Два прошедших дня, однако, успели очистить Тулу не только от пряников: киоски, тележки, лотки продавцов были опустошены. Людские потоки и на этой промежуточной станции удесятерились.
Протискиваясь к вокзальному буфету, Алексей заметил, как высокий желтоволосый молодой человек в веснушках, заползавших на шею, осторожно просунул пятерню под руку Бегичеву.
- Послушай-ка, джентльмен! - прикрикнул Алексей, хватая молодца за локоть.
Но тот не обратил внимания на окрик, а тут же обнял Бегичева сзади, крепко прижав его к себе. Бегичев метнул назад скошенный взгляд. Большой рот его растянуло удивленной улыбкой.
- Павел! - сказал он. - Чудило! Здравствуй.
- Не дали залезть к тебе в карман, - засмеялся желтоволосый, мельком посмотрев на Алексея.
- Откуда взялся? - спросил Бегичев.
- Это я должен спросить - откуда ты?
- Из Крыма. Отдыхали. Но пришлось выехать до срока: что делается, а?
- Я в июле тоже собирался было в отпуск. Теперь уж, наверно, до какого-нибудь Карлсбада!
- Вон куда целишь!
- А что? Не верится? - спросил Павел уже вполне серьезно.
- Далековато, думаю.
- Это вопрос другой.
Они продолжали тесниться к пивной стойке, сдавливаемые народом, обняв друг друга накрест сильными руками. Алексей, немного смущенный своим обхождением с незнакомым человеком, разглядывал его, продвигаясь следом за приятелями.
Павел был человек широкой кости, с покатыми плечами атлета. Лицо его выделялось крупными правильными линиями и здоровым цветом с желтизной от веснушек, которые ровно, без пятен, окрашивали всю кожу и только за уши забегали врассыпную отдельными зернами. Говорил он быстро, с вызывающей веселостью и казался очень самоуверенным (Алексей, впрочем, с детства не расположен был к рыжеволосым).
Они дождались, тюка им нальют пива, слегка выбрались из давки, чокнулись пузатыми кружками, с наслаждением окунули губы в холодную пену.
- Познакомься, - сказал Бегичев Алексею. - Мой товарищ по Туле, вместе работали, Павел Тихоныч Парабукин, оружейник. А это ижорец, Пастухов Алексей Александрович.
Парабукин мгновенье придержал на Алексее свой яркий золоченый взгляд и тряхнул головой, словно говоря, что, мол, знакомство ничего, приемлемое.
- К тому Пастухову отношения не имеете? - спросил он.
- К которому - тому?
- Ну, пьесы его, на театре. У нас в Туле тоже одну играли… как ее? Забыл сейчас…
- Родной сын, - сказал Бегичев.
- А! - опять одобрительно тряхнул головой Павел. - Ну, что он, новенькое чего сочиняет, да?
- Я его давно не видел, - с неохотой отозвался Алексей.
- А… - почти сочувственно протянул Парабукин. - Теперь на театре надо крепче насчет немцев, - добавил он, подняв вровень с пивной кружкой левый кулак - ненамного поменьше кружки. - Вы ему посоветуйте, что, мол, этих фашистов надо пластать, как рыбу. Везде, где придется. И словом и делом… Чтобы народ видел.
- Мы живем с отцом врозь, - ответил Алексей.
- Так вы ему напишите, - сказал Парабукин, не задумываясь, и допил пиво. - Кончайте, хватим еще по одной, я тут без очереди, меня пивник знает. (Он озорно мигнул Бегичеву.) Как это в столицах называется, - бармен, что ли?
Он забрал в одну руку все три кружки и, протягивая их над головами толпы, крикнул:
- Давыдыч! Нацеди, пожалуйста, - опаздываю!
- Да ты куда едешь разве? - спросил Бегичев.
- В Москву. Думал попасть на скорый, не вышло. Через, полчаса идет местный, доплетемся как-нибудь.
- Командировка?
