Когда он уходил, Рагозин посмотрел ему вслед с таким выражением, словно никак не ждал, что разговор на этом будет, в самом деле, кончен. Ему важнее всего было убедиться, что Извеков только ошибся, не более, и он убедился, что это так, и не понимал, отчего не успел сказать об этом Кириллу. И тут в нем очнулась к Извекову любовь. Это было так, будто кровь остро прилила к сердцу и остановилась в нем. Он поднял руку, хотел позвать Кирилла, но тот уже закрыл за собой дверь.
Кирилл закрыл дверь совсем не с тем чувством, с каким до того выходил за дверь другого кабинета, где обрушилась на него нежданно-негаданно беда. Оттуда вышел он ошеломленным. Рагозинский кабинет он покидал в полной ясности сознания, говорившего ему, что старый друг оттолкнул его в горькую минуту. Он сознавал, что Рагозин был по-своему прав, как по-своему прав был он сам. Он искал мыслью, почему эти две правоты не сошлись в одну, а разошлись. На это он не мог себе ответить. Но из того, что правота Рагозина не сошлась с его правотой, вытекало одиночество, которого Кирилл не знал никогда в жизни и которое угадал предчувствием, когда расстался с другом.
Он в тот же день уехал из Москвы домой. Ночью в поезде его знобило, он не спал: стояла зяблая весна.
Вскоре партийный комитет завода и партбюро районного комитета рассматривали его дело, и дирекция завода предложила ему оставить должность. Через двадцать семь дней (он считал эти дни) ему прислали направление на новую работу. Он был назначен в Тулу. В Москву его больше не вызывали.
В полушутку сам с собой он говорил о себе, как о штрафном. Всерьез же он сложил правило: делай, что должен, и терпи, что неизбежно.
4
Как много вмещает в себя минута воспоминаний! Она похожа на короткий взгляд, брошенный с горы на окрестность: видишь сразу леса, поля, речную пойму в лугах, дорогу, то исчезающую в зарослях, то лентой перетянувшую взгорье, строения под одинокими деревьями, и крыши в садах, и карусели облаков в воздушных далях, и все это - в сумраке теней и бликах света, все в красках, движении людей, машин, животных, и все, кажется, обернулось туда, куда торопится охвативший пространство ветер. Беспорядочно смешанные подробности зрение улавливает в один миг, связывая их в целое.
Так в быстрых подробностях и в один миг вспомнил Извеков множество событий, предшествовавших его приезду в Тулу, едва только вышел за калитку и заметил беспечную струйку воды, которая вилась из крана колонки на перекрестке улиц. Память искрами выбивала из прошлого важное и ничтожное, далеко ушедшее и недавнее, и все это вилось вокруг одного стержня, как падающая струя воды.
Всего несколько минут хода предстояло Извекову до обкома. Он торопился. Еще звучал в ушах голос радио, отчеркнувший прожитую жизнь от новой. Надо было в эти минуты решать - что брать с собой из пройденного в эту новую жизнь. Хотелось, чтобы все было ясно: точное осознание случившегося, твердый план действий. Но чувства бушевали, и сразу смирить их ему не удавалось. И вдруг нежданная мысль приостановила шаг Извекова:
"Хорошо, что умерла мать".
Он сейчас же пошел по-прежнему быстро. Ему никогда раньше не приходила на ум такая нелепая жестокость. Он жалел, что мать не пожила еще, не увидела выздоровевшей Нади, не посмотрела, как жизнь подвигается дальше. В последние годы он старался оберечь мать от всего, что ее могло встревожить. Но ведь нельзя же было бы скрыть от нее войну! Сейчас ей стало бы известно, что случилось с Аночкой. Она уж "терзалась бы мукой за Кирилла, за Надю. О да, мать сделалась бы опорой Кирилла в испытаниях, которые для него наступили и теперь ожидают всех. Она умела бороться без жалоб. Кирилл учился у нее самообладанию. Но все же лучше, что смерть оградила ее от горя, собравшегося шагнуть, а быть может - уже шагнувшего через порог извековского дома. Разве мог Кирилл пожелать, чтобы это бремя ему облегчила мать своими старыми плечами?
