Возле стойки возникла толкотня, на лице Хогана появилась приветственная улыбка, и к ним присоединился майор Форрест. Шарп в пол-уха слушал, как Хоган повторяет новости, но мысли его были далеко, с проклятым приказом. Если бы только его утвердили, можно было бы расслабиться. Он пытался представить, что случилось бы, если бы ему отказали, но принять себя снова лейтенантом - невозможно! Он должен первым приветствовать Ноулза, называя его "сэр", а кто-то другой возглавит роту, которую Шарп выучил, воспитал и провел через два года войны. Он вспомнил, как первый раз увидел их, испуганных и беспомощных – а теперь они были такими же, как любой солдат в армии, если не лучше. Как мог он представить, что потеряет их, потеряет Харпера? Боже правый! Потерять Харпера!
- Боже правый! – на секунду Шарпу показалось, что Хоган читает его мысли. Потом он увидел, что майор глядит через всю комнату и качает головой: "Если я когда-либо видел красоту, которую желал бы завоевать, это была она, мечта моя!"
В комнату вошла Тереза, она уже пробиралась к ним. Хоган повернулся к Форресту: "Это ваша дама, майор? Она не может быть с Шарпом. У этого парня совсем нет вкуса! Он не слыхал о Джоне Донне, даже не в состоянии поправить неправильную цитату! Нет, создание столь прекрасное может влюбиться только в человека со вкусом, такого, как вы, майор, или я!" Он дернул себя за воротник, а Форрест покраснел от удовольствия.
Лейтенант Прайс упал на колени перед Терезой, не давая ей пройти и предлагая бессмертную любовь в виде красного перца, который держал, как розу. Другие лейтенанты подбадривали его и кричали Терезе, что у Гарольда Прайса отличные перспективы, но она только послала ему воздушный поцелуй и прошла дальше. Шарп безумно гордился ею: в любом месте мира, в любом обществе, а не только в сырой, прокуренной гостинице Порталегри, ее признали бы красавицей. Мать его ребенка. Его женщина. Он встал ей навстречу, смущенный, что все вокруг видят его удовольствие, и предложил ей стул. Он представил Хогана, отпустившего несколько реплик на безупречном испанском и заставившего ее засмеяться. А она нежно смотрела на Шарпа из-под длинных темных ресниц, слушала болтовню ирландца и изредка смеялась. Инженер поднял бокал в ее честь, позаигрывал с ней и произнес, взглянув на Шарпа:
- Счастливчик ты, Ричард.
- Я знаю, сэр, знаю.
Лейтенант Прайс с недоумением взирал на красный перец в своей руке. Швырнув его через всю комнату, он крикнул вслед:
- Так куда идем?
- В Бадахос! – и комната взорвалась смехом.
Часть вторая. Февраль-март 1812 года
Глава 8
- Стой! – башмаки глухо стукнули о дорогу. – Стоять смирно, мать вашу, ублюдки! Смирно! – сержант усмехнулся, стиснув немногие оставшиеся у него зубы, повернулся – и немедленно повернулся обратно. – Я сказал, смирно! Если ты хочешь, чтобы тебе проткнули твою чертову задницу, Гаттеридж, у меня есть байонет! Смирно! – он повернулся к юному офицеру и вскинулся в безупречном салюте: - Сэр?
Прапорщик, явно нервничающий от действий высокого сержанта, отсалютовал в ответ:
- Спасибо, сержант.
- Не благодарите меня, сэр. Это моя работа, сэр, - сержант снова издал привычный смешок, звучащий резко и неприятно, а глаза его метнулись слева направо. Глаза эти были голубыми, как у младенца, но сам он был желтым, лихорадочно-желтым, включая кожу, волосы и зубы. Младенчески-голубые глаза уставились на прапорщика:
- Собираетесь найти капитана, правда, сэр? Доложить, что мы прибыли, сэр?
- Да, разумеется.
- Передайте ему мои наилучшие пожелания, сэр. Наилучшие, сэр, - сержант снова усмехнулся, смешок перешел в мучительный кашель, и голова его задергалась на длинной тощей шее, которую пересекал ужасный шрам.