- Дня на два, не больше. Заваруха получилась с одним изобретеньицем (он еще раз мигнул Бегичеву), протолкнуть требуется.
- Заводских у вас призывают?
Парабукин хлебнул из свежей кружки несколько жадных глотков, выдохнул, надувая щеки, сказал:
- С отбором, конечно. Ясно?
- А тебя? - спросил Бегичев.
- Меня? Я заявил, что пойду добровольцем. Директор спрашивает - повестку получил? Нет, говорю, не получал. Так я, говорит, постараюсь, чтоб ее не было. Забыл, спрашивает, каким делом занимаешься? Поедешь, говорит, завтра в Москву, и чтобы все было в порядке (насчет изобретеньица, - опять мигнул Парабукин). А добровольцем, говорит, пойдешь после меня… Точка. Оружейникам сейчас дадут жару! - улыбнулся Бегичев.
- Представляешь себе! - вскинул голову Павел и выпятил нижнюю губу. - У меня в Москве еще дельце: вывезти племянницу. Она там гостит. А выбраться не так-то просто. Да еще - девушка. Ты видал ее когда - Надю?
- Не помню.
- Давно, правда, было, третий год, как ты из Тулы, а? Нынче Надя невеста, - десятилетку кончила… Ну, мне в кассу, а то прозеваю билет. Будь здоров.
Они подняли кружки. Душевно глядя на Павла, Бегичев начал говорить, что вот, дескать, закрутила метелица и только жди - поднимет все с земли и понесет, понесет, загудит буран (он был из степного Заволжья и знал, как там заглатывают бураны землю), раскидает кого куда, и потом не встретишься нигде, да, может, и недосчитаешься иных друзей.
Павел, не дослушав, без передышки выпил, утерся кулаком.
- Ладно загадывать, уцелеем - не умрем!
Он стал прощаться. Уже толпа отделила его, когда, повернувшись, он со счастливой простодушной улыбкой крикнул:
- Бегичев! Я женился!
- Давно?
- Да уж порядочно. Четвертый пошел день! - громче закричал он и махнул тяжелой растопыренной пятернею.
Желтый затылок его понырял еще над толпой и скрылся.
- Какой парень! - вздохнул Бегичев. - Мы с ним душа в душу жили. И смекалка редкая. Старики конструкторы им дорожат.
- Туляк?
- Родом он волжанин. Артистку Улину видал?
- Слышал, кажется.
- Это его сестра.
- В каком она театре?
- На Волге играла, на Урале. Вообще… Народная. Я ее здесь в Туле смотрел. У нее муж - большой человек. Только, говорят, что-то с ним неладно…
Алексей не слушал.
Его раздражали расспросы незнакомых об отце. Иногда он даже отвечал, что не имеет ничего общего с "тем" Пастуховым: однофамилец. Он хотел быть самим собой, а не отголоском, не отражением "того" Пастухова.
Разговор с Парабукиным вдруг навел на нечаянную мысль. Алексей решил, что предстоящий его уход в армию даст матери основание ждать поддержки от отца. Сама она, конечно, не обратится к отцу - слишком застарела между ними рознь. Но что мешало Алексею подготовить отца к такой неизбежности? Ведь это не прихоть. Война должна была не только переиначить, но просто устранить сложившееся с годами чувство к отцу. Он проверил себя и нашел, что не ошибается: он словно забыл прежнюю вражду. В конце концов это только долг перед матерью. Решимость его созрела - тотчас по приезде в Москву отправиться к отцу и договориться.
Потоки людей, которые всюду текли к станциям и бушевали, в Москве будто слились в одно русло и низверглись водопадом. Все здесь клокотало.
Оглушенные, стараясь не терять друг друга, трое спутников окунулись с перрона в туннель, проплыли подземельем, вынырнули, отдуваясь, на городской площади. Водоворот понес их куда-то на край, где волны грозились опрокинуть павильончики пригородных касс. Они были изумлены, когда прибой взмахнул их вместе с багажом в утлый кузов "пикапа". Маршрутное такси совершило головокружительный переход по Садовому кольцу с Курского вокзала на Октябрьский. Друзья попали в новое круговращенье.