…Он вспомнил, как однажды померкли от горечи всегда ясные ее глаза. Это был все тот же случай, который своротил жизнь Извекова с большака на проселок. Когда он сдал дела завода своему преемнику и вернулся домой, он взялся очищать свой стол от накопившихся бумаг. Тут были наброски размещения станков по цехам, карандашные эскизы разных чертежей, черновики докладных записок, планы жилых домов для рабочих. Он думал - могут найтись документы, нужные заводу, однако бумаги показались ему отжившим век хламом. Он решил все сжечь. Но тут мать позвала его ужинать.
Они сидели вдвоем - дочь возвращалась из школы поздно, жена была в отъезде (Кирилл ждал ее на другой день). Он спросил:
- Ты, мама, все еще, кажется, бережешь мои письма с фронта и разную разность?
- Даже твои ученические тетрадки, - ответила она с гордостью.
- Не добавишь ли к ним кое-что из бумажек времен здешней моей работы?
Немного подождав, она спросила:
- Что-нибудь случилось?
Он взглянул ей в лицо и опустил глаза.
Он не мог спокойно видеть, как спрямились в спичку побелевшие ее губы и темнел свет ее взора.
- Ты прости, что я молчал до сих пор.
- Думаешь, я ничего не замечала?
Он заставил себя вновь посмотреть на мать и улыбнуться:
- Нет, не думаю.
- Скрывать тяжелее, чем сказать, - опять повременив, выговорила она.
Он рассказал, что с ним произошло. Она ни разу не прервала его. Она настолько ушла в слух и затихла, что ему стало казаться - он вместе с ней начинает слышать удары ее сердца.
Едва он кончил рассказ, мать поднялась и подошла к нему. Она провела по его голове ладонью, потеребила, помяла густые волосы, как делала в его детстве, своим учительским приобадривающим движением, потом по-матерински вдавила его лицо к себе в грудь и, все еще молча, вернулась на свое место.
Его голова горела, он ничего не мог сказать, а только пожал плечами и со странной, мерцающей улыбкой глядел на мать.
- Ты обманулся, Кирилл. Но сам ведь ты никого не обманывал. Это главное, - сказала она.
Лицо ее уже прояснилось, и чуть-чуть выступившие слезы жарче осветили взгляд.
- Аночка еще не знает? - спросила она.
- Я скажу ей завтра.
- Конечно, в письме этого не опишешь, - рассудительно сказала мать. - А переезжать нам с тобой не привыкать.
- Не в переезде дело.
- А в чем? В работе? Пользу людям ты делал на всякой работе.
Он не ответил и встал. Она озабоченно потрогала посуду с ужином.
- Все остыло. Я подогрею.
- Есть я не хочу. Принеси мне, пожалуйста, чаю.
Он пошел к себе, но обернулся и почти с веселой усмешкой сказал:
- Я, мама, все-таки дам в твой заветный архив кое-какие планы жилых домов. Теперь ведь я - по коммунальной части.
Мать хорошо знала его силу, но знала также, что любая сила питается своими источниками, а неисчерпаемых источников нет. Их должно быть поэтому много. И она щедро расходовала себя на семью сына и на него самого. Она была лоном ключа чистого, непритязательного, как все в природе: ни разу в жизни Кирилл не заметил, чтоб она чем-нибудь тяготилась.
"Теперь ей было бы очень тяжело", - подумал он и тотчас оборвал себя, потому что это была оборотная сторона мысли о том, как хорошо, что мать умерла.
- Это все эгоизм, - рассуждал он, тверже и словно бы злее шагая. - Просто мне было бы сейчас невмоготу, если бы прибавилась тревога за мать. (Он снова перебил себя.) Ах, что за чушь! Мне было бы легче, если б она жила. Несравненно легче. Мать взяла бы на себя всю заботу о Наде. Воспитала же она ее одна! Хотя нет, она никогда с этим не соглашалась. Она была уверена, что Надя воспитывалась всей семьей. Всей семьей? Но Аночка дай бог, чтоб месяца три в году жила дома!