Прапорщик вошел во двор, на воротах мелом было написано: "ЮЭ/ЛР". Он был рад хоть на время избавиться от сержанта, постоянно отравлявшего ему жизнь на долгом пути из казарм Южного Эссекса, и надеялся, что теперь другие офицеры легкой роты разделят с ним бремя сержантского безумия. Нет, не так. Сержант не был безумен, думал прапорщик, но что-то в нем говорило о возможности каких-то ужасов, скрывающихся под желтизной кожи. Сержант наводил на прапорщика страх ровно так же, как на новобранцев.
Впрочем, солдаты во дворе пугали его не меньше. У них был тот же вид, что и у прочих ветеранов в Португалии, но для англичан этот вид был крайне непривычен. Мундиры из красных либо выцвели в белесо-розовый, либо потемнели до ядовито-пурпурного. Но преобладающим цветом был коричневый, поскольку мундиры и брюки были все в заплатках из грубого крестьянского сукна. Кожа у обладателей этих заплат тоже была темно-коричневой несмотря на то, что стояла зима. Но хуже всего, думал прапорщик, был дух всеобщей самоуверенности. Они редко заботились о своем внешнем виде, предпочитая полировать и чистить оружие, и прапорщик в своем новом алом мундире с ярко-желтым шитьем почувствовал себя неуверенно. Прапорщик был низшим офицерским чином, и шестнадцатилетний Уильям Мэттьюз, даже не пытавшийся бриться, был поражен при первом взгляде на людей, которыми, как предполагалось, он будет командовать.
Один из них согнулся перед колонкой, а другой работал рычагом, вода толчками выплескивалась первому на голову и обнаженную спину. Когда человек разогнулся, Мэттьюз увидел сетку широких шрамов, явно оставшихся от порки, и прапорщика чуть не стошнило. Отец говорил ему, что в армии собраны все отбросы общества, отъявленные смутьяны, и Мэттьюз понимал, что как раз наткнулся на такого. Другой солдат, почему-то одетый в зеленую куртку стрелка, увидел выражение его лица и усмехнулся. Мэттьюз знал, что его рассматривают и оценивают, но тут появился офицер, даже одетый по уставу, и юноша заспешил через двор по направлению к этому новоприбывшему лейтенанту, на ходу отдавая честь:
- Прапорщик Мэттьюз, сэр. С отчетом о новобранцах.
Лейтенант неясно улыбнулся, повернулся. И его стошнило.
- О, Боже! – лейтенанту явно было трудно дышать, но он снова разогнулся, сопя от боли, и повернулся к прапорщику. – Друг мой, я страшно извиняюсь. Эти чертовы португальцы кладут чеснок во все блюда. Меня зовут Гарольд Прайс. А ваше имя я подзабыл. Еще раз извиняюсь, - он снял кивер и потер лоб.
- Мэттьюз, сэр.
- Мэттьюз, Мэттьюз... - произнес Прайс, как будто это имя что-то значило, потом задержал дыхание, пережидая очередной рвотный позыв, и медленно выдохнул. – Простите, мой дорогой Мэттьюз, что-то я сегодня утром слаб желудком. Вы не могли бы, если вас не затруднит, оказать мне честь и ссудить пять фунтов? Ну, на денек или два? Лучше гинеями.
Отец предостерегал его против этого, но Мэттьюз чувствовал, что не очень умно начинать знакомство со своей новой ротой с грубого отказа. Он понимал, что солдаты во дворе все слышат, и гадал, не стал ли жертвой какого-нибудь негласного розыгрыша, но что оставалось делать?
- Конечно, сэр.
Лейтенант Прайс был поражен:
- Мой дорогой друг, как вы добры! Чудесно! Конечно, я дам вам расписку.
- И будешь надеяться, что прапорщика пристукнут в Бадахосе?
Мэттьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с украшенной шрамами спиной. На лице у него тоже был шрам, придававший ему то же глумливое выражение, что звучало и в голосе. Он ухмыльнулся:
- Он так всем говорит. Занимает денег и надеется, что парня убьют. Должно быть, кучу денег уже загреб.
