– И чего вы так торопитесь? – чекист все внимательнее присматривался к Тешевичу. – Прямо сипай какой-то. За хорошую смерть раскалываетесь…
– Раскалываюсь? – переспросил Тешевич, не поняв смысл сразу, но потом догадался и пояснил: – Со мной, я думаю, и так все ясно, а вот в человеческом облике туда уйти желание есть.
– Мучиться не хотите?
– А кто же хочет?
– Тоже верно. Ладно, договорились. А насчет мучений, это вы зря. Это вы привыкли народ мучить. Ну, значит, я буду спрашивать, а вы отвечать…
– Спрашивайте…
– У вас с этой, что в подвал приходила, раньше знакомства не было?
– Что? – Тешевич приподнялся на стуле, но, поняв, почему это интересует чекиста, опустился назад. – А, опять… Не усложняйте. Все голо, как в бане. В лесу первый раз увидел. На лошади.
– Да, амазонка… – Чекист как-то по-птичьи наклонил голову к плечу и вздохнул. – Хорошо, об этом не будем. Для порядка, коротко о себе.
Тешевич, собираясь с мыслями, секунду помолчал, а потом коротко, четко ответил:
– Поручик гвардии. Тешевич Александр Викторович. Дворянин. В боях с августа 14-го. Во время вашего переворота лежал в госпитале, в Самаре. После того как большевичков из города турнули, снова в армии.
– Так, ясно. В революцию много потеряли?
– Все.
– Я спрашиваю, много ли? – вкрадчиво переспросил чекист и даже наклонился над столом, чтобы быть ближе к Тешевичу.
– Я родину потерял. – Поручик в упор посмотрел на чекиста.
– Ну, у нас с вами на этот счет разные представления…
Чекист снова откинулся на спинку стула, явно намереваясь вступить в длительную дискуссию, но Тешевич резко оборвал его:
– Взгляды всякой интернациональной сволочи меня не интересуют.
– А вы, значит, патриот! – мгновенно взвился чекист. – Имение отобрали, рабов освободили, а теперь интернациональная сволочь, да? Да, интернациональная, но не сволочь, а борцы за счастье народа! Кстати, вы не думали, почему это вас, патриотов, отовсюду выкинули? Через всю Сибирь белую сволочь мы гнали! Или вы уже позабыли, где бой был?
Чекист смолк и с сердитым сопением долго смотрел на Тешевича. Но, видимо, его что-то очень интересовало, так как он с трудом взял себя в руки и почти спокойно спросил:
– Почему на самой границе такое сопротивление было? Ведь все знали, что уходите.
– Значит, не все уходить хотели…
– И что, даже приказа не было? – чекист подозрительно сощурился. – Вроде как сами собрались и пошли, так что ли?
– Нет, – покачал головой Тешевич. – Приказа не было, сами решили и сами пошли…
На этот раз чекист молчал долго. Видимо, он чувствовал, что Тешевич говорит правду, но почему-то именно такой ответ его не устраивал. Потом, выждав приличную паузу, чекист зашел с другой стороны.
– Какие части входили в ваш отряд?
– Не знаю. – Тешевич задумался, он и впрямь затруднялся ответить на этот вопрос. – Из моего батальона было двенадцать человек, остальные, кто откуда. А если по людям считать, то треть вообще беженцы, дети…
– И что, с багажом, с вещами? – лениво поинтересовался чекист.
– Да нет, какие там вещи. Только то, что в руках, пешком же шли.
– А обоз? – чекист так и впился глазами в поручика.
– Обоз? – Тешевич задумался. – Да, небольшой был. Десятка два лошадей под вьюками…
– И что же в обозе?..
Чекист постарался задать вопрос как можно равнодушнее, но Тешевич уже понял, чего он добивается.
– Откуда я знаю, – неожиданная догадка придала уверенности поручику. – Может, продовольствие или амуниция. Да мало ли что. Я не интересовался.
– А ящиков там не видели?
Тешевич вспомнил, что действительно несколько лошадей были навьючены длинными винтовочными ящиками, и кивнул.
