Галина же выше своей подруги и немного худощавее, что придает особенную стройность ее изящной, гибкой фигуре. Темные волосы красивыми волнами обрамляют ее матово- бледное, прекрасного овала лицо. Черты его в высшей степени правильны; большие черные глаза, опушенные длинными ресницами и строго очерченные бровями, кажутся при бледности еще большими и придают лицу глубоко вдумчивое, сердечное, но и несколько печальное выражение; все влечет к этому нежно-грустному взору, в глубине которого таится загадка, но вместе с тем и вызывает не игриво-радостное, а скорее молитвенное настроение…
Галина одета в бархатный темно-гранатового цвета байбарак; на шее у нее висит на нитке бесцветных топазов большой золотой крест, а на голове надета из черного бархата унизанная лишь жемчугом стричка без лент.
Обе девушки в веселом настроении и, знай, угощают своего гостя. Галина с приветливою улыбкой подает ему всякие лакомства, Богдана же наливает чарки то тем, то другим напитком, не минуя и оковитой.
Гость сначала конфузился и молча лишь ел, а теперь, после нескольких чар, разошелся.
- Да что же ты, мой любый пане, мало ешь и мало пьешь? - пристает Богдана, подмаргивая Паньку.
Тот только сопит и ухмыляется, посматривая посоловевшими глазами то на ту, то на другую панянку.
- Может быть, наши лагомины вельможному пану не по вкусу? - заметила лукаво Галина.
- Го-го! Не по вкусу! - захохотал гость. - Я так облопался, что аж страшно! Я всякие сласти люблю… И другую добрую всячину тоже люблю, а лагомины - страх! А у вас тут славно, вольно, не то, что у нас…
- А у вас же как? - спросила участливо Галя.
- У нас неволя и страх; никуда не пускают. Пан отец всегда сердиты. Ты только, панно, не проговорись, не выдай меня, а батько и крикливы, и скупы… Другие приходят к нему да плачутся, а батько грымают…
- Такой богатый, на весь Киев, и скупой? - изумилась Богдана. - Фе, я скупых не люблю!
- А вот поди же! - продолжал развязно Панько. - Все смотрит, чтобы я поменьше ел: у тебя, говорит, вон какая морда, а то, мол, еще и очкур лопнет…
- Ой! Да то он тебя только стращал, - заметила Богдана, едва удерживаясь от смеха.
- Стращать-то стращал, да и наурочил: уж как не в добрый час кто что скажет, так и справдится…
- Ну?! - фыркнула Богдана, а Галина законфузившись, опустила глаза.
- Крест меня убей, коли не правда. У нас был большой обед, здоровый… и лавники были, и бурмистры, и прежний воевода Аксак… Батько, знаешь, добыли где-то шляхетскую грамоту, и дешево добыли, так рады были таково, ну и угощали: а я, глядячи, что батько за мной не следит, ем себе да ем. Ну и сошло бы, да, на грех, в носу защекотало, я как чихну, а очкур трись!.. Ну и штаны… тее…
- Ой лышенько! - закричала Богдана, а Галина закрыла руками лицо и припала к столу.
- Что вы, панны, не бойтесь! - запротестовал гость. - У меня теперь ременный очкур, вот…
- Не треба, не треба! Верим! - замахала Богдана руками. - Ой, будет! Уморил совсем, аж кольки в боках.
- А батько и теперь наказывают, - продолжал Панько, - не ешь, мол, а то ни одна панна и любить не станет… таких гладких.
- Не верь, не верь, Паньку, - махала рукой и заливалась Богдана, - я первая худых терпеть не люблю, а люблю больше опецькуватых; и сама ведь я не глыстюк?
- Ой-ой! - вскрикнул Панько и, зажмурив глаза, замотал головой в знак удовольствия. - И мне вот такие, - ткнул он пальцем в Богдану так, что та проворно отсунулась, - вот такие пампушечки, ги!.. так не то что, а просто черт знает что, словно полымя… а пан отец говорят, что я должен любить худую.
- Худую? Скажите на милость! - всплеснула руками Богдана. - Бедная ж я, бедная… Значит, твой батько запрещает тебе меня любить? Ну, коли так - буду теперь пить один лишь сыровец!