Тут Алексей сказал Бегичеву, что хочет съездить к отцу.
- Поезжай. В твоем распоряжении целый день. Мы с Сочиным все сделаем для пересадки. Кстати, ты деньгами не богат?
- Немного осталось.
- У Сочина не хватает, он просил.
Алексей осмотрелся. Сочин стоял поодаль, поставив ногу на чемодан. Он вообще, где мог, старался держаться слегка особняком. Это было в его нелюдимой манере. Они встретились глазами, и оба отвели их.
Алексей вздернул плечи.
- Сочин явился в Крым позже нас, - мы уже могли прожиться.
- Почем я знаю, - он не докладывал, как это у него вышло.
- Сочину я денег не дам, - с тихим упрямством выговорил Алексей.
- Что же, бросить его по дороге?
- Словом, вот так. Для него денег нет. Тебе - пожалуйста. Сколько?
- Хорошо, я верну, как приедем. Давай.
Отсчитав деньги, Алексей посмотрел на Сочина и опять поймал его нестойкий взгляд. Алексей кивнул ему. Сочин быстро снял ногу с чемодана и ответил вежливым поклоном. Застенчивой и чуть насмешливой улыбкой он как будто благодарил за деньги.
Алексей наскоро пожал руку Бегичеву. Через, несколько минут метро перебросило его на Белорусский вокзал.
4
В густом хвойном участку еловый лапник казался черным, и его тени на траве словно хранили ночную мглу, а рядом пятна света ослепляли огнем безоблачного дня. Тут не ощущалось жары, удручавшей открытые пространства, но она точно отжимала из деревьев соки, и весь лес был напоен теплом душистого, клонящего ко сну дыхания хвои. На разные лады тут все манило и звало к отдохновенью: крапивницы, в пару ведущие свою обманную игру на солнце; белка, вдруг рассерженно кинувшая с елки пустую прошлогоднюю шишку; голубое крыло мелькнувшей сойки и на лету ее перепуганный крик; и нарисованные в воздухе листы бузины, и загадочный сумрак под нею, и женское далекое, игривое "ау-у"…
Но Алексей удержался от соблазна. Только миновав лесную дорогу и деревеньку на косогоре, он остановился. Да и кто прошел бы мимо того, что перед ним открылось?
Недвижный пруд лежал, окольцованный крутыми берегами. Дремучие ветлы, намертво сковавшие корнями плотину, как по отвесу, ниспускали свинцовые ветви к воде. На выступах берегов клонились березы, готовые ухнуть в пруд вместе с подмытыми корнями. Позади них темнел вековой парк с шапками лиственниц посередине, кучно подброшенными в поднебесье. Ряска зеленой крупой накрыла заводи, и, рассекая ее, точно перенизанные ниткой, скользили друг за дружкой сахарные утки. Рыболов в колпаке из газеты тихонько шугал их удилищем, чтобы не мешали. Грачи летели, и там, где все отражалось вниз головой, летели их отражения вверх животами. Где-то прилежно урчал мотор и, будто стараясь перебрехать его, ярилась собачонка. На водосбросе колокольцем била струя, отыскавшая в заслоне щель. Влажной синей дымкой трепетал вдали воздух.
Это была обыкновенная, стократ повторенная русской природой картина. Но ее обаяние состояло как раз в том, что она была обыкновенной, как нередко в обыкновенном лице заключено самое значительное, что есть в человеке. Алексей удивился, как мог он не заметить этого пруда пять лет назад, когда приехал к отцу первый раз? Значит, и правда тогда от поездки не осталось на сердце ничего, кроме обиды.