- Ничего не значит, - когда-то возразила мать Кириллу. - Если Аночка сумела к себе внушить Наде любовь и уважение, значит, она настоящая воспитательница. Такую семью, как наша, в былое время назвали бы благословенной. Ты недостаточно придаешь значения семье.
Кирилл не придавал значения семье! Да если бы у него нашлось иное слово, разве повторял бы он про себя в счастливую минуту полушутливо и отрадно - "благословенная семья"?
…Вдруг мелькнула в его памяти очень давняя картина. Они втроем - мать, Аночка и он. Квартирка в Сормове, распахнутые окна, прикрытые ставни и духота июня. Это было в последнюю Нижегородскую ярмарку. Кирилл только что встретил на пристани жену. Она привезла с собой необъятный букет пионов: кончился сезон, и театральные товарищи пышно проводили ее домой. Она перебирала на столе тяжелые - не уместить в пригоршне, - осыпающиеся шапки цветов, расставляла их по вазам. Пол пестрел розовыми, белыми, свекольно-красными лепестками, воздух стал душно-сладок. Она смеялась, спрашивала обо всем, что вертелось на уме, не дослушивала ответов, начинала рассказывать о себе, перебивала себя новыми вопросами:
- Ну, а что у тебя, Кирилл? Впрочем, ладно, можешь не говорить! Все знаю, все читала! (Она заговорила тоном радиорепортера.) Основные восстановительные работы по волжскому судоходству закончены. Заложены современного типа теплоходы. Вводятся новые производственные мощности… Нет, это невыносимо! Откуда, Кирилл, откуда этот язык? Представь, я говорю со сцены: "Какими вы, товарищ инженер, располагаете мощностями?"
Оторвавшись от цветов, она делала вращательные пассы, охватывая руками все больше пространства и считая: "Две мощности… пять мощностей - что это такое?" Потом неожиданно останавливалась:
- Теперь точка! Я говорю, говорю, а вы толком не сказали мне даже про Надю!
- Надя твоя тоже вводит новые мощности, - смеясь, начала докладывать Вера Никандровна. - Является недавно из детского сада, спрашивает: бабушка, скажи мне, пожалуйста, капиталистов выгоняют или они превращаются в людей?..
- Что за прелесть! - вскрикнула Аночка, с хохотом бросаясь к мужу и обнимая его. - Подумай, Кирилл, - девочка на шестом году! Что же будет дальше? И как вы ей ответили?
- Я сказала - давай спросим у папы: он имел с ними дело.
- А ты? А ты, Кирилл?
- Что ж оставалось? Я сказал - если капиталисты не превращаются в людей, то их обыкновенно выгоняют.
Они хохотали, и даже теперь, когда вместе с этим мгновенным воспоминанием зажглась у Кирилла мысль, что, может быть, он больше никогда не услышит смеха Аночки, - даже теперь, отсветом счастливой сормовской встречи, секунду держалась на лице его улыбка…
Аночка нисколько не была смешливой, она, пожалуй, вообще смеялась скупо, но почему-то сейчас Кириллу виделась только веселой.
…Не так давно Извекову пришлось заниматься городским парком: переделывалась планировка цветника, высаживались кусты, всю весну заливались песнями пилы вокруг возводимых павильонов и волновался в воздухе колючий запах свежей олифы. Наконец на скрещениях аллей расставлены были прибывшие из Москвы скульптуры.
Аночка приехала летом. Парк уже блистал чинным порядком. Кирилл показывал жене свое многотрудное достижение. Ранним утром они обошли сначала боковые аллеи в пушистых тенях на дорожках. Это входило в замысел Кирилла: ему казалось - в сравнении с убором почти нетронутой природы декоративные красоты в центре парка должны просто покорить воображение дорогой гостьи.
Но странно, - легкая, праздничная, сосредоточенная на своем удовольствии, что идет об руку с Кириллом, Аночка словно заскучала, как только они вышли на разлинованные площадки, где зелень парка отступала, стыдливо прячась за спиной торжествующей фанерной архитектуры. На солнце жгуче пылали анилиновые краски, не очень большого разнообразия, но такого бесстрашия колеров, что никто не заподозрил бы строителей в мучительных поисках цветной гармонии.
Искоса взглянув на жену, Кирилл спросил:
- Тебе не нравится?