- От сыровцу - ой-ой-ой! - прыснул Панько.
- Ты и меня рассмешила, - улыбнулась Галина.
- А что ж мне делать от горя? - сделала печальную гримасу воструха.
- Нет, не то, батько против панны ничего, а только говорили, что меня любит худая и что я должен полюбить тоже худую.
- А? Уже не ты ли будешь моей разлучницей? - воскликнула Богдана, указав энергическим жестом на Галю. - Ты, моя сестра и подруга, зрадишь меня и наступишь пятою на мое сердце? О, коли так, то один и конец… на этом ноже: я и тебя, и себя зарежу! - И Богдана, схвативши в руки нож, сорвалась было с места.
- Гвалт! На бога! - вскрикнул и остановил ее Панько.
На крик вбежала няня.
- Что тут такое? Что случилось? - набросилась она на Панька.
- Вот… убить хотела… нож… - едва мог вымолвить дрожащим голосом гость.
А Богдана уже обнимала Галину и хохотала с ней до упаду.
- Да то они жартуют! - успокоила няня гостя.
Панько и сам рассмеялся, а няня его снова усадила за стол и сама присела к молодежи, чтобы сдержать пустоты да занять ее рассказами из старины, а то и просто сказками, которых у нее был запас неисчерпаемый.
А старики в это время в особой светлице, за ковшами доброй мальвазии, вели свою беседу.
Отцу Панька - Федору Ходыке, было лет за пятьдесят, но он выглядел, пожалуй, еще моложе. В волосах его, черных, как смоль, не было еще седины и следа, она проглядывала предательски лишь на подстриженных его усах да на жидкой клочковатой бородке. Худое, скуластое лицо Ходыки было темно и словно обтянуто пергаментом; одни лишь глаза, узко прорезанные, черные, как агат, были крайне подвижны и вспыхивали постоянно то зелеными, то белесоватыми искрами. Фигура Ходыки, высокая, костлявая, со впалой грудью, была несколько сутуловатой; ее облекал черный бархатный длинный кафтан, опоясанный сверху шалью.
Хозяин дома, отец Галины, Яцко Балыка был и ростом выше своего гостя, и станом далеко подороднее; держался он с достоинством, прямо, хотя годами, очевидно, был стар. Чуприна его, подстриженная кружком, уже совершенно белела, а выбритое гладкое лицо пестрилось сетью морщин. Крупные черты его и длинные седые усы придавали физиономии войта весьма серьезный и внушительный вид, а нервная подвижность ее обнаруживала некоторое упорство и вспыльчивость характера; но все это смягчалось светлыми, открытыми глазами, в которых теплилась бесконечная доброта.
- Да, обрезывает этот Жолкевский на каждом шагу наши права, - горячился Балыка. - Вот заселяет за Золотыми воротами наши споконвечные земли новыми слободами и подчиняет их своей булаве; дозволяет поселенцам и шинки держать, и гнать горилку - нам на сбыток. А нас заставляет, чтобы мы на свой кошт отстраивали ему вновь королевский замок, чтобы сами на себя будовали тюрьму! Мало того, даже мешается в такие справы, какие належат, в силу майтбурского права, лишь одному мне; посылает сюда на Подол дозорцев, чтобы помешканцы тушили к ночи огни! Это мое дело, а не его, а он лезет! Прежний Аксак не был таким напасником.
- Ой-ой! И тот был ядовит: ведь с братом же моим Василем завязался… и хлопот было натворил, да мы таки одолели, - сверкнул глазами злобно Ходыка. - Этот-то правда, погрознее Аксака, позаяк гетман есть и сенатор, проте, невзираючи на все сие, и на него найдем артикулы и в саксоне, и в статуте, навяжем их на низку, как бублики, да и преподнесем… Подавится!
- Отчего же ты, любый, до сих пор не защищал нас от волка-сероманца?