– Видел…
Какое-то время чекист колебался, но наконец спросил без обиняков:
– Ценности там были?
Тешевич подумал, что теперь-то, по истечении трех суток, Костанжогло вне всякой досягаемости, и потому со злорадным удовлетворением подтвердил:
– Да, были…
* * *
В камере было холодно. Кутаясь в шинель, Шурка Яницкий сидел на кане и тупо смотрел в маленькое зарешеченное окошечко. Сидеть было низко, и Шуркины колени торчали высоко вверх. Сам кан, прогревшийся было за ночь, давно остыл, и если б не лежавшая сверху тоненькая, местами прохудившаяся, циновка, Шурка замерз бы окончательно.
Все случившееся с ним было до того нелепо, что никак не укладывалось в сознании. Начать хотя бы с того, что Шурка так и не понял, куда его увезли, выкрав неизвестно зачем из поезда.
В первый раз он очнулся, после того как пахнувший кунжутным маслом то ли бурят, то ли китаец влил ему в рот почти полкружки ханшина.
Поручика, с туго стянутыми веревкой руками, куда-то везли на китайской арбе, причем ехали не по дороге, а по ясно различимому каменистому руслу высохшего ручья. Арбой, запряженной какими-то серыми лошаденками, управлял погонщик-китаец в куртке из неизменно-синей "дабы", лица которого Шурка не видел, а только слышал, как он, подгоняя своих одров, то и дело гортанно выкрикивал:
– Уо-уо!..
От этих выкриков в голове у Шурки сразу принимались колоть иголочки, каменистые, вперемешку с замерзшей глиной, откосы ручья начинали подпрыгивать, безлиственные деревья недальней рощи двоились, а едва видимые на краю зимней, желтой пустыни сопки становились какими-то расплывчатыми. Да и это состояние продолжалось недолго. Едва бодрящее действие ханшина кончилось, как на очередном ухабе иголочки кольнули особо сильно, и поручик снова потерял сознание, опять погрузившись в беспросветную темень…
Второй раз более или менее Шурка пришел в себя, когда его поставили на ноги во дворе импани. Тогда против своей воли он с интересом рассматривал и чистый дворик, и точеные деревянные ворота, и саму фанзу, где вместо окон вся передняя стенка была заклеена полупрозрачной бумагой, натянутой на мелкий реечный переплет.
Больше всего Шурку поразил не сам хозяин в шелковом халате и чистеньких улах, молча стоявший посреди двора, а вид двух оборванных китайцев, судя по виду, самых что ни на есть бедняков, с отсутствующим взглядом скорчившихся под глинобитной стеной усадьбы.
У обоих на шее и ногах были надеты грязные деревянные колодки, и поручик здорово перепугался, решив, что и его сейчас посадят под стеной рядом с ними.
Однако ничего подобного не случилось. Больше того, Шурку завели в общем-то вполне приличную, но полутемную комнатушку с хорошо прогретым каном и, даже снова угостив ханшином, дали целую миску бобов. Проголодавший за все эти передряги поручик набросился на еду, и подсознательно у него шевельнулось чувство благодарности к хохлушке, повисшей у него на плече…
Да, пальни он тогда по этим самым хунхузам, в лучшем случае сидеть бы и ему под стеной с колодкой на шее…
Мысль о револьвере как-то сразу вернула Шурке возможность соображать, и он, отставив пустую миску, принялся себя ощупывать. К его удивлению, все в карманах было цело, однако и револьвер, и письмо к генералу Миллеру отсутствовали.
Поручик вспомнил, что первый вопрос был именно о письме, пощупал все еще нывшую голову и, махнув на все рукой, завалился на теплый кан спать…
В этой импани Яницкий провел трое суток. Его ни о чем не спрашивали, не били и даже раз в день пускали погулять во двор, где уже не было колодников. Что кругом происходит, Шурка не понимал. Китайцы лопотали по-своему, с ним общались при помощи жестов, произнося одно или два слова по-русски и к тому же казались поручику все на одно лицо.