Мэттьюз не знал, что ответить. Солдат говорил доброжелательно, но ни разу не произнес "сэр", это смущало, и Мэттьюз почувствовал, что как бы ни было мало уважение окружающих к его невысокому чину, теперь оно и вовсе растворилось. Он надеялся на вмешательство лейтенанта, но Прайс только бессмысленно взглянул на него, снова натянул кивер и улыбнулся человеку со шрамом:
- Это прапорщик Мэттьюз, сэр. Он привел пополнение.
Высокий кивнул прапорщику:
- Рад, что вы здесь, Мэттьюз. Я Шарп, капитан Шарп. А как вас зовут?
- Мэттьюз, сэр, - прапорщик уставился на Шарпа, его челюсть отвисла. Офицер, которого пороли? Он осознал, что отвечает неадекватно. – Уильям, сэр.
- Доброе утро – и добро пожаловать, - Шарп попытался быть любезным. Он ненавидел каждое утро, а особенно это: сегодня Тереза должна была уехать в Эльвас, а оттуда уже рукой подать было до границы и Бадахоса. Снова разлука. – Где вы оставили людей?
Мэттьюз не оставлял их нигде, все решения принимал сержант, но прапорщик уверенно указал за ворота:
- Снаружи, сэр.
- Так заводите их, заводите, - Шарп вытер голову куском мешковины. – Сержант Харпер! Сержант Рид! – Харпер позаботится о размещении новобранцев, а Рид, трезвенник-методист, разберется с ротными журналами. Денек будет тот еще.
Шарп быстро оделся. Дождь прекратился, хотя бы на время, но с севера по-прежнему дул ветер, неся с собой перистые облака, обещавшие, что в марте погода снова испортится. По крайней мере, батальон одним из первых доберется до Эльваса и сможет выбрать для постоя сравнительно уютные места, пускай и с видом через границу прямо на Бадахос. Между двумя крепостями, стоявшими по разные стороны небольшой долины, было всего 11 миль, но, несмотря на такую близость, выглядели они совсем разными: Бадахос – крупный город, центр провинции, а Эльвас – всего-навсего небольшой рынок с пристройками, огражденный далеко вынесенными защитными укреплениями. Эти португальские стены смотрелись впечатляюще, но только не в сравнении с испанскими фортификациями, преграждавшими дорогу на Мадрид. Шарп знал, что поводов для беспокойства нет, но огромная крепость на восточном краю долины казалась ему зловещей, и ему не хотелось думать, что Тереза будет там, за высокими стенами и широкими рвами. Но она должна была вернуться к ребенку, его ребенку, а ему предстояло найти ее и защитить, когда придет час.
Мысли о Терезе и Антонии вдруг были грубо прерваны, порваны в клочья, сменившись отвращением и тошнотой: здесь, в Эльвасе объявилось его прошлое, его ненавистное прошлое! Все то же желтое лицо, то же характерное дерганье головой и тот же смешок! Боже! Здесь. В его роте? Их глаза встретились, и Шарп увидел наглую ухмылку и безумный взгляд.
- Стой! – сержант оглядел пополнение. – Налево! Смирно, ублюдки! Заткни свой чертов рот, Смизерс, или я заставлю тебя вылизывать пол в конюшне! – Сержант четко повернулся, промаршировал к Шарпу, встал по стойке смирно. - Сэр!
Прапорщик Мэттьюз перевел взгляд с одной высокой фигуры на другую:
- Сэр? Это сержант...
- Я знаю сержанта Хэйксвилла.
Сержант усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы, и слюна капнула на его щетинистый подбородок. Шарп попытался вспомнить, сколько ему лет. Хэйксвиллу должно быть как минимум сорок, а то и сорок пять, но глаза его по-прежнему были глазами невинного ребенка. Они не мигая смотрели на Шарпа, полные удовольствия и презрения. Шарп знал, что Хэйксвилл попытается переглядеть его, поэтому обернулся и увидел поправляющего ремень Харпера, который как раз входил во двор. Он кивнул ирландцу:
- Можете скомандовать "вольно", сержант. Найдите им место где спать и еды.
- Сэр!
Шарп снова повернулся к Хэйксвиллу:
- Вы тоже присоединяетесь к роте?