Разительно было противоречие картины той тревоги, которая держала Алексея последние трое суток. Природа будто говорила: жизнь должна быть такой, как я. Но и другой голос звучал в нетронутом спокойствии дня. Меня грозят отнять у тебя, внушал этот голос Алексею, отнять навсегда. Я тебя вырастила, я тебя научила понимать и любить прекрасное, я - твоя колыбель. Лучшее, что ты видел и слышал во вселенной, что когда-нибудь чувствовал, дала тебе я. Ты - мое создание и моя надежда, мое дитя и мой гений. Теперь меня хотят вырвать из твоей жизни. Чем же будет тогда твоя жизнь, если ты не встанешь и не оградишь меня своей грудью от поруганья?
В первый момент у Алексея появилось желание проститься с этим солнечным миром, выплывшим на его пути. Но он вгляделся в бесконечно простые и чудесные его черты, как в черты матери, и внезапно сказал ему: "Здравствуй! Здравствуй, вечный мой спутник, ключ моих сил, отрада сердца, здравствуй всегда!"
С неожиданным волнением он двинулся дальше, вдруг зашагав длинным скорым шагом, как на походе.
Садовая калитка на даче Александра Владимировича была приоткрыта. Откуда-то вышла на тропинку бурая, в черных подпалинах овчарка, торчком нацелила вперед уши. Отступать было нельзя: Алексей маршировал прямо на нее. Ее ноздри подрожали, и вдруг, опустив голову, она положила уши и гостеприимно раскачала волчий хвост.
Через отворенные дачные окна сыпался дробью стук ножа. Алексей толкнул дверь черного крыльца и очутился в кухне.
Низкорослая стряпуха, вся будто из подушек, захватив край передника, мазнула им по верхней потной губе и только было любезно улыбнулась, как в комнатах раздалось бойкое триктрак каблучков и серебряная, в высшей степени озабоченная колоратура прозвенела на всю дачу:
- Мотя! А шафран вы не забыли, Мотя?
Юлия Павловна в своем утреннем великолепии выпорхнула на кухню. Все замерло в ней, и секунду она была похожа на живую модель, которую приготовился снять фотограф. Ни одна складочка не дрогнула на ее темном капоте, шитом цветами бледных шелков, ни один волосок не шелохнулся в кипенной ее седине, уложенной умелыми руками.
Алексей сказал:
- Здравствуйте.
- Боже мой! - шепотом ответила Юлия Павловна и медленно сложила ладони, точно умоляя ее не пугать. - Алеша? Какая неожиданность!
- Да, я, - сказал он, переступая с ноги на ногу.
- Я вижу, вы! Но я не верю глазам! - воскликнула Юлия Павловна.
Голос ее опять зазвенел, то забираясь тоненько на самый верх, то падая вглубь, будто она пробовала диапазон своего сопрано. Она засмеялась, и с этого момента каждая черточка ее начала ту оживленную деятельность, для какой была создана натурой вкупе с упражнениями, ставшими привычкой. Почти уже не было заметно, что Юлия Павловна изображала обворожительную женщину, - движения ее были естественны, как у артиста, у которого мастерство игры вытекает из прирожденного жеста.
Она схватилась за голову, ничуть не потревожив прически, брови ее выразили испуг, но улыбка не сходила со щек.
- Как же вы прошли садом? Я не слышала, чтобы наш Чарли лаял. Он должен был разорвать вас в клочья!
- Он добродушный пес.
- Вот плоды воспитания! - опять всплеснула руками Юлия Павловна, и россыпью заискрились ее ноготки. - Шурик так распустил Чарли, что он кидается только на своих. Представьте, этого лютого зверя не боятся даже котята!
Она вдруг серьезно всмотрелась в Алексея. В глазах у ней мелькнули изумление и грусть.
- Что такое, Алеша? Вы стали еще красивее! Гораздо красивее, чем раньше! Это… это наконец прямо неприлично!
Она засмеялась на ласковой нотке, откровенно любуясь им и, пожалуй, еще больше - собою.
- И как возмужали! Что значит - инженер!
