- Чудеса, - недоумевал Сидоров. - А может, я его здесь не оставлял? Да нет, оставил… Куда же он запропастился?
Так ничего не выяснив, они закурили из Игнатова кисета, а потом продолжили работу.
В тот же день в самой дальней от реки землянке пропал котелок, и кто-то вытряс из ранца у одного из солдат все сухари. Об этом Сидоров и Тюменцев узнали вечером за ужином.
- Сам, поди, умял! - потешались над потерпевшим его соседи по землянке. - Наши-то целы.
- А котелок?
- Котелок - не сухарь, найдется. Его не сжуешь. Может, у котлов забыл…
Чтобы не попасть на язык пересмешникам, Кузьма про свой кисет промолчал.
Через несколько дней все подходящие деревья у реки были вырублены, и солдаты в поисках хороших стволов уходили все дальше от лагеря, в сторону поднимавшейся неподалеку сопочки.
Кузьма и Игнат до обеда валили деревья, а пообедав, обрубали с них сучья и распиливали на бревна. Потом приходил солдат с парой батальонных лошадей, цеплял бревно и волок его в лагерь.
Как-то, свалив несколько хороших осин, Игнат и Кузьма сложили инструменты и пошли в лагерь. Там как раз проиграли сигнал на обед. А когда вернулись, глазам не поверили: у половины поваленных деревьев сучья были обрублены.
- Да наше ли это место? - удивился Игнат.
- Наше, - оглядываясь, сказал Кузьма.
- Слышь-ка, - расхохотался Игнат, - это кто-то из ребят ошибся и за нас тут поработал.
- Не должно, - возразил Кузьма, - на обед никто не опаздывал. И с обеда мы разом выходили.
- Тогда кто, уж не леший ли?
- Это ты брось, в лесу такое не говори.
- Не, дядька, правда. Может, это он тебе за кисет отрабатывал.
- Не болтай, балаболка, - рассердился Кузьма. - Бери-ка лучше пилу, скоро возчик придет.
Они молча распиливали очищенные кем-то от ветвей стволы и думали о неожиданном помощнике. "А вдруг и правда, сам леший! - гадал Игнат. - Вот ведь беда какая, с чего бы это он? Да нет, не должен. Мы же его лес рубим, что он нам помогать будет?" Игнат хотел высказать эту мысль Сидорову, но не решился - опять обругает.
Вскоре послышалось понукание возчика и на тропинке, пробитой за эти дни, показались лошади.
- Ну, кавалеры, я смотрю, вы тут не чесались, - удивился он. - Ишь сколько срубить успели. Торопитесь, будто попу дом строите!
- А что нам, дело привычное, - сказал Кузьма и строго посмотрел на Игната, чтобы он не сболтнул чего не стоит.
Вечером, когда они возвращались в лагерь, Кузьма твердо сказал своему напарнику:
- Ты там про это самое пока не болтай. Нечего зря трезвонить.
- Ладно, - согласился Игнат и, принюхиваясь, сказал: - Что-то мясом вареным пахнет. Ну точно, свежениной.
- Какая тебе тут свеженина! Солонину, и ту варят по норме.
- Да ты понюхай, дядька!
- И нюхать нечего, - рассердился Кузьма.
Но в лагере действительно варили свежее мясо. Прямо к венцам первых домов вышел из кустарника сохатый. Хорошо, что неподалеку стояли в козлах ружья. Капитан схватил одно из них и первым же выстрелом уложил рогача.
Ужин удался на славу. Давно линейцы не ели свежего мяса.
- Есть у нас охотники? - спросил за ужином Дьяченко.
- Да вон Тюменцев! - показали на Игната сразу несколько человек.
- А кто еще?
- Ну, охотников нет, а стрелять все можем, - сказал Кузьма.
- Вот ты, Сидоров, с ним и пойдешь. Завтра до обеда работайте, а потом сходите хотя бы к той сопочке, - распорядился капитан, показывая на единственную возвышавшуюся неподалеку, поросшую лесом сопку.
- Кто ж днем на охоту-то ходит, - заворчал себе под нос Игнат.
Ряба-Кобыла толкнул его кулаком под бок: чего, мол, командиру перечишь, и Тюменцев смирился.
Утром на работу Кузьма прихватил с собой узелок.
