Рабби Лёв, мерно покачиваясь взад и вперед, отрывает одну ладонь от стены, берёт у императора "глазок" и долго смотрит на чёрные грани. Потом его шея вытягивается вверх, так что под белой бородой открывается хрящеватое адамово яблоко, и беззубый рот, округляясь, начинает смеяться каким-то призрачным беззвучным смехом:
- Никого, кроме самого себя, в зеркале не увидишь! Кто хочет видеть, тот видит в нём то, что он хочет видеть, - ничего больше, ибо собственная жизнь в этом шлаке давно угасла.
Император вскакивает:
- Вы хотите сказать, мой друг, что этот "глазок" - обман? Но я сам…
Старый каббалист словно и вправду врос в стену. Задумчиво посмотрел на потолок, который едва не касался его макушки, качнул головой:
- Рудольф - это тоже обман? Рудольф отшлифован для величия так же, как этот кристалл; его грани отполированы настолько совершенно, что он может отражать, не искажая, всю историю Священной Римской империи. Но у вас нет сердца - ни у Вашего Величества, ни у этого угля.
Что-то дьявольски острое рассекает мою душу. Я смотрю на высокого рабби и чувствую у себя на горле жертвенный нож…
Гостеприимный дом доктора Гаека с недавних пор превратился в настоящий рог изобилия. Золото стекается со всех сторон. За милостивое разрешение Келли присутствовать при заклинании Зелёного Ангела Розенберг, словно в угаре, шлёт подарок за подарком, один другого ценней. Старый бургграф готов пожертвовать откровению основанной на днях "Ложи Западного окна" не только всё своё богатство, но и близящуюся к закату жизнь.
Итак, ему позволено спуститься вместе с нами в крипту доктора Гаека.
Мрачная церемония начинается. Всё как обычно. Только Яны моей нет. Я почти задыхаюсь от жгучего нетерпения. Настал этот миг: ныне должен держать предо мной Ангел ответ за ту невинную жертву, которую я ему принёс!
Розенберга сотрясает озноб; он непрерывно бормочет молитвы.
Келли впадает в прострацию. Сейчас он далеко…
Вместо него пламенеет зелёное сияние Ангела. Величественность этого чудесного явления повергает Розенберга ниц. Слышны его рыдания:
- Я удостоен… Боже… я у… дос… тоен…
Рыдания переходят в жалобные стоны. Бургграф валяется в пыли и лепечет, как впавший в детство дряхлый старец.
Ледяной взор Ангела обращается на меня. Хочу говорить, но язык прилип, как приклеенный, к нёбу. Я не в состоянии противостоять этому нечеловеческому взгляду. Собираю все мои силы… Ну - раз, два, три… все напрасно! Неподвижный взгляд парализует меня… парализует… меня… окончательно…
Голос Ангела доносится эхом из каких-то запредельных высот:
- Джон Ди, близость твоя мне неугодна! Непослушание твоё неумно, строптивость твоя нечестива! Как может удаться шедевр творения, как может осуществиться благое предначертание, когда ученик неверие носит в сердце своём? Ключ и Камень послушному! Ожидание и изгнание ослушнику! Жди меня в Мортлейке, Джон Ди!
Звёзды? Зодиакальный круг? Что мне до этого небесного колеса? Понимаю, понимаю: годы, месяцы, дни - время!.. Время, которое скользит мимо, мимо, мимо… Даже оно обходит стороной пепелище…
Почерневшие от копоти руины. Голые стены, гнилые лохмотья обивки плещутся по ветру. Спотыкаюсь о то, что было когда-то порогом, но, откуда и куда вела эта дверь, хозяин замка, прежде такой весёлый и беззаботный, сказать уже не сможет. Иду дальше… Хотя "иду" не то слово - ковыляю, еле-еле переставляя ноги, усталый, разбитый, бессильный…
Обгоревшая деревянная лестница. Кряхтя, взбираюсь наверх. Повсюду плесень запустения, торчат какие-то обломки, сучья, ржавые гвозди цепляются за мой и без того уж сверх всякой меры изорванный камзол. А вот моя бывшая лаборатория… Здесь я когда-то делал золото! Стёртые ногами кирпичи составлены торцами и продолжают служить мне полом. В углу - очаг, на нём миска с мутным молоком, раньше из неё пила моя собака, и чёрствая корка хлеба. Вместо крыши - покатый настил из досок, холодный осенний ветер свищет в щелях. Вот всё, что осталось от Мортлейка, который пять лет назад, в ночь моего отъезда к императору Рудольфу, сожгла взбунтовавшаяся чернь.