- А тебе нравится?
- Что же ты отвечаешь вопросом на вопрос!
Она засмеялась и, потянув Кирилла за руку, заставила его повернуться.
- Тебе не кажется, что эту богиню с лодочным веслом мы где-то уже видали? - спросила она невинно, кивнув на гипсовое изваяние. Плечистая дева своими завидными пропорциями доказательно убеждала, что гребной спорт полезен для здоровья.
- Конечно, это не подлинник, - почти серьезно сказал Кирилл. - Но что ж из того? Венеру Милосскую повторяли куда чаще, даром, что она безрукая.
- Но, однако, это испорченная Венера, несмотря на руки и даже на лопату в руках.
- Не знаю, что в ней испорчено. Формы как формы, - усмехнулся Кирилл, - я не скульптор.
- Но это твой вкус? - не унималась Аночка.
- Скорее, вкус Павла.
- Как - Павла?!
- Я его просил узнать, где в Москве покупают садовые статуи. Он отправился к своему приятелю Ване Рагозину. Тот повел его в мастерскую. Там они сообща отобрали несколько фигур, и я их заказал.
- Заказал, не посмотрев?
- А зачем? Я знал, что покупал. Ты сама говоришь, спортсменка где-то нам встречалась… На Нижегородском Откосе, правда? - спросил он, ласкою голоса напоминая Аночке вечерние прогулки с ней над Волгой.
- Хорошо бы только на Волге! А ведь это весло богини маячит даже там, где в жизни не видали лодок. Чуть не в пустынях.
- Не велик выбор, - словно поддразнивая, заметил Кирилл, - приходится мириться с тем, что есть.
- Что значит - мириться? - горячилась Аночка. - Разве не поэтичнее таких пародий на Версаль простая зелень или цветы? Нет, нужны непременно антики в трусиках!
Словечко развеселило его, и, со смехом поглядев в сияющее лицо жены, он повел ее дальше, держа за кончики пальцев, как когда-то, в юношеские времена.
Веселость не могла, конечно, разрешить спор о вкусах. К тому же Кирилл и в спорах привык доводить дело до конца. Скамья поодаль от раскрашенных павильонов должна была помочь ему.
Они долго не разговаривали, прислушиваясь к шелесту березовой листвы в ответ на еще робкий утренний ветер. Кирилл положил руку на плечо жены, и это движение, похожее на приглашение к миру, отдалось в ней знакомым чувством, - она знала, что он хочет высказаться.
- Я не думаю утверждать, что парк нельзя устроить лучше, красивее. Ты права. Но убранство, даже бедное, обязывает - как это выразить? - к хорошему поведению, что ли. Посаженных цветов не рвут. Поставленную статую не ломают. Должны не рвать. Должны не ломать. Мы ведь по убеждениям своим - воспитатели. (Он улыбнулся.) Ты скажешь: воспитывать надо на хороших образцах. Прививать плохой вкус не годится. Опять ты права. Но как, по-твоему, должны ли мы посредственным театрам запретить играть Шекспира только потому, что они посредственны?
- Нет, нет! - воскликнула Аночка, вся вдруг всколыхнувшись. - Запрещать - нет. Но мы обязаны выпускать на сцену только хороших исполнителей!
- Но ведь пока у нас больше плохих?
- Пока - да, - подтвердила она с убеждением, но быстро, на озорной нотке, опровергла себя: - Плохих, наверно, всегда будет больше.
- Это ты от гордыни, - сказал он шутливо. - Плохих будет со временем меньше, я уверен. Но пока… Лукавая штука это самое "пока", - остановил он сам себя. - В сущности, мы должны из возможного выбирать лучшее. Во всем. И наши, как ты говоришь, антики - они сейчас лучшее… в своем роде, разумеется. И парк сейчас не так уж плох. Ты зря смеешься, право.
- Не обижайся, - сказала она с улыбкой, - я сочувствую… твоему… помнишь, как говорила Надюшка? - твоему безобразительному искусству.