- Сэр! – выкрикнул тот, и Шарп вспомнил, как педантично Хэйксвилл всегда соблюдал армейский порядок. Никто лучше него не исполнял строевую, никто не отвечал более четко, хотя в каждом его действии сквозило презрение. Невозможно было что-то доказать, разве что придраться к выражению этих детских глаз, глядевших так, как будто внутри идеально правильного солдата сидел и посмеивался, дурача армию, сумасшедший. Лицо Хэйксвилла исказилось в ухмылке: - Удивлены, сэр?
Шарп был готов убить его на месте, чтобы навсегда избавиться от этих наглых глаз, вечного подергивания, оскаленных зубов, смешков и ухмылки. Многие пытались убить Обадию Хэйксвилла. Шрам на его шее, выступающий ужасными красными складками, появился, когда ему было двенадцать: он был приговорен к смерти за кражу ягненка. Обвинение было ложным: на самом деле он заставил дочку викария раздеться перед ним, запугивая ее ужом, чей дергающийся раздвоенный язык касался ее теплой шеи. Девчонка стянула одежду и завопила, когда парень навалился на нее. Прибежал отец, девица не пострадала, но чтобы избежать огласки, оказалось проще дать судьям взятку и обвинить парня в краже ягненка, поскольку за это полагалась смертная казнь. Даже тогда никто не хотел, чтобы Обадия Хэйксвилл остался жив, кроме, может быть, его матери, а ее викарий с удовольствием вздернул бы на пару с сынком.
Но он выжил. Его повесили, но он был все еще жив, и багровый шрам на вытянутой тощей шее доказывал это. Неясными путями он попал в армию и понял, что она создана для него. И вот теперь Хэйксвилл был здесь. Он поднял руку, почесал шрам за левым ухом и проскрипел: "Не волнуйтесь, сэр, теперь я здесь".
Шарп знал, что это значит. Ходили легенды, что Хэйксвилл неуязвим: его, пережившего казнь, нельзя убить. И вера в эти легенды со временем не уменьшалась: Шарп видел, как два взвода были буквально сметены картечью, а Хэйксвилл, будучи прямо перед ними, не получил и царапины.
Лицо Хэйксвилла дернулось, пряча ухмылку, вызванную проявлением неприкрытой ненависти Шарпа:
- Я рад, что я здесь. И я горжусь вами, сэр, очень горжусь. Мой лучший рекрут, - он говорил громко, чтобы весь двор услышал о том, что у них есть общее прошлое. В его словах сквозили вызов и ненависть, говорившие, что Хэйксвилл не собирается беспрекословно подчиняться приказам человека, которого когда-то муштровал и тиранил.
- Как там капитан Моррис, Хэйксвилл?
Сержант усмехнулся Шарпу прямо в лицо, так что офицер почувствовал гнилой запах изо рта:
- Помните его, сэр, а? Он теперь майор, как я слышал, сэр. В Дублине. Честно говоря, сэр, дрянным мальчишкой вы были, уж простите старого солдата за такие слова.
Во дворе повисло молчание. Все прислушивались, сознавая, что эти двое – враги. Шарп понизил голос, чтобы никто, кроме Хэйксвилла, не мог услышать:
- Если ты хоть пальцем тронешь любого в этой роте, сержант, я тебя прибью к чертовой матери, - Хэйксвилл улыбнулся и собрался, было, ответить, но Шарп опередил его: - Молчать! – Хэйксвилл вытянулся по стойке "смирно", лицо его вдруг заволокло ненавистью, поскольку он был лишен возможности ответить. – Кругом!
Шарп оставил его стоять, упершись лицом в стену. Проклятье! Хэйксвилл! Шрамы на спине Шарпа были из-за Хэйксвилла и Морриса, и Шарп поклялся в тот далекий день, что причинит им такую же боль, какую они причинили ему. Хэйксвилл избивал рядовых до чертова беспамятства: чувствительность возвращалась, но чувства – никогда, и Шарп был тому свидетелем. Он пытался помешать побоям и за это сам был обвинен Моррисом и Хэйксвиллом в избиении. Его привязали к колесу фургона и высекли.