Лаборатория - единственное, что более или менее уцелело на этом мрачном пожарище, остальное - сплошные развалины. Худо-бедно я собственноручно приспособил её под жилье, где и обитаю в обществе сов и летучих мышей.
Сам я выгляжу соответственно: спутанные седые космы, дремучая серебряная борода, белые кустики, как мох, торчат из ноздрей и ушей. Развалины… Две развалины: одна замка, другая человека… И ничего - никакой короны: ни Гренланда, ни Англанда, ни королевы рядом на троне, ни лучезарного карбункула над головой! Последняя радость, которая осталась мне в жизни, - это сознание того, что сын мой Артур будет расти в безопасности в горной Шотландии, у родственников моей несчастной Яны… Выполнил я приказ Ангела Западного окна, не ослушался гласа его - ни призвавшего меня, ни отвергшего.
Мне всё время холодно, я никак не могу согреться. Старый добрый Прайс закутал меня в принесенный с собой плед. Но я всё равно замерзаю. Это холод внутренний, от него не спасет никакой плед, это - старость. Там, в глубине моего дряхлого тела, засела какая-то боль и гложет, гложет меня изнутри, упорно стараясь перекрыть жизненные каналы…
Прайс склоняется надо мной и, приложив ухо к моей спине, благодушно бубнит:
- Здоров. Дыхание чистое. Соки смешаны хорошо… Сердце железное…
Меня сотрясает нервный смех:
- Ну, если железное!..
Моей королевы уже нет. Елизавета умерла несколько лет назад! Прелестная, отважная, язвительная, чарующая, величественная, вспыльчивая, милосердная и ревнивая - она мертва… мертва… давно мертва. Ничего она мне не оставила на прощанье, ни единой весточки, где её искать! Сижу у очага под дощатым навесом, с которого время от времени шумно съезжает снег, и вспоминаю, вспоминаю…
На крутой лестнице слышны шаги… Это Прайс, старый Прайс, мой доктор и последний друг. Мы говорим с ним о королеве Елизавете. Всегда только о ней…
Вот какую странную историю рассказал мне после долгих колебаний Прайс:
Королева была уже при смерти. Он неотлучно находился у ложа умирающей, такова была высочайшая воля, вызвавшая у придворных известное недоумение - обычный провинциальный врач из Виндзора, который, правда, в былые времена пользовал её и давал немало дельных советов, и всё же… Как-то ночью он остался один дежурить у её изголовья, в лихорадке она непрерывно бредила, говорила, что уезжает в другую страну. Куда-то по ту сторону моря… Там, в горном замке, будет она ждать жениха всю свою жизнь. Там, в тишине благоухающего розами парка, нарушаемой лишь плеском источников, никакое ожидание не покажется ей слишком долгим. И ни возраст, ни смерть не коснутся её. Ведь вода в источниках живая! Один глоток - и она останется вечно юной, юной-юной, такой, какой она была во времена короля Эдуарда. Там, в садах блаженства, будет она королевой, пока садовник не подаст жениху знак, чтобы он забрал её из заколдованного замка смиренно ждущей любви…
Снова развалины. Снова один. Прайса со мной нет; не знаю, дни или недели прошли с тех пор, как он ушел.