В ночь на четвертые сутки, ничего не объясняя, Шурку посадили в закрытую повозку и куда-то повезли. Под утро его грубо выволокли наружу и буквально затолкали в камеру, при этом все, что поручик успел разглядеть, была плохо различимая по утреннему времени серая стена какого-то дома.
Намучившись за ночь в тряской и душной повозке, Шурка, едва очутившись в камере, завалился на циновку, на теплый кан и сразу уснул. Но теперь, кое-как проспавшись, он четко понимал, что снаружи день, а сам он сидит взаперти на холодном, остывшем кане и отчаянно мерзнет…
Неожиданно заскрежетал замок, дверь камеры раскрылась, и в нее как-то боком вошел человек. Шурка было дернулся, но, поняв, что это всего лишь еще один арестант, снова опустился на кан. Тем временем вошедший некоторое время постоял на месте, видимо, осваиваясь с полутьмой камеры, а потом решительно шагнул вперед и, крякнув, сел рядом с Яницким.
Какое-то время они оба молчали, но Шурка не выдержал первым и, отбросив все приличия, спросил:
– Скажите, где это?
– Что "это"? – новичок недоуменно глянул на Шурку.
– Ну вот, все это… – поручик жестом показал одновременно и на стены камеры, и на окно.
– А вы что ж, даже не знаете, где вы?
– Конечно не знаю! Иначе бы не спрашивал, – рассердился Шурка.
– Теперь понятно. Цицикар это, городская тюрьма… – Новичок покосился на погон Яницкого и, устраиваясь поудобнее, сказал: – Господин поручик, может, мы с вами познакомимся?
– Можно и познакомиться, – Шурка вздохнул. – Яницкий Александр, поручик гвардии.
– Очень приятно, – новичок церемонно поклонился. – Чеботарев Петр Леонидович, полковник жандармерии.
– Что?..
Шурка резко повернулся и недоуменно посмотрел на сокамерника. Его затрапезный вид, истасканное пальто с вытертым воротником и разбитые скороходовские ботинки никак не вязались со сказанным. Поняв причину Шуркиного замешательства, Чеботарев весело рассмеялся.
– Не удивляйтесь, поручик, мне приходилось еще и похлеще выглядеть, служба такая.
– Понимаю…
– Ничего вы не понимаете… – протянул полковник и вдруг удивленно присвистнул: – Постойте, голубчик, а вас не было на высочайшем смотру в Вильно?
– В пятнадцатом? – изумился Шурка. – Был.
– Ну тогда точно вы! Вот встреча! А я голову ломаю, откуда мне ваше лицо знакомо…
– Знакомо? – Шурка скептически скривился. – С пятнадцатого?..
– Не удивляйтесь, голубчик, это профессиональное, – жандарм дружески потрепал Шурку по колену. – Сейчас я вам все напомню. Момент, когда при прохождении казачьей батареи колесо соскочило, помните?
– Было такое…
Шурка действительно помнил этот момент, но недоверие к жандарму только усилилось, так как ему мог кто-то сказать о смотре, и вообще было непонятно, зачем этот оборванный полковник затеял такой разговор. Однако Чеботарев или сделал вид, или и впрямь не заметил колебаний Яницкого.
– Вы еще тогда за колесом дернулись, а я черт-те что подумал и чуть сзади не кинулся.
– Так вы решили…
Поручик покачал головой. Действительно, тогда все так и было, похоже, этот полковник и вправду стоял у него сзади.
– Ну вот и встретились, коллега, – пошутил Чеботарев и поинтересовался: – А вас, позвольте спросить, за что в кутузку?
– Не знаю, – Шурка пожал плечами. – Ехал в Харбин поездом. Налетели, схватили, три дня в какой-то фанзе продержали, потом сюда привезли…
– Так это, значит, вы… – Чеботарев сразу стал серьезным. – Что-то сильно крутая каша вокруг вас заварилась.
– Каша? Вокруг меня? – не понял Шурка и удивленно переспросил: – Какая каша?