Теперь, лицом к лицу со своим врагом после стольких лет, он чувствовал тягостную беспомощность. До Хэйксвилла не дотянуться: он всегда уверен в себе и не беспокоится о будущем, потому что знает, что его нельзя убить. Сержант жил, пряча под маской идеального солдата гной ненависти к окружающим, он щедро наполнял ядом и страхом все роты, в которых служил. Шарп понимал, что Хэйксвилл не изменился, как не изменился и его вид. Все то же брюхо, может, на пару дюймов больше, чуть больше морщин, чуть меньше зубов, но все та же желтушная кожа и безумный взгляд. Шарп поежился, вспомнив, как однажды Хэйксвилл сказал, что они похожи: оба в бегах, у обоих нет семьи, а единственный способ выжить – бить первым, и посильнее.
Он глянул на новобранцев. Они настороженно оглядывались, не зная, чего ждать от этой новой роты. Шарп, хотя они этого и не знали, разделял их настороженность: из всех людей – Хэйксвилл? Потом он вспомнил про приказ, про то, что он вообще может перестать командовать этой ротой, и мысли его омрачились, так что пришлось их прогнать как можно резче:
- Сержант Харпер?
- Сэр?
- Что у нас сегодня?
- Футбол, сэр. Гренадерская рота против португальцев. Ожидаются тяжелые потери.
Шарп знал, что Харпер пытается приободрить новобранцев и покорно улыбнулся:
- Тогда, ребята, вам в первый день повезло. Расслабляйтесь, пока можно. Завтра будет работа, - завтра с ним не будет Терезы, завтра они будут на день ближе к Бадахосу, завтра он может снова стать лейтенантом. Он выдавил из себя еще одну улыбку: - Добро пожаловать в полк Южного Эссекса. Я рад, что вы здесь. Это хорошая рота, надеюсь, она такой и останется, - слова прозвучали очень неубедительно даже для него, как будто он знал, что лжет. Он кивнул Харперу:
- Продолжайте, сержант.
Ирландец сверкнул глазами на Хэйксвилла, все еще стоявшего лицом к стене, но Шарп предпочел сделать вид, что не заметил. Чертов Хэйксвилл, пусть стоит там хоть вечно! Но затем он смягчился:
- Сержант Хэйксвилл!
- Сэр!
- Разойдись!
Шарп вышел на улицу, желая уединения, но мимо как раз проходил Лерой. Американец с удивлением приподнял бровь:
- И вот так, значит, герой Талаверского поля приветствует новобранцев? Ни криков восторга? Ни фанфар?
- Им повезло, что их вообще поприветствовали.
Лерой достал сигару и пристроился в ногу с Шарпом:
- Я так понимаю, такое настроение вызвано тем, что твоя дама нас покидает?
- Надеюсь, - пожал плечами Шарп.
- Может, с тобой поделиться другими новостями? – Лерой остановился, в его глазах плясали чертики.
- Наполеон сдох?
- Если бы... Нет, сегодня приезжает полковник. Ты не особенно удивлен, как я погляжу?
Шарп подождал, пока мимо проедет священник, взгромоздившийся на изможденного мула:
- А что, я должен быть удивлен?
- Нет, - улыбнулся Лерой. – Но нормальной реакцией было бы спросить, кто он, откуда и зачем, как ты считаешь? Я бы тебе дал ответы на все эти вопросы и назвал бы это разговором.
Уныние Шарпа усилиями Лероя слегка рассеялось:
- Ну так расскажи!
Худощавый молчаливый американец скорчил удивленную гримасу:
- Я думал, ты уж не спросишь. Кто он? Его зовут Брайан Уиндхэм. Никогда не любил имя Брайан: такое женщины дают мальчишкам в надежде, что те вырастут порядочными, – он растоптал пепел по дороге. – Зачем? На это мне нечего ответить. Что он из себя представляет? Насколько мне известно, он большой любитель лисьей охоты. Ты охотишься, Шарп?
- Знаешь же, что нет.
- Ну, тогда твое будущее так же мрачно, как мое. А откуда я это узнал? – он вопросительно замолчал.