Сижу у очага и ворошу потухающие угли. Косые солнечные лучи падают сквозь щели моего навеса. Выходит, снег уже сошёл? Хотя какая разница…
Внезапно мысли мои обращаются к Келли. Он таки плохо кончил. Это единственное, что я о нём знаю. Да и то, может, слухи. Хотя какая разница…
Скрип гнилой лестницы? Медленно оборачиваюсь: из глубины, с трудом одолевая ступень за ступенью, кто-то ковыляет!.. Господи, но почему меня вдруг обожгло: Прага, дом доктора Гаека, подземная крипта?.. Ну конечно, ведь это я сам карабкался точно так же по железной лестнице, нащупывая неверной рукой ступени, после того как Яна… А наверху, у выхода из бездны, меня ожидал Келли…
А вот и он, лёгок на помине: голова Келли появляется в лестничном проёме, потом возникает грудь, живот, ноги… Стоит, прислонившись к дверному косяку, покачиваясь от слабости… Нет, не стоит: присмотревшись, замечаю, что он парит - низко, над самым полом… Зазор в ширину ладони… Да он и не смог бы стоять, ноги его изуродованы, многократно переломаны и в бедрах, и в икрах. Белые, острые, забрызганные кровью обломки костей, подобно большим жутким занозам, там и тут торчат из прорех измаранных глиной панталон брабантского сукна.
Та же роскошь в одежде! Лицо человека с отрезанными ушами уже тронуто тлением, изящный камзол клочьями свисает с его тела. Потухшие глаза бессмысленно таращатся на меня. Беззвучно шевелятся синие губы. Это труп. Моё сердце даже не дрогнуло, бьётся спокойно и мерно. "Железное"! Невозмутимо смотрю на Келли… И вдруг:
Какие-то размытые образы, силуэты, краски… настоящий вихрь… Зелёный туман, который сгущается в леса. Леса Богемии. Над кронами деревьев - крыша какой-то башни с чёрным флюгером в виде двуглавого орла Габсбургов… Но это же Карлов Тын! Высоко на крепостной башне, которая своим северо-западным боком касается отвесного скального массива, взломана решетка окна. А по обрывающейся в головокружительную бездну известковой стене, цепляясь за невидимые глазом неровности, подобно маленькому чёрному пауку скользит по тонюсенькой, едва различимой паутинке человеческая фигурка… Вскоре она свободно повисает в воздухе, так как стена, начиная с этого места, как бы втягивается внутрь: педант архитектор скрупулезно учел даже этот совершенно невероятный способ побега! Но что это: веревка, привязанная к оконному переплету, слишком коротка!.. Бедный паучок!.. Повис меж небом и землёй… Прыгнуть вниз - высоко, карабкаться назад, вверх, - тоже высоко… Но карабкается, ползет из последних сил… И вдруг - оконная рама медленно клонится наружу, извиваясь летит вниз веревка и… Бедный гость у моего порога испускает призрачный стон, словно вновь - вновь и вновь! - должен пережить этот страшный миг своего низвержения в зелёную лесную бездну пред Карловым Тыном, неприступной крепостью непредсказуемо капризного императора.
Ревенант тщетно пытается что-то сказать. Однако у него нет языка, он истлел в земле. Умоляюще простирает ко мне руки… Я чувствую, что он хочет меня предостеречь. Но перед чем?.. Кому-кому, а мне бояться уже нечего!.. Напрасны старания Келли. Веки его вздрагивают и обреченно опускаются. Мнимая жизнь привидения потухает. Медленно, нехотя тускнеет фантом.
На пепелище Мортлейка лето. Не могу сказать, какое по счёту с тех пор, как я вернулся из изгнания… Да, да, из изгнания! О, теперь я втайне смеюсь над суровой епитимьей, наложенной на меня Зелёным, ибо изгнание превратилось для меня в возвращение на родину! Здесь земля моих предков - о, лучше бы мне её никогда не покидать! - и животворящие соки взойдут из материнских глубин в моё истощенное тело. Быть может, эти целительные токи укажут мне путь к самому себе. Здесь на каждом шагу следы моей королевы, и в нежном дуновении вечернего ветерка душа моя угадывает затаенный вздох тогдашних надежд на высшее счастье. Здесь могила моей разбитой жизни, но и место воскресения моего, сколь сильно оно бы ни припозднилось, тоже здесь. День за днём просиживаю я у холодного очага и жду. Спешить мне уже некуда, ибо корабль Елизаветы навечно бросил якорь в изумрудных фьордах Гренланда и никакие неотложные государственные дела или какая-нибудь нелепая погоня за смехотворными фантомами тщеславия не отвлекут её больше.
Шаги на лестнице! Королевский курьер. После церемонного поклона он недоуменно осматривается:
- Это Мортлейк-кастл?
- Да, мой друг.
- И я вижу перед собой сэра Джона Ди, баронета Глэдхилла?
- Точно так, друг мой.
Смешон этот искренний ужас в лице курьера. Наивный простак, в его понимании английский баронет - непременно нечто разодетое в шелка и бархат. Ему, бедняге, и невдомёк, что не камзол делает дворянина, и не лохмотья - плебс.
С судорожной поспешностью ошалелый курьер вручает мне запечатанный пакет, ещё раз кланяется с грацией деревянной куклы, у которой отсутствуют суставы, и, балансируя на шаткой лестнице, ведущей в мой "салон", исчезает.
Пакет с гербом бургграфа Розенберга: личные вещи несчастного Келли и маленький, тщательно упакованный сверточек, скрепленный печатью императора.
Крепкий черно-желтый шпагат не поддается. Ничего острого под рукой?.. Непроизвольно тянусь к бедру… Но где моя мизерикордия?.. Там, где когда-то висел мой наследственный кинжал, которым я обычно вскрывал депеши, ничего нет… Ну, кинжал ладно - его у меня выкрал призрачный суккуб Елизаветы в ту ночь ущербной Луны, когда по наущению Бартлета Грина я исполнил кошмарную церемонию и он явился мне в этом самом парке, который тогда, конечно, был не таким запущенным. Боже, как давно это было!.. Потом я из какого-то непонятного упрямства сделал абсолютно точную копию наследственной реликвии и, назвав её "мизерикордия", всегда носил с собой, используя как нож для вскрытия писем… "Ну вот, - проносится мысль, - теперь и мизерикордия покинула меня. Тоже туда же! Ну и черт с ними - и с копией, и с оригиналом!"
В конце концов я развязал узлы с помощью ржавого гвоздя, который послужил мне не хуже наконечника Хоэла Дата, и вот передо мной - чёрный "глазок": император Рудольф отослал его мне без каких-либо комментариев. Выходит, и он "впал в немилость и изгнан…
Смутные тени воспоминаний крадутся мимо: последняя пядь земли вокруг развалин Мортлейка продана арендаторам с молотка. И снова задувает снег в щели моей лаборатории. Бурый замерзший папоротник, вьюнок, чертополох торчат меж каменных плит моего совиного дворца.
Все реже приходит из Виндзора Прайс. Рассеянный, ворчливый старик, сидит он со мной у очага и, уперев подбородок в сложенные на посохе руки, часами молчит, не мигая глядя на пламя. С его приходом я начинаю обстоятельно готовиться к заклинаниям: с напускной важностью долго бормочу молитвы - в глазах благочестивого, впавшего в детство Прайса без них не обойтись, - в общем, развожу сложные и бессмысленные церемонии. Тем временем Прайс благополучно засыпает, я тоже, пристроившись рядом, начинаю клевать носом… И когда просыпаемся, снова загадочно молчим, многозначительно поглядывая друг на друга… А тут и вечер подходит… Прайс, позёвывая и зябко потирая руки, поднимается и бормочет:
- Да, воистину велика мудрость Твоя, Господи!.. Вот только опять забыл, что сказал тот, шестикрылый… Ну, Джон, до свиданья! До следующего раза!..