- Признаться тебе, свате? Оттого, что обиду имел на вас в сердце, вот что! - Глаза у Ходыки загорелись, как у василиска, рот расползся в какой-то злорадной улыбке, а на всем лице выступило злобное выражение. - Зависти ли ради, что господь укрепил наш род всякими добрами да маетностями, страха ли ради, что я мудростью превзошел слепых неуков и темноту, ненависти ли ради, что доказал шляхетское наше происхождение, но против меня восстали ближние мои в магистрате, учали´ творить противления, и если бы не мои друзья, то, быть может, меня скинули бы и с лавников. - При этих словах он сжал свои руки так крепко, что цепкие пальцы его хрустнули. - А коли вы со мною, так и я ваш! Знаешь, какою мерою меряют…
- Ох, не по чести так думать, грех! Ведь ты помешканец киевский, ведь Киев тебя человеком сделал и обогатил.
- Киев?.. - прошипел Ходыка. - Хе-хе! Вот кто меня человеком сделал, и обогатил, и возвеличил… Вот кто, а не Киев! - потрепал он рукой по своей голове.
- А ее-то кто умудрил? Господь! Так и его святой град должен быть для тебя священным.
- Вон ты куда, - начал было дерзко Ходыка, но, заметив, что производит тем неприятное впечатление на Балыку, спохватился и сразу переменил тон. - Конечно, ни кто же, ино бог, а Киев мне так же дорог, как тебе, свате… Вот в этом разумении я и смирил свое сердце, понеже в лихие времена враждовать не приходится, а довлеет совокупиться воедино.
- Именно, именно - воедино! - подхватил возбужденный и обрадованный хозяин. - Стряхнем всякое зло, забудем свои власные скорби, обиды да соединим руки ради собратий наших, ради отстояния мийских прав, ради сполечного блага.
- А я разве не о сем хлопочу? - поднял трогательно вверх глаза лавник. - Ох-ох-ох!
- Вот это по чести, - потрепал войт от удовольствия по плечу гостя.
- Теперь я за мийские интересы перерваться рад и готов с тобой, свате мой вельмычтимый, рука об руку идти на всякие беды, а коли с тобой, - так, значит, со всем магистратом и со всем мистом. Так-то, верь, свате! Я ведь желаю с почтивым заступником киевским не то слиться душою, капиталом, а и породниться! - запел сладко Ходыка, хотя этот певучий тон скребнул по сердцу войта.
- Да если бог благословит, если будет на то его воля… - ответил на это уклончиво войт.
- А вот окрутим на рушнику деток, в том и появится божья воля: ведь без его воли нам и думки такой не пришло бы в голову?
- Оно точно; но все же еще, как дети? Придутся ли по душе друг другу. Ведь не нам жить, а им!
- Гай, гай, свате! Седой у тебя разум, а вот иногда… - Ходыка замялся и продолжал наставительно - Где же слыхано и где видано, чтобы малые сами правились? Без ока, без опеки они головы себе скрутят. Для того господь и родителей им на страже поставил, чтобы керували их на разумный путь.
- Конечно, отцовский совет и даже настояние полезны, - заметил войт, - но если сердце…
- Разве опять нашелся какой блазень или все тот еще… тюремный мертвец, - прервал войта Ходыка, прошипев змеей и прищурив злобно глаза.
- Нет, что ты? - встрепенулся старик.
- А коли нет, так нужно поторопиться, пане свате, шлюбом - весельем… Вот и масленица уже на носу. Колодки станут вязать и нам с тобою, - подыгрывался лавник.
- Да как же так вдруг? - изумился и нахмурился войт. - Да у меня еще все в расстройстве. Вот и сын не вернулся с грецким да цареградским товаром, а он ценный, сам здоров знаешь: камка золотая, адамашек, аксамит и всякие цацки… Ну и приходят в голову разные думки…
- Э, не морочь головы себе этим! Мой сын все досмотрит: он на всех хитрощах весьма зналый и дошлый. Я нарочито и дал его твоему новику для опеки и догляда. Вот что обмиркуй лучше, пане свате! - Ходыка отхлебнул немного из кубка и, придвинувшись поближе к своему будущему свату, начал вкрадчивым голосом - Тебе ведомо, что я не бедный, не жебрак… Хе-хе! Коли захочу, так твоего воеводу продам, куплю и выкуплю, и весь Киев аксамитом укрою. Значит, я сватаю твою дочку не из корысти… И без посагу отдай - не пожмусь…
- Что ты? Единую дочку-зирку да пустил бы в одной сорочке? - возмутился Балыка и нахмурил густые седые брови. - Есть у Гали и материнское, и честно нажитое мое…
- Да, Галя ведь от второй твоей жены, из богатого рода Мачох, - проронил вскользь Ходыка. - Я даже решил через год выделить Панька; пускай с молодой малжонкой начинает сам хозяйничать, а мы только будем назирать да тешиться… Этому меньшому я и маетков-статков больше даю, ибо простоват, то есть, - замял он скороговоркой, - не такой быстрый, как братья, плохонький, трезвый, смирный, а для малжонства ведь это клад!
