Вдруг в своем неудержимом темпе он ринулся выкладывать все, что надо было, по его мнению, выложить, чтобы убедить Улину в совершенной неотложности ее поездки в Брест; чтобы расписать таланты молодой труппы, закладывающей себе розовую будущность в эти решительные для своей славы дни; чтобы клятвенно заверить, что от Улиной потребуется исполнить всего две роли, притом именно таких, в которых она имеет несравненный успех, и что выступит она не более чем в пяти спектаклях и это будет ее напутствием юному племени дарований и свидетельством могучего расцвета театрального искусства перед лицом дорогих нам зрителей недавно воссоединенного с Советской Белоруссией красавца города.
Ему понадобилось не больше минуты для речи, исчерпавшей весь предмет и в своем роде блистательной, и за эту минуту он не дал Анне Тихоновне выговорить и одного слова, которое ей хотелось сказать.
Она поднялась. Он понял, что предстоит борьба, выхватил из нагрудного кармана платок в горошек, обтер влажно сверкавшую кругом рта синеву и будто хотел сказать - рубите мою голову, я не отступлю, - кончил:
- Судьба театра в ваших руках.
- Почему же? Если труппа на самом деле так сильна, в ней должна быть на эти роли дублерша, - сказала Анна Тихоновна.
- Не верю! - вскрикнул он. - Не верю, что уши мои слышали это от вас! Чтобы новый театр открывался с дублершей в главной роли! Душечка, не надо, не надо так! Зачем это вы? У меня сердце. Я - человек. Зачем?
Улина отошла к окну. Москва размахнулась перед ней своими дымчатыми далями. По беспорядочно насыпанным разноцветным крышам запутанных улиц стелились длинные предвечерние тени высоких зданий. Зной огненного июня еще не сдавал. Местами колыхался бледно-серыми клубами пар, поднимаясь с горячего асфальта, политого водой. Желтели облачка золотисто-просвечивающей пыли. Глубоко под окном тянулся приплюснутый манеж, затененный университетом. Вдоль сада, окаймившего кремлевскую стену, подрумяненную солнцем, и справа по площади бежали маленькие автомобили. Все чудилось игрушечным с высоты, и люди на тротуарах бойко перебирали коротенькими, словно подставленными ножками.
Улина вспомнила Пастухова с его гладкими щеками, опирающимися на подбородок, как на фундамент, с его меткой улыбкой едва ли не на строгом лице. Она вспомнила добрую тетю Лику, ее бесчисленные ласковые морщинки, ее запрятанный в глазницы лукаво-заманчивый взгляд. Уехать из Москвы, сломав свой отдых, не повидавши никого из друзей, не побегав вместе с Надей по музеям, паркам, не услышав, как Надя назовет себя первый раз студенткой - счастье, которого не узнала ее мать, - ради чего это делать?
Она была уверена, что откажется, что уже отказалась ехать, и только одно придерживало ход ее мыслей - то, что существует театр еще не начавший работать, наверно беспомощный, но переполненный желанием показать себя, жаждой взять зрителя в руки, покрасоваться перед ним и, может быть, повести его за собой - куда? Ах куда хочет вести молодежь, куда хотела в юности вести за собой зрителя Аночка! Да и не так это было давно, она молода до сих пор, она чувствует себя по-настоящему счастливой среди таких, какой сама была почти вчера. Вчера она была еще неумелой, но дерзкой в душе, еще неловкой, но совершенной и чудесной в своем воображении. Сегодня она могла бы научить других, как можно жить на сцене, - у нее есть опыт, есть потребность учить, которая приходит и начинает расцветать как раз с ее возрастом, на пороге… нет, нет! вовсе не на каком-то пороге, а тогда, когда молодость овладевает всеми своими силами, поспевшими как урожай к сбору.
Она смотрела на Москву и думала, что ей никуда не надо ехать и она ни за что не поедет, но что если бы поехала, то, пожалуй, как раз к желторотой молодежи, которая еще не сыграла перед зрителем ни единого спектакля.