– Да не вокруг вас, а вокруг отряда вашего. Что-то там такое с вашим отрядом то ли вывезли, то ли шел с вами кто-то, не знаю… Но, как говорится, в здешних высоких сферах зашевелились…
– Ну а я тут при чем?
– Да ни при чем, голубчик. Не обижайтесь, вы в этом деле – пешка, а вот у меня кой-какие ниточки есть и, пожалуй, лично вам я помочь попробую…
Шурка внимательно посмотрел на полковника. Его сокамерник на первый взгляд казался весьма добродушным, но глаза у Чеботарева были льдисто-холодные, и что-то подсказало Яницкому, что этот человек ему помочь сможет…
* * *
Лошадь, выгибая шею, с трудом втаскивала тяжелогруженую телегу на увал. Ошинованные колеса глубоко проваливались в напоенный водой грунт, и двое людей подталкивали застревающую телегу сзади. Возница, а им был подпоручик Козырев, переодетый теперь в чекистскую кожанку, шел сбоку и, время от времени встряхивая вожжами, покрикивал на выбившуюся из сил коняку.
На голове подпоручика красовалась фуражка с красной звездой, в то время как его товарищей, помогавших одолеть увал, по виду можно было принять за весьма зажиточных мужиков. Еще двое таких же "цивильных", прилично поотстав, шли сзади, придерживаясь следа, прорезанного колесами телеги.
Замыкающим в этой крошечной колонне был не кто иной, как сам полковник Кобылянский и сопровождавший его Костанжогло. Они только что перебрались через стремительную, но неглубокую речку и теперь, поглядывая на всякий случай по сторонам, обменивались впечатлениями.
Окружавший их лес был полон птичьего щебета и той влажной, пахучей свежести, которой всегда отличается раннее утро. И еще за ними как бы следовал постепенно слабеющий запах смородинового листа, почему-то особо густой там, возле только что перейденной вброд речки.
Наверно, поэтому, вспомнив быструю, синюю воду, чуть ли не ревущую у острых камней, торчавших на мелководье, Костанжогло вздохнул:
– Места-то какие дикие! В речушке, чай, рыбы полным-полно. Вот бы нашего Чеботарева сюда. Он же у нас рыболов-охотник…
– Это точно… – приостановившийся на минутку Кобылянский улыбнулся. – Помню, мы с ним год назад вот примерно в таком месте застряли. Рыбой питаться пришлось…
– Что, сырой? – не понял Костанжогло.
– Ну зачем же, – усмехнулся Кобылянский. – Сырая, это на любителя. А наш, как вы изволили выразиться, Чеботарев изумительно рыбку над костром на рожне жарит. Не изволили пробовать?
– Да как-то не пришлось, – Костанжогло остановился рядом с Кобылянским и, посматривая по сторонам, раздумчиво заметил: – Выходит, полковник еще и кулинар…
– Еще какой, – охотно подтвердил Кобылянский. – Рыбка, я вам скажу, была объеденье. – И тут же, возвращаясь к прежним мыслям, спросил: – Скажите, полковник, как по-вашему, Чеботареву удасться докопаться, кто именно напал на вашего офицера?
– Кто именно, возможно… – Костанжогло немного подумал и весьма пессимистически заключил: – А вот кто приказал, вряд ли. Слишком много заинтересованных.
– Но хоть бы вашего человека удалось вытащить… – заметил Кобылянский и, отдышавшись, снова зашагал вверх по склону.
Костанжогло сразу по прибытии обстоятельно доложил все полковнику, и разговор на ходу мог означать только одно – Кобылянский начал обдумывать дальнейшие действия…
Костанжогло не ошибся. Пройдя шагов тридцать, Кобылянский повернулся к нему и тихо сказал:
– По возвращении передайте Чеботареву, чтоб, как только все утихнет, перебирался в Европу, там главная каша заварится. Однако и здесь тоже глаз нужен. Вы уж, полковник, не сочтите за труд, обоснуйтесь как следует в Харбине, ну а я соответственно остаюсь тут…
Костанжогло молча кивнул и показал на толстую осину, с которой длинными лоскутами свисала зеленовато-бурая, недавно содранная кора.