Балыка утвердительно кивал головой и успокаивался.
- Так вот почему, - продолжал лавник, - нам нужно с тобой поскорее связать руки, как братьям; мне ведомо, что сенат порешил скасовать мещанам права, приравнять их к простым хлопам, к быдлу…
- Не может этого быть! - откинулся даже к стенке возмущенный Балыка, побагровев от гнева.
- А может статься, - ехидно поддразнил лавник, - уже в мелких местечках старосты гонят мещан на черные работы. Да вот и вам наказ есть окапывать стены.
- Ах они, клятые!
- Да ты успокойся, друже мой, нам, старикам, так принимать все к сердцу не личит. Я к тому ведь речь, что нельзя терять часу, нужно начать борьбу везде: и в городском суде, и в трибунале, и в королевском задворном, супликовать и королю, и сенату, ходатайствовать на сейме.
- Так, так… Именно нужно, не гаючи часу… Зараз же!
- Я не возьмусь за эту справу, - продолжал методически лавник, барабаня сухими жилистыми пальцами по столу, - не возьмусь, доколе не уверюсь, что с войтом Балыкою, а ведлуг него и с целым мистом, связан есть нерушимо, навеки, доколе все помешканцы не станут меня считать своим… А сие может справить один лишь шлюб, одно лишь кровное поеднанье наших семейств.
- Ну что ж… если бог судия… Я рад, что если потреба для всех, я приложу старание… Только дай срок…
- Коли есть желание, то дочь уломать не трудно, а там уж мы дадим себя узнать воеводе, доедем его, допечем - удерет отсюда, накивает пятами, а мы заживем на широкой воле. Коли Ходыка с вами, то не сумуй!
Успокоенный войт, с просветленным лицом, встал было к Ходыке, но в этот миг отворилась быстро дверь и на пороге её появился какой-то старик, одетый в свитку.
- Ясновельможный пане! - проговорил тревожно вошедший. - Нужно зараз домой!
- А что там? - схватился, как ужаленный, лавник.
- Пыльное дело… Пришел тот…
- А?! - произнес Ходыка и, сделав мимический знак, чтоб не проговорился слуга, прибавил поспешно. - Я сейчас же за тобой… Зови сына!
IV
Проводив до ворот своих именитых гостей, войт возвратился назад в ярко освещенную светлицу, в которой девушки угощали сына Ходыки - Панька. Еще в сенях он услышал доносившийся оттуда хохот. Смеялась громко Богдана, но вместе с тем слышался тихий смех Гали. Последнее обстоятельство чрезвычайно обрадовало войта; уже больше года в его господе не раздавалось веселого девичьего смеха; с тех пор, как пришло известие о смерти Семена Мелешкевича, Галя совсем переменилась: ни разу не видел он улыбки на ее лице; никому не жаловалась она на глазах, не плакала, не убивалась, а только видно было, что глубокое горе точило ее сердце. Одна только эта цокотуха, Богдана, и розважала ее, да и то плохо…
А теперь, слава богу, видно, дело на лад пошло.
Новый взрыв самого резкого, самого заразительного юного смеха подтвердил размышления войта.
Под седыми усами его промелькнула довольная улыбка и, толкнувши тяжелую дубовую дверь, войт вошел в ярко освещенную светлицу.
Присутствовавшие в комнате были до того увлечены, что даже и не заметили этого. Ухватившись за бока, Богдана буквально покатывалась от смеха, утирая шитым рукавом сорочки слезы, выступавшие у ней от хохота на глаза; смех ее был так неудержимо весел и увлекателен, что, глядя на нее, смеялась не только Галина, но и старуха нянька.