Тяжелый удар по полу, приглушенный ковром, раздался позади Анны Тихоновны. Она резко повернула голову. Не прекращавший своей мольбы администратор съехал по скользкому плюшу креслица на пол и стоял коленопреклоненный.
- Простите меня, - быстро сказала Улина, - вы ведете себя, как… Это наконец шутовство!
- Бог ты мой! За что, за что? - простонал он, прикрывая лицо ладонями, сложенными как для умыванья.
- Никогда не поверила бы, что за столько лет вы не отучились от этих водевилей.
Он сел в кресло, не открывая лица, сжавшись и даже как-то очень жалостливо, чуть слышно подвизгивая.
- Почему вы решили, что я ни с того ни с сего полечу бог знает куда? - говорила Улина, переходя с места на место и останавливаясь после каждого своего вопроса. - Почему именно я должна играть с никому не известной труппой? Неужели вам мало всей Москвы, чтобы найти замену какой-то выпускнице театральной школы? А если бы я уехала с дочерью на дачу или сидела бы у себя в Туле, вы что же, распустили бы свой коллектив?
Вдруг она остановилась вплотную против директора.
- Что же вы все время молчите, товарищ директор? Правда то, о чем мне здесь наговорено, или это сказки?
- Правда, Анна Тихоновна, к сожалению, правда, - сказал директор печально и мягко.
Это был человек болезненного вида, с постным очерком сухого рта и тихим, будто выгоревшим цветом глаз. То ли его смутила напористая работа своего помощника, то ли он считал задачу безнадежной и не хотел за нее браться, а может быть, это была продуманная тактика, но только директор и тоном своим, и скромностью жестикуляции обнаружил унылую примиренность с постигшей его неудачей и понимание, что переубедить Анну Тихоновну никому непосильно.
- Мысль пригласить вас, уважаемая Анна Тихоновна, конечно, очень отважная, но совсем не случайная. Я сегодня должен был вылететь в Брест, но утром мы позвонили в Тулу, и нам сказали - вы выехали в Москву, Я остался. Идея, что, может, вы сыграете на нашей сцене, родилась у молодых товарищей, - они все, еще студентами, видели ваши выступления в Москве. И наша заболевшая, так сказать, премьерша, восторженная ваша поклонница, с отличием кончившая институт артистка. Вот так вот. Миссия наша ответственная, а положение, вы сами понимаете, пока безвыходное.
Улина опять отошла к окну, нисколько не скрывая раздражения, а директор продолжал въедливо-грустную речь, глядя Анне Тихоновне в спину:
- Вы изволили сказать: замена. Разве мы не понимаем, что значит - Улина? Почетное участие, гастроли - вот на что мы осмелились надеяться. Если бы вы оказали нам такую честь - долг мой сдержать слово: пять спектаклей. Только.
Администратор, мгновенно оживши, махнул директору рукой и сначала прошептал, а потом крикнул:
- Четыре… Четыре! Ни одним больше!
- Я подумаю, - сказала Улина.
- Не надо думать! - всколыхнулся он. - Некогда, некогда, душечка Анна Тихоновна, думать! Это же военный город! Когда там думать?
- Я посоветуюсь.
- С кем, милая, с кем советоваться? Это же Брест!
- Я завтра увижу Оконникову и поговорю.
- Тетю Лику? - возопил обрадованный администратор. - Зачем же завтра? Сейчас, сейчас!
- Мы с ней условились. И потом… ее теперь нет дома.
- Господи! - воскликнул он, сорвавшись с места и подбегая к телефону.
Он мигом пролистал свою потертую записную книжку, уважительно нагнулся над столиком с телефоном, набрал номер и заговорил новым слегка жеманным голосом:
- Можно просить к телефону Гликерию Федоровну?.. Ах, это вы? Извините, Гликерия Федоровна, как мог я не узнать!.. Ах, вы только что поднялись в квартиру! Простите, пожалуйста! С вами желает говорить Анна Тихоновна Улина… Да, да, совершенно верно: ваша Аночка. Я передаю трубку…
Он распрямился.