– Смотрите, Топтыгин балуется.
– Неудивительно, сейчас их время, – отозвался Кобылянский и поторопил спутника: – Приналяжем, полковник, наши вон уже на увал вышли…
Действительно, занятые беседой они подзадержались, и их спутники уже ждали возле остановившейся на самом верху подводы. Когда же припозднившиеся полковники тоже одолели склон, их глазам открылась удивительная картина.
Посередине ровной, поросшей травой поляны серо-угрюмым углом возвышался неизвестно как сюда попавший огромный камень. А вокруг весело белели стволами и переливались листвой березы, словно вырвашиеся из наполненной мошкарой чащи.
– Ну, вот он, Дик-камень… – Кобылянский показал на середину поляны и совершенно буднично добавил: – Господа, не будем терять времени.
Офицеры поспешно отвели подводу на край поляны, обошли камень кругом, на всякий случай внимательно осмотрелись и снова вернулись к Кобылянскому, так и стоявшему все это время у телеги. Подпоручик Козырев глянул на часы, поспешно вытащил из лежавшего на телеге мешка поблескивающую латунным кругом астролябию и деловито сказал:
– Господин полковник, пора, без пяти десять…
– Да-да, идемьте, – встрепенулся Кобылянский и напомнил: – Мерную ленту не забудьте.
Выйдя на середину поляны, Козырев установил астролябию, и точно в десять часов выверил главную линию, взяв за точку отсчета нижний край солнечного диска и самую верхушку камня, косым треугольником торчавшую к небу.
Уже по этой линии с помощью ленты офицеры отмерили ровно десять саженей от подножия камня, и там полковник Кобылянский самолично воткнул в землю заранее приготовленный колышек. Затем Козырев перенес сюда астролябию и перпендикулярно к первой провесил вторую линию.
Офицеры отмерили по новой линии те же десять саженей и, отметив концы, разошлись в стороны, образовав вокруг первого колышка почти правильный прямоугольник. Козырев, с помощью все той же астролябии, выверил углы и в конце-концов получил фигуру из семи точек, образовавших десятисаженную букву "Н".
Закончив работу, Козырев сложил астролябию и доложил Кобылянскому:
– Готово, господин полковник!
– Тогда за работу, господа… – и Кобылянский, повернувшись, первым пошел к оставленной у берез подводе.
На телеге тщательно укрытые брезентом от постороннего глаза лежали лопаты и семь больших, основательно просмоленных жестяных банок. Сняв с телеги лопаты и одну из банок, офицеры пошли к первому колышку, расстелили прихваченный с собою брезент и взялись за работу. Срезав первым делом слой дерна, они отложили его в сторонку и только потом начали копать яму, аккуратно складывая вынутую землю на брезент.
Работа спорилась, и уже минут через пятнадцать жестяная банка угнездилась на дне почти метровой ямы. После этого офицеры, не спеша, слой за слоем, стали засыпать свежевырытую яму, каждый раз старательно утрамбовывая землю. А когда новоуложенный грунт сровнялся с уровнем травяного покрова, пластины снятого дерна возвратили на место и еще раз плотно утрамбовали.
Остатки земли так на брезенте и отнесли подальше в лес и там рассыпали под березами. После этого офицеры возвратились к следующему колышку, и весь цикл повторился. В результате за какие-нибудь два часа все семь банок были закопаны в семи местах и замаскированы так, что ничей придирчивый взгляд не мог бы определить, что здесь, на открытой поляне, что-то запрятано.
Закончив работу, немного подуставшие офицеры собрались у телеги. Козырев достал свой мешок, распустил кольца и выложил на разостланный брезент немудрящую снедь. Нарезав хлеб и холодное мясо одинаково толстыми ломтями, подпоручик достал большой пучок черемши. Потом развернул завязанную в узелок чистую тряпицу с солью и пригласил:
– Прошу, господа, обратный путь долог.