- Ты что это, дядя, тащишь? - полюбопытствовал Игнат.
- Да так, - сказал Кузьма. - Ты знай шагай.
До обеда они, как и прежде, валили деревья, А когда из лагеря донесся звук трубы, Кузьма ударом вогнал в пень топор, оставил рядом свой узелок и сказал:
- Пусть лежит. С охоты будем возвращаться, зайдем и прихватим.
- А не утащат, как кисет?
- Ничего…
Пообедав супом из сохатины, Сидоров и Тюменцев, сопровождаемые шутками линейцев, отправились на охоту.
Вокруг будущей станицы стоял сплошной лес. Кряжистые невысокие дубки, тополя, осины, березы. В низинах ольха, а потом опять тополиные и березовые рёлки и распадки, колючие деревца боярышника, на солнечных прогалинах шиповник. Охотники шли неторопливо, радуясь неожиданному досугу. Когда еще выдастся такой час, свободный от работы.
- Тут, может, до нас никто и не ходил, - сказал, осматриваясь, Игнат.
- Может, и не ходил, - согласился Кузьма. - Ты гляди, какое место зря пропадало! Я вот отслужу да и поселюсь тут с казаками. Буду в лесок ходить да ягоды собирать, а?!
- И много тебе еще служить?
- Я, считай, свое отбарабанил. Еще в поход-другой с вами схожу - и шабаш. Был Кузьма царев солдат, а станет Кузьма уволенным в бессрочный отпуск. То я братовой жизнью жил, а теперь своей начну.
Игнат уже знал, что служит Кузьма по жребию, выпавшему его брату, и считал, что поступил Кузьма правильно. Откажись тогда Кузьма - было бы два обездоленных человека: брат и его жена, а так один.
Показалась невысокая сопочка, к которой они держали путь. Решили ее обойти, посмотреть, не попадется ли какой зверь, а потом с той стороны забраться на вершину, поглядеть, что оттуда видно. Неподалеку от подножия сопки Игнат предостерегающе поднял руку и, вскинув ружье, опустился на колено. Не успел Кузьма сообразить, в чем дело, как грянул выстрел. Игнат вскочил и побежал в мелкий осинник у сопки. Кузьма остановился, а потом пошел за Игнатом, а тот уже спешил навстречу, да так, будто его кто-то преследовал.
- Ты что? - спросил Кузьма.
- Ой, дядя, там змей! Не пойду я туда.
- А коза? Сбил?
- Лежит. Козел это. Да пропади он. Я говорю: там змей полно, не подойдешь!
- Змей испугался! На тебе ж сапоги. Возьми палку и валяй.
- Не пойду! Меня чуть не выворотило, когда я их столько увидел. Прямо кишат.
- Ну, тогда я схожу.
Кузьма оставил ружье, обломал у тополя сухую ветку и осторожно пошел в осинник. Не было его несколько минут. Наконец, сгибаясь под ношей, он показался из чащи. Сбросив с плеч убитого Игнатом козла, он опустился на корточки рядом и сказал:
- Ну и ну, так и шмыгают по сопке. Там их, и правда, видимо невидимо… Покурим али обратно побредем?
- Пойдем. Лучше в другом месте закурим. А меня сюда больше не то что козами - и калачом не заманишь!
Игнат по охотничьей привычке перевязал ноги козла своим ремнем, просунул между ними палку, и, подняв шест на плечи, они не спеша пошли к лагерю.
- Рябинка! - радовался, поглядывая по сторонам Кузьма. - Ух ты, моя красавица! Все вроде по лесам лазим, а оглядеться некогда.
Не сговариваясь, они свернули к месту, где валили лес.
- Смотри-ка, парень, не зря я топор оставил, - вполголоса сказал Кузьма, останавливаясь на вырубке.
У поваленных ими с утра деревьев все сучья были аккуратно обрублены. Они опустили свою ношу и огляделись. Из пня по-прежнему торчал топор.
- Аккуратный работник, - заметил Кузьма.
- А узелка-то твоего нет. Ты что в нем приносил? - тоже вполголоса спросил Игнат.
- Еду… Пойдем посмотрим.
- Пошли.