- А чего это вы смеетесь так, цокотухи? - произнес громко войт, останавливаясь у дверей.
При звуке этого голоса веселый смех сразу оборвался. Все трое оглянулись и, увидев вошедшего войта, смутились.
- Выбачайте, пане войте, мы и не слыхали, как вы вошли, - ответила почтительно Богдана, поспешно подымаясь с места; за нею встала и Галя, а старуха нянька бросилась убирать со стола посуду.
- Ничего, ничего, смех не грех, дивчата, - произнес приветливо Балыка, подходя к столу и усаживаясь на покрытом красным сукном табурете. - Я рад, что моя Галочка развеселилась. - Он ласково дотронулся до плеча дони и, повернувшись к Богдане, добавил - Ну рассказывай же, гоструха, чего это ты так реготалась?
Обе девушки молча улыбнулись и лукаво переглядывались между собой.
- Да то мы с этого… с дурня того… смеялись, - ответила наконец Богдана.
- С какого это дурня? - изумился войт.
- Да с того же, с Панька… с Ходыкиного сына.
При этих словах Богданы приветливое выражение сразу слетело с лица Балыки, седые брови его сурово нахмурились.
- А кто это тебе, дивчино, сказал, что Ходыкин сын дурень? - обратился он строго к Богдане.
- Кто сказал? - изумилась искренне девушка. - Да об этом же всякий дурень знает и на Подоле, и в замке.
- Он, может, и не дурень, а только смешной, - смягчила приговор Галя.
- Именно только дурень знает его за дурня, - произнес сердито войт, и темные глаза его сверкнули под серыми бровями, - а всякий разумный человек знает, что Панько юнак тихий, смирный, на крамарстве добре знается и что всякая из стану белоголовых за молодого Ходыку с дорогой бы душой пошла!
При этом заявлении войта Богдана невольно фыркнула и, спохватившись, закрыла лицо рукавом.
- Чего смеешься? - остановил ее строго войт.
- Выбачайте, пане войте, - заговорила торопливо Богдана, отымая руку от лица, - только если б пан войт видел его да услыхал про очкур… Ой, матинко! - и, несмотря на все свое старание удержать смех, Богдана громко прыснула, а вслед за нею рассмеялась и няня.
Это окончательно рассердило Балыку.
- Да полно вам реготаться без толку! - вскрикнул он грозно и стукнул палкой. - И ты тоже, старая ведьма, с глузду зсунулась. Зубы проела, а ума не набралась! Не умеет уму-разуму наставить детей, а еще и регочется, мов нависна.
В ответ на это старуха проворчала под нос что-то непонятное, но войт не обратил на это внимания.
- Ишь ты, - продолжал он сердито, - Ходыка им дурнем сдался. Да дай бог, чтоб у нас побольше таких дурней завелось. Ходыка и шляхтич старожитнего роду, и веры годной, а что уж до статков-маетков, так с любым магнатом потягается… Он мало еще в людях бывал. Несмелый… Может, что и смешное, а им уже - дурень. Разумные какие!
И пан войт сердито поднялся с места и принялся шагать по светлице.
Никто не решился противоречить разгневанному старику.
Богдана поторопилась попрощаться с Галей и поспешно выскользнула из покоя; няня отправилась провожать ее.
Войт с Галей остались в светлице вдвоем.
Притаившись в стороне, Галя с изумлением следила за отцом. Она решительно не понимала, что такое в словах Богданы могло до такой степени рассердить батька. Прежде ведь и сам батько всегда лаял Ходыку, не хотел с ним знаться, а теперь завел дружбу, к себе зазывает, сам к нему едет. И к чему? И зачем?
Еще несколько минут войт возбужденно шагал по светлице, наконец гнев его, по-видимому, улегся; он подошел к столу, сел на лаву и обратился ласково к Гале, все еще неподвижно стоявшей в стороне.
- А ты ж чего, доню, зажурылась? Не бойся, не жартуй только над добрыми людьми; смеяться над добрыми людьми и от бога грех, и от людей сором.