- Анна Тихоновна! Вас ожидает у телефона Гликерия Федоровна.
Улина пожала плечами, улыбнулась. Он величавым шагом пошел к окну, заложил руки за спину и принялся выбивать двумя пальцами трель по запястью.
Анна Тихоновна рассказала тете Лике о нападении, которому подверглась после встречи с ней на Моховой, сразу же добавила, что, конечно, не подумает никуда ехать и что ужасно радуется завтрашнему свиданию. Она была убеждена, что тетя Лика никуда ее из Москвы не пустит, а только посмеется вместе с ней над анекдотом с коленопреклонением администратора. Но Гликерия Федоровна неожиданно разохалась в телефон и стала чуть не слезно уверять, что, если бы Аночка поехала, это было бы благодеянием для удивительно способных мальчиков и девочек, которые составили такую обаятельную брестскую группу. Оказалось, тетя Лика принимала в институте выпускной экзамен у этих мальчиков и девочек, а заболевшая актриса необыкновенно напомнила ей на экзамене своею Машей из чеховских "Трех сестер" самое Аночку, и тетя Лика думала непременно завтра ей об этом сказать. Она так растроганно это описывала, что Улина в полушутку спросила - уж не в сговоре ли тетя Лика с брестской дирекцией, на что та ответила, что вот, мол, истинный крест, - ни сном ни духом! Разговор почему-то очень разволновал Анну Тихоновну, и она его кончила обещанием еще подумать.
Пока она говорила, администратор все чаще перебирал и постукивал пальцами, так что уже вся пятерня принимала в этом участие, а когда Улина положила трубку и взглянула ему в лицо, оно сияло таким заразительным счастьем, что она расхохоталась.
Она потом сама признавала - ей так никогда и не удалось понять, какой бес кольнул ее в эту минуту вдруг сказать свое короткое:
- Хорошо!..
Но с этой минуты она вновь принадлежала той машине необходимости, которой принадлежать ей было часто очень отрадно и никогда не обременительно.
Администратор, считая победу вырванной единолично своим гением, перешел на самый высокий из доступных ему стилей.
- Сегодня, без красного слова, большой день, - произнес он. - Дорогая Анна Тихоновна! Картина, написанная молодым живописцем, может стать шедевром, когда к ней подойдет мастер и положит мазок своей кистью. Вы сделали великодушный шаг нам навстречу. На нашей многообещающей афише вспыхнуло: "С участием народной артистки республики"… и Брест пал. Мы его взяли.
Он низко поклонился Анне Тихоновне и на том закончил торжественную часть визита. Он наскоро перечислил, что будет сделано директором до отъезда, и говорил с такою юркостью, что Улина принимала его слова как любезную заботу о ней, а директор мог их принять за предписание себе, однако нисколько не посягающее на директорский авторитет. Потом он назвал Анну Тихоновну спасительницей, взял директора под руку и, удаляясь из номера, зажег электричество.
- Зачем вы? Совсем светло, - сказала опять повеселевшая Улина.
- Простите: по привычке к гостиницам. Я прочитал - "Уходя, гаси свет"… Через два часа доставлю вам, душечка, на подпись соглашение и аванс на дорожные расходы. Ровно в одиннадцать. Не будь я Миша…
Ночью Анна Тихоновна говорила с мужем по телефону. Было плохо слышно, - наверно, где-то ходили грозы, - но Извеков понял, что ее неожиданная поездка продлится не то девять, не то десять дней, а она уловила не столько слухом, сколько навыком чувствовать его состояния, что он ее одобряет. Ей показалось, она ясно разобрала фразу: "Ты засиделась со мной в Туле!" - и короткий добродушный смешок. Она тут же написала ему открытку с пересказом восторгов тети Лики от молодежи и нового театра и поставила три восклицательных знака после задорной угрозы посмотреть - чем нынче у нас гордятся театральные институты. Огорченная известием о свадьбе брата в ее отсутствие, она решила не посылать поздравительной телеграммы, но написала ему с Машей другую открытку, а потом - третью, Наде, обещая дочери пожить с ней в Москве по возвращении из Бреста.
После этого принялась укладывать в чемодан платья, еще не успевшие отвисеться в стенном шкафу.
Театральные люди, когда им нужно, проявляют неукротимый натиск энергии и могут быть сравнены в преодолении препятствий только с вооруженными силами государства. Утром Анна Тихоновна сидела в самолете, держа на коленях сумочку с пропуском в Брест, и рядом с ней, склонив себе на плечо голову и открыв рот, покоился спящий администратор Брестского театра.
Нельзя сказать, чтобы неожиданный приезд Улиной мог произвести в Бресте впечатление особого события. Вдобавок к артистам, музыкантам, певцам, танцорам, которых город перевидал и переслушал за последние года полтора, со времени прихода Красной Армии, можно было всегда ждать, а можно и не ждать еще одну артистку. Горожане были перекормлены искусством, и - например - в гостинице Улину совсем не думали порадовать гостеприимством. Сражение за номер, которое театральный опекун Анны Тихоновны дал войсковому коменданту отеля, решилось в пользу военных сил. Улиной оставалось поместиться в комнате, предназначенной для не приехавшей по болезни актрисы.
Осмотрев свое новое жилище, Анна Тихоновна повела смеющимся взглядом на администратора и нарочно вполголоса, чтобы не заводить долгого разговора и скорее остаться одной, сказала:
- Ну, что ж. Заменять, так заменять во всем…
На клочке бумаги она, торопясь, написала короткую телеграмму мужу и дала ее администратору с просьбой непременно отправить сейчас же вечером.
Комната Анне Тихоновне понравилась. Стеклянная дверь стояла отворенной на маленькую террасу со ступеньками в сад. Старый серебристый тополь шатром накрывал дом. Скамейка под сиренями с отцветшими коричневыми султанами, две-три строчки маргариток на пахучей, только что политой земле - все напоминало тульский дворик, к которому Анна Тихоновна успела привязаться.
Она достала из дорожной сумки книгу и, не читая, просидела в саду до сумерек, прислушиваясь к смеху детей за забором, к накатам далеких, угасающих шумов города.
Когда она вернулась в дом, уже надо было зажечь свет. Опять, как вчерашним утром в Москве, она стала вынимать из чемодана платья и, встряхивая их, рассматривать, какое нуждалось в глажении, какое можно повесить на распялке в старомодный ореховый гардероб.
Кто-то робко постучал в дверь. Она приоткрыла ее. Хозяйка квартиры, опираясь рукой на косяк, всунула голову в щель и тихо, подзванивая по-польски в нос, доложила:
- Мадам, к вам один господин.
- Где он?
Хозяйка подалась ближе, прошептала:
- Он вошел и тут стоит.
Улина распахнула дверь.
В комнате, обставленной по традиции зальца провинциальных домиков, под бронзовым настенным бра из двух ламп в лилиях голубого стекла, стоял навытяжку прямой, красивый старик. Под этими лампами волной голубела его седина над смуглым лбом. Он был одет в летний чесучовый разглаженный, но поношенный костюм. Обеими руками он держал, прижав к груди, обернутую розовой бумагой бутылку.
Улина обхватила плечи руками крест-накрест.
- Цветухин! - выговорила она чуть слышно и вдруг вскрикнула: - Егор Павлыч, хороший мой!
Ни она, ни он не могли сдвинуться с места. Он сказал вполне серьезно:
- Мне сейчас на улице сообщили, что ты похищена из Москвы. Если нужен избавитель - вот твой рыцарь.
У него был такой знакомый и, ей показалось, - молодой голос. Она бросилась к нему. Они поцеловались по обычаю - три раза.
Она ввела его к себе в комнату. Он осмотрелся.
- О-о, - протянул он многозначительно, - тебя, кажется… окружили заботой?
Он поставил на середину стола бутылку, спросил:
- Ты не против?
Они молча и долго смотрели друг другу в глаза.
- Аночка, - сказал он.
Она часто дышала, взгляд ее все больше светился.
- Не знаю, Егор Павлыч… не знаю… но я давно не была так счастлива!
Он повторил тише:
- Аночка…
Они услышали какой-то шорох, обернулись на открытую дверь. Хозяйка с готовой улыбкой заговорщицы спросила:
- Господам чай?
- Господам два бокала для вина! - почти пропела Аночка, схватила Егора Павловича за локти, и они начали смеяться с такой раздвигающей грудь полнотой удовольствия, с какой смеялись когда-то очень давно.
2
За двадцать лет после того, как Анна Тихоновна покинула Саратов, отправившись на фронт актрисой красноармейского театра, она только однажды встретилась с первым своим сценическим учителем.
Проездом через Москву, стоя в очереди у кассы Художественного театра, она заметила голову, наклоненную к маленькой оконной прорези. Голова еще была наполовину смоляной, а матовая, как замша, смуглость лба, который виднелся за чьим-то плечом, была так особлива, что Улина тотчас громко назвала Цветухина по имени.
Ему достался единственный, чудом застрявший в кассе билет на вечерний спектакль, а он той же ночью должен был уезжать из Москвы. Им хотелось как следует выговориться, и ничего не оставалось, как зайти в актерское кафе-полуподвальчик через дорогу против театра. Они заказали коньяку, лимонаду, фруктов и проболтали добрый час.
Этот час показал, что они во многом были близки друг другу. Слегка наставнический тон Цветухина нисколько не смутил Улину - уже уверенную в себе актрису, не разучившуюся, однако, прислушиваться к советам, из десятка которых разве какой-нибудь один заставлял ее вновь проверить свои профессиональные навыки или убеждения. Назидания, высказанные Цветухиным, относились, пожалуй, к категории девяти - их можно было пропустить мимо ушей. Но они говорились человеком, который поставил на театральные подмостки ноги Анны Улиной и любовно глядел в ее лицо, когда она, сменив свою девичью фамилию Парабукиной на сценическое имя, прочитала его в афише спектакля и с тайным восхищением сказала себе - это я!
В кафе было малолюдно. Официантки с накрахмаленными хохолками поверх коротковолосых причесок неслышно скользили в туфлях, известных подстранным названием "тапочки", в тихом бездумии расставляли по столам традиционные пары бокала с рюмкой и кое-где мягкосердечным движением пальцев подбадривали поникшую над скатертью гвоздичку в ее предсмертный час.
Невероятно, но во всех искусствах не умирают и едва ли умрут азбучные приемы работы, заучиваемые мастером раз навсегда. На сцене азбука применяется актером в той же бездумности, в какой официант накрывает стол. Здесь нет места спорам, и были бы бесплодны вольности - просто надо уметь на глазах у публики стать на колени перед героиней, так же как в ресторане надо уметь сервировать. Споры начинаются там, где выплывает вопрос - какому зрителю служит актер или (что то же самое) какому едоку предназначается суп в тарелке.
Люди разных поколении, Цветухин и Улина, учитель и ученица, считали себя воспитанными дореволюционным театром, но душой и плотью принадлежали советской сцене: он - потому что в старом театре ему всегда было тесно, она - потому, что ее жизнь началась в театре новом. У них, конечно, могли найтись разногласия, но в ту московскую встречу слишком много надо было рассказать о себе, а главное - с первой минуты вспыхнула их нежность друг к другу, какой ни он, ни она не ждали.
Протянув руки над маленьким круглым столом, они чокнулись. Он легким оборотом кисти перелил в рот стопку коньяку, она чуть-чуть отпила из рюмки и взяла яблоко.
- Вот очень хорошее, - сказала она, увидав, что Цветухин тоже выбирает яблоко, и отдавая ему свое.
Он зажал в ладони ее пальцы вместе с яблоком. Она не отнимала руку. Взгляд его лучился, и они несколько раз согласно качнули головами, подтверждая, что их волнение одинаково.
- Ты больше прежнего Ева, - прожевывая с кожурой хрустящую мякоть яблока, говорил он. - Но поздно Адаму надеяться на то, чего он не успел достичь в свое время.