Тряпка, в которой Кузьма принес кусок вареного мяса и сухари, аккуратно свернутая, лежала рядом с топором. Кузьма поднял ее и увидел под ней свой потерянный кисет.
- Вот и подружились с лешим, - шепнул Кузьма. - Вишь кисет вернул. Он у нас теперь на табачном и прочем довольствии. Отсыпь-ка немного табачку в бумажку. Оставим тут. А трубка и кресало у него, видно, есть. Мою-то он тогда оставил.
Они покурили, передохнули и отправились в лагерь. И хотя Кузьма подшучивал над лешим, который завел с ними дружбу, но все это объяснить себе никак не мог. Еще больше недоумевал Тюменцев, но расспрашивать дядьку не решился.
Охотничьей добыче Тюменцева и Сидорова в роте обрадовались.
- Молодцы, - похвалил Дьяченко. - Будете теперь иногда ходить на промысел. А я тут ягоду на мари разыскал. Много ее, а не знаю, съедобна или нет.
- Так это же голубица! - воскликнул Игнат. - Самая ягода.
- Ну вот и за ней пошлем кого-нибудь.
О своем таинственном помощнике Сидоров и Тюменцев молчали. Не поверят и засмеют еще. А вреда от него пока никакого нет.
В этот день под вечер подошла к лагерю и бросила якорь в отдалении, не приставая к берегу, большая баржа.
- Братцы, да на ней бабы! - закричал на берегу совсем не по уставу часовой. Он не стоял на месте, притопывал от возбуждения сапогами, вертелся, то призывая линейцев взглянуть на такое чудо, то оборачивался к реке - не показалось ли ему.
Побросав работу, солдаты кинулись к берегу.
- И правда - бабоньки! Ах вы, милашки! - восторгались линейцы.
Женщины тоже облепили борт баржи. Они размахивали длинными широкими рукавами, кричали:
- Солдатики! Айдате к нам! Хошь поговорим. Ох, милаи, и поговорим жа!
- Да куда же вы, любезные, плывете? - неслось в ответ.
Солдаты, давно не видя женщин, растревожились. Каждый старался что-нибудь крикнуть, да так, что бы его услышали, и от этого в общей перекличке можно было только разобрать: "бабоньки!" да "солдатики!"
От баржи отвалила лодка и направилась к лагерю. Прибывшего на ней офицера забросали вопросами: куда и зачем он везет столько женщин и почему не пристает к берегу?
Офицер - добродушный поручик, уже привыкший к интересу, который вызывали везде его необычные пассажиры, - объяснил, что женщины на барже - ссыльные каторжанки, сопровождает он их в Мариинск и Николаевск.
- Что, разве там каторга? - спрашивали линейцы.
- Отнюдь, - объяснял поручик, - женщины эти будут причислены к 15-му линейному батальону прачками и кухарками…
- А нам нельзя оставить хоть парочку кухарок?
- Да вы бы причалили баржу, ваше благородие! Охота поговорить с бабами. Не съедим же мы их.
- Не могу, никак не могу. У меня приказ, - разочаровал их поручик.
Дьяченко увел гостя в свою палатку, а солдаты, хотя уже начали сгущаться сумерки, долго не расходились.
- А что, ребята, может, пошлем им нашего козла, - предложил кто-то.
- Да он уже варится!
- Вот вареного мяска и пошлем. Они, видно, и забыли про свеженину.
Предложение понравилось, и солдаты гурьбой направились к палатке батальонного командира, спросить у него разрешение.
- Их на барже шестьдесят душ, - сказал поручик, - много потребуется мяса.
- Ничего, ваше благородие, мы им целый котел и отправим. А сами как-нибудь. Мы себе еще добудем.
Дьяченко не возражал, и на баржу отвезли котел с мясом и супом. Охотников везти его нашлось много, и, чтобы не спорить, отправили тех, кто дневалил на кухне.
Солдат на борт не пустили, но они были довольны тем, что побывали рядом с женщинами и успели переброситься с ними несколькими словами.
- Ух, братцы, голова кругом! Столько баб в одном месте!
- Да ты рассказывай, какие они из себя?
- Разве разглядишь? Сбежались к борту, чуть баржу не перевернули. А ласковые, беда! Все: "солдатики, солдатики", - говорю - голова кругом!