- Ну, удружила… Дело, однако, не так просто. Было бы из чего выбирать лучшее. Но - возможности, каковы возможности? Знаешь, раньше я все иначе понимал, потому что многое иначе видел. Кто долго работает в промышленности, у того особый взгляд на вещи. Там все растет. Даже плохой-работник, хочет не хочет, тянется за общим ростом, иначе ему - каюк. Хороший же идет впереди роста, тянет рост за собой. Его все время спрашивают: а можно сделать больше, скорее, лучше? Можно, говорит он, если будут деньги, люди, головы на плечах. Будет всё, отвечают ему, - деньги, люди, - получай новый план, делай план, работай по-новому. И он работает, и все вокруг работают - быстрей, совершенней. Попробуй отстань! Попробуй завали план!.. Когда я приехал сюда, мне поначалу городская работа показалась куда обширней заводской. Помнишь, я тебе говорил: завод - это продукция, город - это жизнь. Там - часть. Здесь - целое. Здесь родятся, учатся грамоте, создают семьи, кормятся, лепят свой личный быт, ищут счастья, мечтают, как нигде, трудятся на тех же заводах, фабриках, в каждом переулке, под всякой крышей, отдыхают, развлекаются, старятся, страдают, лечатся, приобретают навыки жить ульем, сообща. Здесь так все разделены и так все сцеплены, что никакое производство, будь оно из тысячи процессов, невозможно сравнить с городом. Стоит только произнести слово жизнь, как мы представляем себе город. И не одни горожане. Нынче, может быть, особенно - негорожане… Так вот, в тот город, который мы унаследовали, который отбили у истории кровью лучших ради молодей жизни, в тот город надо вдунуть новую душу… Это действительно большой план. Это план титанический.
Он говорил тихо. Он думал вслух не раз передуманное молча. Аночка сидела неподвижно. Никто не мешал им, не прошел мимо - был воскресный день и все еще рано.
- Я собирался приняться за работу широко, по заводскому примеру - планом сверху. Но во всяком деле есть еще план снизу. Это - возможности, реальность. Прикрываться объективными условиями нельзя. За это у нас бьют. И поделом. Но это не значит, что объективной действительности нет. Она существует. Мы зовем не отрицать ее, а переделывать… Ну, я и переделываю нашу тульскую объективную действительность. Как? Вот, слушай.
Кирилл помолчал, вопросительно глянул куда-то вбок.
- Не знаю, с чего начать. Да с чего ни начни, - усмехнулся он. - В год, когда мы с тобой приехали сюда, все жилищное строительство местных Советов велось в Заречье и было оно в три раза меньше построек личных собственников на окраинах - в Мяснове, в Рогожинском, в других поселках. Год спустя, когда я уже впрягся в телегу, мы выстроили в десять раз меньше, чем собственники. А прошлый год - в восемьдесят два раза меньше.
Неловко сказать - все-то наше достижение вообще измерялось двумястами квадратных метров. Обгонял нас, коммунальщиков, эти четыре года фонд предприятий, учреждений, кооперации. Но и этот фонд изрядно отставал от собственников, которые, кстати, прошлый год в два раза опередили и школьное, и больничное, и жилое заводское строительство, взятые вместе. Значит, эти годы городское коммунальное хозяйство свое жилье только теряло. Нужда более нетерпимая бьет нас ожесточенно. Ведь кто бы ни соорудил домов, обслужить их должен город. А у нас еще до сих пор есть деревянный водопровод, и заменить его весь чугунным мы пока не можем. Мы планируем ежегодно утечку воды. И прошедший год план блестяще перевыполнили. А что мы делаем с бедной тульской Упой. Около четырех миллионов кубометров сточных вод мы спустили в нее за год без очистки! И так за что ни возьмись: мосты, дороги, прачечные, бани… а главное - дома, дома!
Он приостановил свою медленную речь и вдруг с облегчением сказал:
- Знаешь, я все чаще думаю о маленьких домах. Даже о каких-нибудь шестистенках. По-русски. Доступнее, скорее строить. Кварталы, которые омываются дыханием леса, полей. С водоемами, а зимой с катками для ребятишек.
- Но коттеджи, наверно, малоэкономичны, - перебила Аночка с видом критически мыслящего плановика.
Ее шутливое лукавство он, конечно, уловил, но ему хотелось договорить серьезно: