- Пожалуй, не знаю. Но не забыл. Помню, ершом таким, наскочил на меня и отчитал. За что? За то, что я не по его вкусу трактовал Барона в "На дне". Ты вот с этакими косичками тогда бегала (он показал палец), а Кирилл твой уже читал нотации известным актерам. Теперь он не признает тебя, хоть и не смотрит, когда ты играешь спектакли.
- Неправда! - резко перебила она. - Зачем вы говорите неправду? Кирилл прошлый сезон видел меня в трех новых ролях. В Туле он редкий спектакль пропустил, когда я играла.
- Ты не сердись, - мягко сказал Цветухин.
- Нисколько я не сержусь, - по-прежнему резко и торопливо говорила она. - И вообще вы все неверно истолковали и вовсе не хотите понять. Мы с Кириллом прекрасно друг друга понимаем. И я не собираюсь ничего доказывать. И вы сами начали о нас с ним. И о любви… и не знаю, о чем… И начали потом вдруг…
Анна Тихоновна неожиданно нащупала уязвимое место противника и, решив нанести удар, придержала на один миг свой нескладный разбег и старательно-ровно спросила:
- Вот вы сказали - по-настоящему понять артиста может только артист. Вероятно, вас всегда очень хорошо понимала Агния Львовна? Она ведь тоже артистка.
Егор Павлович опустил глаза. Но, ожидая этого вопроса, он все время не переставал думать, что неизбежно надо будет на него ответить, что вопрос выплывет сам собой. Вызывая Улину на откровенный разговор, он подчинялся своей потребности, своему желанию заговорить откровенно о себе самом.
- Агния Львовна, конечно, артистка, - с тихой усмешкой ответил он. - Именно - тоже артистка. Но у нее ко мне, ты знаешь, никакой любви не было. Странно ждать от нее понимания. Как раз потому, может быть, что она слишком мало артистка…
- Развелись вы с ней наконец? - не совсем уверенно спросила Анна Тихоновна, колеблясь, уступить ли раскаянию, что затронула вечно больную для Цветухина историю, или своему любопытству к ней.
- Давно. Очень давно, - сказал он. - Агния Львовна уже не возражала. Может, ей надоело противиться. А скорей всего я перестал быть ее пристанищем, так как чересчур много теперь передвигаюсь. Но знаешь, что удивительно? Чуть не целую жизнь я все хотел порвать с ней навсегда, думал о разводе, добивался ее согласия, а когда добился и она согласилась, стало как-то… нечего делать.
Он засмеялся негромко и поглядел на Анну Тихоновну извиняющимися глазами.
- Все-таки я ей был нужен… Хотя бы для того, чтобы меня терзать, - пояснил он и опять засмеялся.
Его смех был старым, шипучим, точно насквозь продувались воздухом щеки. В то же время веки его едва заметно мигали, будто с иронией приглашая не принимать смех за чистую монету. Но и при желании нельзя было считать посмеивание Егора Павловича искренним.
Анну Тихоновну не столько изумляла очевидная постарелость его, сколько то, что он уже не молодился, не думал прихорашивать свою стать, как в былое время, когда она была хороша и без того. В том, как он теперь говорил, как держался, было что-то просительное. Казалось, он хотел, чтобы его брали без прикрас - каков есть. И опять ей стало жалко его.
- Человек хочет быть кому-нибудь нужен, - продолжал он с извиняющейся усмешкой, - Кому-нибудь. Не вообще, не всем нужен, но одной-единственной какой-нибудь личности. Проще сказать, надо, чтобы его кто-то любил… Наверно, это самозащита. Когда виден конец, хочешь не хочешь, задумаешься, кто тебе подаст воды, если сам ты не дотянешься до кружки?
- Егор Павлыч! - с болью остановила его Анна Тихоновна.
- Брось, миленькая. Тут не мелодрама. Тут трезвость… Когда я бывал счастлив или думал, что счастлив, я не был счастлив вполне. Всю жизнь только мечтал о полном счастье. Что это такое, полное счастье, не могу ответить. Да и кто ответит?.. Я делал то, что хотел. Старался делать. И этого было довольно. Будущее добавит, чего тебе недостает, - я был убежден в этом, потому что работал не только для своего будущего, не для себя одного, а для всех. Для всех тех, кто меня смотрел в театре, кто у меня учился, кого я учу до сих пор. Но пришло время, и я вижу, что мне мало этих всех. Мало. Мне нужен еще кто-то один. Недостает его, единственного. Его нет. Его нет…
- Я не верю. Это все не так, - сказала встревоженная Анна Тихоновна. - Не верю, что вы одиноки, разочарованы, что…
- Постой, постой! О разочаровании нет и речи. Мне только страшно… немного страшно…
- У вас есть друзья, - не давала она ему говорить, - вас так любят…
- Кто?! - вскрикнул он. - Кто любит? Где? Где меня любят?!
- Тише. Мы в чужом доме!
- Здесь все дома чужие для меня… А может, и для тебя. Для всех нас, - вдруг прибавил он, неприязненно озираясь на развешанные кругом, затененные абажуром картинки, вазочки с живыми и - рядом с шелковыми цветками, тюлевые гардины е подзорами по золоченым карнизам.
Он разлил остаток вина, стукнул ножкой своего бокала по неподнятому бокалу Анны Тихоновны и, пока таял стонущий хрустальный звон, медленно цедил свою порцию, точно в надежде, что пощипывающий нектар успокоит его. И правда, понемногу к нему стало возвращаться мужество, взгляд его снова добрел.
- Нет, нет! - вздохнул он шумно. - Мне претит разочарование. Не так-то бедна моя жизнь. Но что правда, то правда. И прежде хотелось, хочется и сейчас ощущения счастья, еще не известного. Всего один раз в жизни причудилось или приснилось мне, что я испытываю вздох до глубины глубин легких. Представь и поверь, друг мой Аночка, что это связано не с теми женщинами, которых я знал, а с твоей чистой улыбкой, с твоей рукой…
В голосе его слышалась мольба, и, как в мольбе, он сложил руки, но сразу же и опустил их бессильно на стол.
Анна Тихоновна не смотрела на него. Замешательство овладевало ею. Боязнь чего-то, что могло, казалось, сейчас случиться, и желание, чтобы не улетучилось так внятно звучавшее напоминание о юных годах, грусть и сочувствие - все вместе боролось в ней и волновало.
- Ты не пугайся, - сказал Цветухин отечески усмешливо. - Я ведь не собираюсь просить, чтобы ты возместила мне, чего я не получил.
В конце концов разговор повторял московское искушение, и Анна Тихоновна решила укрыться в прибежище, которое всю жизнь было ее щитом.
- Я не пуглива. Я рада, что вы откровенны в своих чувствах. Вы хорошо знаете, что женщина любит самое слово - любовь. Но говорить о любви ей трудно. И труднее всего - о своей любви. Но, наверно, правы те… прав мой Кирилл, когда он однажды сказал, что в любви не говорят о любви, - в ней просто любят.
- Моя ошибка, - немедля отозвался Егор Павлович, - моя ошибка в том, что я собирался заговорить с тобой о любви, когда ты в ней ничего еще не смыслила… Твой Кирилл, как видно, из проповедников. Тебе не пресно с ним?
- А вы не пересаливаете? - обиженно вспыхнула она.
- В тебе есть что-то флоберовское, провинциальное, - сказал он, улыбаясь.
- Я должна оскорбиться? Или это похвала?
- Ты должна гордиться:
- При чем же здесь Флобер?
- Ты уверяешь себя, что счастлива. Это - борьба с чувством, которое знает, что один шаг, какая-нибудь встреча, какой-нибудь неожиданный человек - и возникло влечение, и счастье пошатнулось.
- Послушайте, вы, прорицатель! - стараясь побороть смущение, засмеялась она. - Не довольно ли вашего ясновидения? Лучше поставим на мне точку.
- Вот и ответ - при чем Флобер. Эмма Бовари тоже ведь не очертя голову бросилась за желанным счастьем. Была борьба с долгом…
- Довольно, довольно! - замахала руками Анна Тихоновна. - Иначе я перестану разговаривать.
- Трусишь? - прищурился на нее Егор Павлович.
- Нет. Я хочу слушать. Но говорите о себе… Что у вас с вашей книгой?
- Откуда тебе известно о. книге? - весь насторожившись, спросил он.
- Неужели забыли? Ведь вы сами, в Москве, посвятили меня в свою теорию.
- Да?
С тревожным удивлением он всмотрелся в лицо Анны Тихоновны и нерешительно отвел взгляд.
- Меня немного огорчает… Нет то, что ты знаешь о книге, - встрепенулся он, - нет! А вот, что стал забывчив… О далеком прошлом, представь себе, помню все отчетливо. А недавнее как-то… (Он по-прежнему иронически усмехнулся.) Ты понимаешь, что это за признак… Н-да. Так, значит, - о книге… Я ее написал. Правда, не совсем. Известные части. Да. Читал в близком кругу. Так сказать, фрагменты. Делился с некоторыми товарищами. Очень хорошо слушали. Ну, как это обычно бывает, когда автор захватывает. Критические замечания, дискуссия, большой интерес, одобрение, рукопожатия и все такое. Один театровед даже соавторство предлагал. Известный. Ты его, наверно, знаешь. Не стану называть, потому что с ним разругался. Я не хотел сразу давать ответ на его предложение, а он взял да исковеркал в мизерной полемической статейке мою заветную мысль. Представь, а? И так вздорно… Ты не читала?.. И хорошо, что нет. Порядочный оказался свистодуй… Ты не будешь допивать? - живо окончил он и потянулся к вину Анны Тихоновны.
Ей показалось, трудный перевал Егор Павлович уже осилил - было ясно, что книги он не написал, а с тем, что мог написать, провалился, - и она вдруг вспомнила, что в молодости он слыл незаурядным исполнителем Хлестакова. Она подумала об этом с внутренней веселостью, и нечаянное воспоминание не переставало еще больше занимать ее, пока Егор Павлович настраивался на высокий лад.
- Я еще с гимназии помню самохарактеристику Державина, - продолжал он. - Поэт сказал о себе, что он "горяч и в правде черт". Я всегда был склонен к воспитанию в себе образцовых качеств, - это было приметой и немножко модой нашего поколения. Больше всего я стремился быть в правде чертом. Но мой черт не снискал заметного признания у начальства, да и у редких коллег по театру имел успех. Понятно - почему. Я окончательно убедился, что наши актеры заучились. Театр повторяет себя, подобно академиям искусств. Сцена любительская, как мы ее раньше называли, одна обещает нечто значительное. Если, конечно, мы ее не загрызем до смерти, мы, актеры-академики… Я очень многому научился в своих скитаниях. Лучше сказать - наново переучился. Сколько я перевидал за последние годы всяких клубных кружков! Сколько их создал! Решил отдать себя всего кружковцам. И отдаю. Думаешь, зачем я здесь? Надо пополнить один превосходный коллектив самодеятельности. Я ведь уже опять три года в Ленинградской области. И вот ищу хорошего героя. Узнал - есть в Минске необыкновенный самородок. Приехал, говорят - он в Бресте. Явился сюда - он уехал назад, в Минск. Зато я отыскал здесь обаятельнейшую травести! Не девушка, а ртуть! Непременно покажу ее тебе. Ты ахнешь…
Одно выражение лица Егора Павловича сменялось другим непроизвольно и быстро, по привычке актера рассказывать наружными чертами все, что делается внутри. По сменам этим было очевидно, что он не может найти главную мысль, - она была где-то заложена и все время терялась, и мимика его едва успевала за отыскиванием мысли, и он говорил, говорил.
Анна Тихоновна следила за его лицом почти с мучительным вниманием, и ее лицо тоже непроизвольно, под властью усвоенной привычки, отзывалось на все переходы его мимики. Так же как Егор Павлович, она казалась то заносчивой, то мечтательной или что-то осуждающей, чем-то восхищенной. Но она не понимала, о чем же он говорит, а только видела, что он не может остановиться, и это возвращало к его словам о забывчивости как признаке старости, потому что струение его речи было тем же признаком. Она уже отказалась от своего уподобления Егора Павловича Хлестакову, - сострадание к нему снова заныло в ее сердце. Какой же он Хлестаков! Скорее уж обыкновенный Несчастливцев. Вечный и еще, еще один новый Несчастливцев!
Придя к этому сравнению, она не могла отвязаться от него, но жизнь ее лица продолжала зеркально отражать Егора Павловича, и было похоже, что она безраздельно ушла в слух.
- Да, да, провинция! - задумчиво сказал он и тотчас сменил тон на суровый. - У нас дали этому слову презрительную окраску. Опошлили его, сделали кличкой. Провинциала перекрестили в мещанина. А где было больше мещанства, чем в петербургском большом свете? Столичные купцы, чиновники - чем они лучше своих собратьев-провинциалов?.. Возьми художников, актеров. Все гении пришли из провинции. Театр - откуда он, если не из захолустья? Да и чем было бы искусство, если бы его не напоили жаром талантов и крови незваные и званые пришельцы из Ярославля, Казани, Саратова, из крепостных гнезд и деревушек? В каких только углах не побывал я за эти годы! Как там восторгаются талантом, как его ценят! Разве кто-нибудь умеет любить творчество, как мы с тобой, провинциалы? Как произносили мы эти высочайшие из человеческих слов - творчество, любовь! Слышишь? (Он наклонился к ней, привставая.) Любовь… Наши раскрытые огромные глаза, которыми мы смотрим на природу… наш голос, который выплывает из души, точно летний рассвет… А бескорыстная жадность? Стоит нам услышать, что где-то нашлось письмо Чехова, Толстого - открытка, клочок бумаги, - мы бежим смотреть. В столицах покоятся горы и горы драгоценностей в архивах, музеях. Кто зайдет поглядеть на них, если не приедет дорожащий минутой, запыхавшийся от спешки провинциал, чтобы дохнуть застывшим воздухом, которым окружены святыни?
- Да это гимн! - воскликнула Анна Тихоновна. - И… бедные столицы! Хорошо еще, в них тоже немало провинциалов…
- Не шути, мой друг, - строго и тихо остановил ее Цветухин. - Мне слишком дорого приходится оплачивать убеждения, сложенные в борьбе за творчество. Я жизнью своей заработал право быть в правде чертом! Ты увидишь: во весь голос скажу я о бессмертных, которые явились на сцену провинциалами и воздвигли великий русский театр. Любовью к искусству земля наша искони выковывала актера. Выковывает и теперь. Его лишь надо уметь найти. Об этом ты прочитаешь в моей книге!
Цветухин встал, величаво, будто в клятве, поднял руку.
"Недостает рампы", - подумалось Анне Тихоновне, но она тоже быстро поднялась и протянула ему руки, тронутая его вдохновеньем.
- Это будет книга о вас самом, милый, милый Егор Павлыч.
- И о тебе… Книга о нас с тобой, - неторопливо ответил он.
Она не сомневалась, что только сейчас родилась эта идея в горячей его голове, - о такой книге он раньше и не думал.
Он подошел к ней, взял ее руки, поднес к лицу, но не поцеловал, а приложил их ладонями к своим вискам, и она слегка погладила пальцами тугую гриву седых его волос.
- Я тебя люблю за одно то, что ты не изменила провинции, - выговорил он осекшимся голосом и неожиданно по-детски просиял. - Впрочем, я тебя и так люблю. Так, без всяких умных обоснований.
Он махнул рукой с добродушным отчаяньем. Она ответила той улыбкой радостного спокойствия, которая является, когда душевная борьба окончится облегченьем.
- Выйдем в сад. Взглянем на брестскую ночь, - сказала она, беря его под руку.
4
Они вышли на террасу. Свет лампы падал из комнаты, затененной сверху ветвями тополя, свисавшими над дверью и окном. Ночь показалась темной, но глаз скоро привык к ней. Выпукло проступили в саду деревья, кусты, скамья, и вот уже начали в отдельности белеть кружочки маргариток, разглядываться листья, отсвечивать тропинки. Воздух был сонно-ясен, небо чисто.
- Встречаются заря с зарей, - сказал Цветухин.
- Пойдем сядем в саду.
- Нет.
- Почему?
- Поздно.
- Целый час до рассвета, - настаивал Егор Павлович.
- Утром репетиция, вечером спектакль. Я боюсь: меня будет смотреть Цветухин, - шепнула ему на ухо Анна Тихоновна. - Бог знает, что за актеры эти дети, которыми соблазнила меня тетя Лика. Уж она их расхваливала!
Как бывает в ночной тишине, потянуло неожиданным прохладным током. Кое-где чутко отозвалась ему едва слышным вздохом листва и сразу опять стихла. Дуновение это принесло с собой очень далекие звуки аккордеона, сейчас же угасшие.
- Откуда это? - спросила Анна Тихоновна.
- Где-нибудь танцуют… Веселый город, - сказал он. - Все развлекаются, точно на роздыхе в походе. Я здесь две недели. Вечерами полно народу на гуляньях, полны кинематографы. Масса парочек, толпы молодежи. Множество артистов, больше с бору да с сосенки. Думаешь, где я узнал о тебе? Приехала новая эстрада. Я зашел в театрик, полюбопытствовать. Ни "одного места, - битком. Больше половины - военные. Суббота, - у всех увольнительные. Я стал в проходе. Программа - знаменитая окрошка. Певица, фокусник, акробаты, за ними - допотопный декламатор. На декламации я не утерпел, сдался. Пробираюсь к выходу, и тут - твой гений-похититель. Обнялись, вышли на улицу. Он мне сразу: какую, говорит, я звезду схватил в московском поднебесье!.. Ну, и выложил победоносно всю историю с тобой…
Егор Павлович засмеялся.
- Веселый город… Тетя Лика знала, что делала. Будет интересно. Ты не раскаешься в своей афере!
- Я не раскаюсь, потому что увидела вас, - шепотом сказала Анна Тихоновна. - А теперь ступайте. Правда, поздно.
Он мягко положил ей на плечо руку. Они помолчали, стоя по-прежнему неподвижно.
- Ты что, всегда будешь говорить мне "вы"?
- Всю жизнь, - ответила она. - Идемте. Только тише.
Они на цыпочках прошли в переднюю, долго в темноте не могли справиться с замками, - разгадают один, оказывается, есть другой, отперли его, обнаружили третий. Когда раскрылась дверь и они шагнули через порог, улица удивила их покоем ровного, бледного света.
- Вот и утро, - проговорила Анна Тихоновна. - До свиданья вечером на спектакле!
Она так же тепло, как только что в саду Цветухин, дотронулась до его плеча и, в напутствие, слегка подтолкнула era.
Вернувшись к себе, она разделась и легла взволнованная, с боязнью, что, наверно, скоро не заснет. Но невозмутимый, бледный покой рассвета начал заплывать в комнату и клонить к дремоте. Веки быстро тяжелели. Впечатления суток стали смешиваться, несвязно порождая обрывистые картины.
Несколько раз она силилась ответить себе на возвращавшийся вопрос - неужели она в самом деле та маленькая девочка, которая жила на берегу огромной реки, с мамой, папой, братиком? Неужели девочка, которую актеры поймали в креслах театра, куда она забралась во время репетиции, и потом Цветухин держал ее в своих коленях и о чем-то выспрашивал, неужели та девочка - то же самое, что Анна Тихоновна? Седой, усталый старик, проговоривший с ней до утра; это совсем не Цветухин - молодой, сильный, черноволосый красавец. Маленькая Аночка, которая принесла отцу в больницу кисель, сваренный для него мамою, а отец заставил ее съесть кисель, и она долго боялась есть, а потом съела, - та девочка, которой она тогда была, и артистка Анна Улина, которой она сделалась, прожив так много, много лет, неужели они одно и то же?
Она задавала себе вопрос не словами, а разрозненными воспоминаниями, и чем больше приходило воспоминаний, тем больше она ощущала, что засыпает.
Ей показалось, будто она сейчас уловит неуловимый момент, когда явь кончается. Возникло как бы еще одно воспоминание, но она успела себе сказать, что в жизни с ней не было того, о чем она вспомнила…