Постепенно лагерь угомонился. Поужинали солдаты, разожгли дымокуры, стали укладываться на ночь, но нет-нет да и оборачивались, поглядывали в сторону реки, где темным, неясным силуэтом покачивалась тоже затихшая баржа.
И когда все успокоилось и ярко вызвездилось небо, с реки вдруг долетел печальный, одинокий женский голос:
- Игнаша! - неслось с баржи. - Игнашечка!
- Что это? - спросил Дьяченко у поручика, который остался у него ночевать.
- Каторжанка одна, - равнодушно отозвался поручик. - Все солдата какого-то ищет. Женихом он ей был, что ли… Где ни остановимся у солдатского лагеря, она его зовет. Прямо как помешанная. Ее уже и товарки ругали, ведь спать мешает. А она никак не успокоится.
А над рекой все так же плыл голос:
- Игнаша! Игнашечка!
- Вон, нашего Тюменцева кличут, - пошутил в темноте унтер.
Шутку подхватили:
- Тюменцев! Что ты дрыхнешь! Бабы тебя за козла отблагодарить желают. Где он, Тюменцев-то? Разбудите его!
Игнат и так не спал. Услышав свое имя, он встрепенулся и сел. Голос был удивительно знакомым. Так могла кричать только Глаша. Но откуда ей здесь взяться, за тысячу верст от деревни Засопошной.
Солдат сидел и слушал. Голос замолк, и только надсадно за дымом тлеющих веток пищали комары. Но вот опять взметнулся над рекой крик:
- Игнаша!
- Ша-а! Ша-а! - отозвалось эхо на другом берегу.
На барже послышались сердитые голоса, там или уговаривали, или ругали эту женщину за то, что не давала покоя другим. Но Игнат уже не мог сидеть и гадать: его ли это окликают или нет? Глаша кричит или кто другой. Он вскочил и побежал к берегу, хотя никак не мог поверить, что Глаша могла оказаться на арестантской барже.
- Ты куда, парень, - крикнул вслед ему Сидоров. - Очумел, что ли? Да откуда твоей Глашке здесь взяться? Подумал бы!
Сидоров больше других был наслышан о Глаше, сочувствовал Игнату, но, чтобы она вдруг появилась на арестантской барже на Амуре, поверить не мог, Думая так, он сердито натянул сапоги и побрел вслед за Тюменцевым. А Игнат уже метался по берегу. Первым его желанием было вскочить в лодку и плыть на зов. Но часовой, хорошо знакомый ему солдат, сердито сказал:
- Не дури, Тюменцев, ишь что выдумал!
И когда опять над мерно плескавшимся Амуром послышалось его имя, Игнат Тюменцев не выдержал и крикнул в ответ:
- Глаша! Гла-аня! Я здесь!
Игнат был готов ко всему, и к тому, что на барже в ответ на его голос рассмеются или крикнут, что там не Глаша, а кто-то другой, но то, что услышал, потрясло его до глубины души.
- Игнаша, Игнаша, милый! Нашла я тебя! - долетело с баржи, и девушка там зарыдала.
Вне себя Игнат принялся сталкивать с берега лодку, но его подхватили под руки Кузьма и часовой.
- Подожди, Игнат, спросим у командира. Он пустит, - уговаривал Кузьма.
Дьяченко вместе с поручиком уже подходил к берегу.
- Что случилось, Тюменцев? Что это ты бушуешь? - строго спросил он.
- Там Глаша! - выкрикнул Игнат. - Я же говорил про нее, вы знаете.
- Ну и ну, - покачал головой капитан. - А ты уверен, что это она?
- Да как же, ваше высокоблагородие, она это, Глаша!
И тут опять с реки раздался крик.
- Подожди, Тюменцев, - сказал капитан и вместе С поручиком отошел в сторону.
Несколько минут они вполголоса говорили, наверно, капитан уговаривал поручика пустить на баржу солдата, а Игнат в это время кричал:
- Сейчас, Гланя, сейчас! Ты подожди…
Поручик сначала не соглашался, он не имел права даже приставать там, где были населенные места, а тем более разрешать свидание. Но наконец сдался.
Не догадавшись поблагодарить, Игнат столкнул лодку и сел за весла, поручик и солдат из конвоя поплыли вместе с ним. Греб Игнат изо всех сил, и лодка рывками шла поперек течения.
На барже заметили отчалившую от берега лодку, заговорили. Каторжанки опять сбежались к борту, и слышно было, как на них сердито кричит охранник.
Глаша вцепилась онемевшими вдруг руками в перекладину и уже не кричала, а беззвучно шептала: "Игнаша, Игнаша…"
Но вот лодка коснулась бортом баржи.
- Пустите ее в лодку, - приказал кому-то поручик.
Глаша, путаясь в полах длинного арестантского халата, перевалилась через борт. Игнат подхватил ее и бережно принял в лодку. Ноги не держали девушку, и она безвольно опустилась на колени. И вот лодка мчится к берегу. Солдат-охранник сел вместо Игната за весла. А Игнат тоже стал на колени, лицом к Глаше, и обхватил ее вздрагивающие плечи. Так они простояли до самого берега, не сказав друг другу ни слова. Им не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал ни слова ласки, ни слова отчаяния, которые они произнесут.
Их оставили на берегу до самого, уже не далекого в эту короткую июльскую ночь, утра. Солдаты, собравшиеся к приходу лодки, сразу же понимающе разошлись. Игнат тут же, только отойдя в сторону от барж и лодок, разжег небольшой костер, принес шинель с номером "13" на погонах и усадил на нее Глашу. И когда он неловко сел рядом, Глаша уткнулась лицом в его грудь и, всхлипывая, торопливым жарким шепотом, точно опасаясь, что ее прервут и не дадут все высказать, стала рассказывать о своей беде. Она верила, что где-нибудь непременно увидит Игната, и эту исповедь уже не раз повторяла про себя, ожидая встречу, которая наконец состоялась.
Так Игнат узнал о том, что еще зимой, после того, как он ушел в солдаты, Глаше начал не давать проходу сын лавочника Илюха. Как из-за него она перестала приходить на посиделки, а Илья подстерегал ее у колодца, шатался с гармонью у ее дома. А подружки говорили: "Вот повезло тебе, Гланька! Такого жениха, как Илюха, и в самой Чите не сыщешь". И маманя с тятей заметили и тоже в один голос: "Ты, девка, зря от Илюхи-то бегаешь. У батьки его лавка, и вона новый дом затеяли ставить".
- Но я тебя ждала, Игнаша, солдатик ты мой…
Игнат сидел, осторожно поглаживая прильнувшую к нему девушку, и так ясно видел все, о чем она ему рассказывала, словно сам был в то время в Засопошной. А Глаша говорила и говорила, прижимаясь к нему, словно ища защиты. Она лишь иногда поднимала голову, чтобы взглянуть ему в глаза, и опять прятала лицо.
Весной, когда отец с матерью уехали на пашню, а Глашу оставили высадить рассаду, Илюха подстерег ее в огороде. Глаша не услышала его осторожных шагов, а он подкрался и, обхватив ее, стал целовать.
- Я вырвалась, Игнаша, и во двор, а он за мной. Я забежала в сарай и захлопнула дверь. Но он же здоровый. Как я ни держала, он дверь распахнул и пошел на меня, расставив руки. Ой, Игнаша, там тятя приготовил косу. Она висела на стене, и я наткнулась на нее спиной. Я схватила ее, косу-то, и закричала: "Не подходи!", а он идет…
Спали утомленные солдаты, и умиротворенные их лица обвевали дымки дымокуров; угомонились растревоженные неожиданным событием женщины на барже. Они вдоволь посудачили о том, повезло девке или, наоборот, не повезло. Но даже те, которые ворчливо говорили: "Какая уж это встреча! Да лучше бы ее и не было", - теперь сонно чмокали губами, будто искали других губ, и прижимали скрещенные руки к груди, обнимали во сне кого-то близкого и желанного.
А темнота уже начала редеть. Робко свистнули в стороне у берега кулички, перелетели, пересвистнулись подальше. Плеснулась в реке рыба, за ней другая, а может быть, та же самая. С кряканьем пронеслась над погасшим костром Игната одинокая утка. Засвиристели, затенькали, пробуя голоса, птицы в прибрежных кустах. И вот уже налилось прозрачным, еще не розовым, но уже теплым светом небо на востоке, а звезды поблекли.