Сегодня Прайс не пришёл, и немудрено: вот-вот грянет гроза. Небо затянуло тучами, и, хотя ещё сравнительно ранний вечер, гнетущая тьма повисла над развалинами. Сверкнула молния, фантастические тени метнулись по углам моей лаборатории… Раскаты грома - и вновь молния полосует небо над Мортлейком… Сладкая горечь проникает в мою душу: ну сюда же, сюда, вот он я! Небо, молю тебя, избавь меня от мук, ибо давно задыхаюсь я, ничтожный червь, посмевший бросить тебе вызов, в тяжком панцире собственного тела. Последний удар coup de grace. Вонзай же ослепительное жало своей небесной, всепроникающей мизерикордии в моё железное, поверженное сердце!
Но вдруг ловлю себя на том, что молитвы мои обращены к Илю - Ангелу Западного окна!..
И в тот же миг вспышка гнева, настолько яркая, что перед ней тускнеет даже молния, заставляет меня вздрогнуть. После того страшного заклинания в крипте доктора Гаека Зелёный ни разу не показывался мне, на глаза, ничего из обещанного им так и не исполнилось, если не считать, конечно, чуда моего необъяснимого, сверхчеловеческого терпения! И сейчас, спустя столько лет, в бледном неверном свете грозы мне кажется, что из закопченной пасти очага ухмыляется каменный лик Ангела!
Я вскочил. В сознании проносятся обрывки полузабытых магических формул, которым меня научил Бартлет Грин в ночь перед своим восхождением на костёр; к ним прибегают лишь в случае крайней, смертельной опасности, когда все другие средства уже исчерпаны и только вмешательство инфернальных сил ещё способно что-то изменить. Однако заклинания эти обоюдоостры - могут дать и обратный эффект, и тогда смерть - о, если б только тела! - неминуема!
Жертвовал ли я чем-нибудь в жизни? Более чем достаточно! И с моих губ сами собой стали срываться страшные слова - всесокрушающие, как удары молота. Смысл этих формул не доходит до моего сознания, но с "той" стороны невидимые уши жадно внимают каждому слогу, и я очень хорошо чувствую, что "антиподы" подчиняются мёртвым словам, ибо только мёртвым покоряют мёртвое! Но вот прямо из глубин кладки очага на меня таращится землистого цвета рожа, а там и все тело выпрастывается наружу… "сэр" Эдвард Келли собственной персоной.
Ну что ж, отлично, ты-то мне, приятель, и нужен! Мне очень жаль, но я просто вынужден прибегнуть к твоим услугам, братец! Теперь тебе придётся ради меня ненадолго потревожить чуткий и беспокойный сон потусторонней популяции… Сколько продолжались мои то гневные, то идиотские шутливые уговоры мёртвого шарлатана, не знаю - время словно остановилось…
Наконец я приказал Келли именем связавшей нас крови. И тогда впервые ревенант дрогнул: казалось, ледяной, долго таившийся ужас овладел им… Во имя связавшей нас крови повелел я ему, чтобы Зелёный Ангел был немедленно предо мной.
Напрасны робкие попытки Келли увернуться от грозного заклинания, напрасны немые ссылки на неблагоприятные констелляции: сейчас невозможно, но в самое ближайшее время… Мерно, с оттяжкой обрушиваю я на него формулы Бартлета Грина - с тем расчётливым неистовством палача, который, добиваясь признания от жертвы, постепенно впадает в кровавое исступление, и невидимая удавка все туже затягивается на шее ревенанта. По мере того как замирает призрачное дыхание, тускнеет искаженное чудовищными муками лицо, потом плечи, грудь, а вместо них все отчетливей неотвратимо проступает монолит Зелёного.
Такое впечатление, словно Ангел заживо заглатывает беззащитного Келли - наружу торчат только искалеченные ноги…
Еще мгновение - и мы, Иль и я, остаёмся один на один в грозовой полутьме. •