Он все не мог уловить паузы, чтобы заговорить. На Юлию Павловну не действовало время: она была такой же, как прежде, когда отец представил ее Алексею ("Изволь познакомиться с этим обаятельным созданием, - шутливо сказал Александр Владимирович, - и не думай, что это - бабушка: Юлия Павловна научилась так ловко красить волосы, что парикмахеры сходят с ума от зависти"). И тогда Алексей впервые увидел смех Юлии Павловны, услышал ее речь, вплетенную в этот смех, как нить в кружево. ("О, мой отец в двадцать шесть лет был сед как лунь! - сказала она. - И он говорил, что это у нас в роду. И что это не от старости, а… от мудрости! Видите, я - не выродок. По крайней мере, что касается седины".)
Как тогда, при первом знакомстве, так и теперь, сплетение речи и смеха Юлии Павловны возбуждало в Алексее двойственное чувство. Слишком много эффекта таилось в непринужденности с какой она держалась, и в то же время не верилось, чтобы такая непринужденность могла быть деланной.
- Что вы все смотрите на меня? - продолжала спрашивать Юлия Павловна, довольная, что с нее не сводят глаз. - Я постарела? Не могло же у меня прибавиться седых волос!
Седина была коньком Юлии Павловны - ровная, будто наполированная голубая седина, еще больше украшавшая и без нее красочное лицо молодой женщины. Она готова была бы поступиться многим, но не своими полосами, которые подсинивала, чтобы увеличить голубизну: это она не считала краской и любила говорить, что женщина, покрасившая волосы, уже отступила на один шаг перед старостью. Ей, правда, незачем было делать такого шага, - она была едва за тридцать.
Алексей глядел на нее и думал, что, наверно, только наедине с собой, да и то нечаянно, Юлия Павловна могла заметить в зеркале лицо, отражающее ее существо. "Да, мадмазель", - чуть не вылетело у него, когда она с налетом обиды подсказала ему его вопрос:
- У вас на языке один вопрос - дома ли Шурик?
- Да, Юлия Павловна, мне надо поговорить с отцом.
- Какая же досада, - прощебетала она, - Шурик со вчерашнего дня в городе. Но он скоро вернется. Не позже чем к вечеру. Вы ведь побудете у нас, Алеша? Или… (испуг и укор раскрыли ее глаза) или вы все еще не можете меня терпеть?
- Я проездом и очень спешу.
- Что вы говорите! - еще больше испугалась она и приложила кончики пальцев ко рту. - Шурик мне ни за что не простит, если я вас отпущу! Нет, нет! Вы должны дождаться.
- Это невозможно.
- Неужели вы серьезно? После того как столько лет вы нас с Шуриком совершенно не признавали, вдруг заехать и не повидаться!
- Разрешите, я напишу отцу записку.
- Нет, нет, что вы! Никуда вы не пойдете! Я просто натравлю на вас Чарли!
Алексей достал записную книжку и стоя начал писать. Юлия Павловна сказала упавшим голосом:
- Боже мой, что за упрямец! Куда вы торопитесь? Скажите, может быть, это связано с этими неслыханными событиями? Что вы думаете о войне, Алеша? проговорила она вдруг благоговейно.
Он что-то промычал, не переставая писать.
Шурик был разбит и подавлен. Но только первый момент. Потом он это принял как неизбежность и сказал, что готов ко всему. Да, конечно, надо быть готовыми! Шурик очень мужественно все это переносит. Ему так трудно, бедняжке!
Вдруг она откинула назад голову и не то чтобы закатила глаза, но немного притомила взгляд, отчего он выразил сочувствие и печаль.
- Боюсь, я все понимаю. О да, я угадала! Вы мобилизованы, да?
- Нет.
- Но вам придется идти на войну, да?
- Что значит - придется? Долг каждого.
- Конечно, долг. Но разве это не ужасно?
- Вот, пожалуйста, передайте отцу, - сказал Алексеи, вырывая из книжки листок.
Она близко подошла, взяла бумажку, медленно вложила ее в нагрудный карман его пиджака.