасной своей улыбкой. - Когда впервые притеснили первого индейца - я был там. Когда первое невольничье судно отплыло на Конго, я стоял на палубе. Разве нет меня в ваших книжках, рассказах и верованиях со времен самых первых поселенцев? Разве не поминают меня и сегодня в каждой церкви Новой Англии? Правда, на Севере меня почитают южанином, а на Юге - северянином, но я - ни то, ни другое. Я просто честный американец, как вы, и наилучших кровей, ибо, сказать по правде - хоть я и не люблю этим хвастать, - мое имя в этой стране древнее вашего.
- Ага! - сказал Дэниел Уэбстер, и на лбу его налились жилы. - Тогда я настаиваю на Конституции! Я требую суда для моего клиента!
- Дело это - вряд ли обычного суда, - заметил гость, мерцая глазами. Да и в такой поздний час…
- Пусть это будет любой суд по вашему выбору, лишь бы судья был американец и присяжные американцы! - гордясь, промолвил Дэниел Уэбстер. Живые или мертвые; я подчинюсь решению!
- Ну и чудесно, - ответил гость, направивши палец на дверь. И вдруг за нею послышались шум ветра и топот ног. Отчетливо и внятно доносился он из мрака. Но не похож был на шаги живых людей.
- Боже мой, кто это так поздно? - вскричал Йавис Стоун, дрожа от страха.
- Суд присяжных, которого требует мистер Уэбстер, - отвечал незнакомец, отхлебнув из дымящегося стакана. - Извините, если кое-кто из них явится в неприглядном виде, - дорога у них не близкая.
При этих словах в очаге вспыхнуло синим, дверь распахнулась, и друг за другом вошли двенадцать человек.