Это приют для модного ныне арбатского нищенства: промокших художников, охрипших поэтов-инвективистов, выцветших бардов, облезлых джазменов, жонглеров, декламаторов, матадоров, канатоходцев, педерастов и собственно нищих, нищих как таковых, полубезумных московских нищих, маскирующихся, как правило, под беженцев из Приднестровья или армян, пострадавших от землетрясения три года назад.
А сегодня вся эта компанийка, ко всему прочему, еще и прячется тут от неисчерпаемого дождя. Или от неотцепляемого омоновского патруля, который время от времени возникает на Арбате, прогоняя с него черными элегантными палками тех, кто послабее. Так что "Закусочная" ныне переполнена мокрым дождевым людом, который вьется очередью между гадких ампирных колонн, шипит по углам и около столиков, пахнет псиной и радуется земному существованию.
Становишься в хвосте очереди, еще один промокший, голодный, хмельной посетитель, еще один поэт, правда, выдающийся украинский, аноним с двумя оторванными пуговицами на рубашке под свитером. За тобой сразу возникает какой-то суетливый и очень кудрявый тип в коротком плаще образца поздних шестидесятых, с шеей, обернутой сразу в несколько цветных и довольно грязных платков. Тащит за собой множество сумок, мешочков, сеток - и все это набито каким-то неизвестным хламом, может, перегоревшими лампочками, может, ракушками со дна Индийского океана.
- Обязательно возьмите сегодня бульон, - говорит тебе суетливый. - Вы почему-то никогда не берете бульон, это плохо. Бульон с яйцом!
Он на минуту покидает тебя, бежит в начало очереди к самой кассе и спрашивает на всю "Закусочную", есть ли у них сегодня бульон с яйцом. Возвращается счастливый и осиянный светом бульона.
- Слава Богу, что у них есть бульон, - сообщает тебе, хватая за рукав. - Нам с вами повезло. Если взять тарелку бульона с яйцом, то можно не брать больше ничего, этого хватит часов на шесть - восемь. Но вы почему-то никогда не берете бульон. Зря.
- Возможно, это и есть одна из самых роковых ошибок, - отвечаешь ты, чтобы он, бляха, отвязался. Но он не слышит твоего ответа, потому что уже снова летит к кассе. На это раз чтобы поинтересоваться, из чего тот йоханный бульон сегодня сварен.
- Сегодня бульон говяжий, - сообщает он, став обратно в очередь, но уже не тебе, а какой-то довольно шкапистой молодухе с фуфелем под левым глазом и зассанными чулками.
- Сегодня нам уникально повезло, - талдычит кучерявый своей новой собеседнице. - Бульон говяжий с яйцом, представляете, товарищ?
- А мне один хуй, - апатично отвечает шкапистая молодуха.
- Не скажите, не скажите, - качает головой суетливый, - к говяжьему бульону с яйцом очень хорошо взять один кусок хлеба. Есть не спеша, старательно пережевывая. Тогда наедаешься на целых шесть - восемь часов. Я очень люблю сюда заходить, это славное место, потому что у них всегда бывает теплый бульон с яйцом, на вкус почти как домашний, из настоящих говяжьих косточек. Я беру порцию такого бульона, один кусок хлеба - и очень наедаюсь. Это заменяет и первое блюдо, и второе, и даже, и даже чай или компот!
В эту минуту кто-то стремительно падает на пол к подножью своего стола. Не устоял. Из-под замасленного пиджака выкатывается пустая бутылка. Ацетон.
- Што, не видите, человеку плохо! - кричит на весь зал кассирша. - Стоят как хуи! - возмущается она.
И несколько типов неведомой общественной прослойки заботливо оттаскивают бедолагу к подоконнику, где кое-как укладывают его, свернув калачиком.
- Во, блядь, нажрался! - с легкой завистью говорит, пошатываясь, дама в обоссанных чулках.
- А еще я люблю брать морковный салат, - апеллирует снова к тебе суетливый. - В нем столько витаминов! Нет здоровей пищи, чем тарелочка морковного салата. Обязательно возьмите. Он и на зрение хорошо влияет…
Ты киваешь головой в ответ. Возьму, родимый, возьму все, что прикажешь, только не зуди мне тут над ухом. Очередь движется крайне медленно, честно говоря, не движется совсем. Во-первых, не хватает свободной посуды. Поэтому использованные тарелки уже даже не моют. Во-вторых, на кухне работает только один котел. В-третьих, у раздатчицы плохое настроение; может, менструация. В-четвертых, в гробу она всех видела, вместе с этими блядями-кухарками. В-пятых, в стране огромная нехватка харчей, в связи с чем демократия в опасности и вся надежда на помощь развитых стран Запада. С минуту на минуту ждут прибытия этой помощи, а пока что доваривают последний бульон из последних костей, чтобы хоть как-то поддержать среди этого промокшего люда божью искорку - священный дар жизни. И поэтому сразу несколько замаскированных под беженцев нищих оказываются у стола, под который только что брыкнулся в обморок изможденный посетитель. Кто-то успевает первым хапануть недоеденный салат и кашу. Другие разочарованно отходят, карауля следующие оставленные с объедками столы.
- Кушай, галубчик, кушай, - ласково шамкает беззубая древняя уборщица, вытирая тряпкой стол перед носом у самого прыткого из нищих.
- Пошла на хуй, ведьма, - недоверчиво отвечает тот, закрывая руками тарелку с размазанной кашей.
- Вообще тут довольно вкусно готовят, - продолжает свой жизнерадостный монолог подстреленный гурман за твоей спиной. - Припоминаю, тут бывали даже сосиски. Если две сосиски положить в тарелку с горячим бульоном, то очень наедаешься…
Очередь движется медленно. Раздатчица ругается с кухарками. Бьются тарелки, которых и без того в стране не хватает. Проливается бульон. Кассирша бежит узнать, в чем дело. А дело в том, что империя подыхает. И гуманитарную помощь развитых стран Запада разворовали давно, еще на таможне. Так что каравана с мясом и хлебом сегодня не будет, и с этим нужно смириться.
И пока они там на кухне метелят друг друга половниками, а кассирша бегает вокруг них с отточенным здоровенным ножом, ты рассматриваешь эту очередь, эти идиотские голубые колонны, этих паралитиков по углам, спящего великомученика на подоконнике, солдат-монголоидов в парадной форме, давящихся сухими булочками, гомика в белых штанах, кружащего вокруг них, коммуну наркоманов-анархистов с двухлетним ребенком под столом, небольшой цыганский табор, лохматого писателя и культуролога Ваню Каина, который забрел сюда реализовывать сборничек стихов "Расплела косу береза", сосредоточенных на объедках нищих и нищенок, главу Либерально-демократической партии Владимира Жириновского, допивающего компот из сухофруктов, нескольких азербайджанцев, двух-трех белорусов, группку армян, кучку грузин, немного казахов, пару киргизов, чуть-чуть молдаван, множество россиян, гроздь таджиков, плеяду туркменов, толику узбеков и, само собой, до черта украинцев. Потому что мы теперь в алфавитном порядке идем последними в Союзе. А по своему народнохозяйственному значению - вторыми после России. Кстати, наша соловьиная мова занимает второе в мире место по благозвучию. Это якобы признали специальные эксперты по языковой благозвучности на конкурсе в Женеве. Русский язык оказался на почетном тридцать четвертом, которое разделил с монгольским и суахили.
Очередь движется медленно, но движется, потому что конфликт на кухне временно погашен. Горячая точка пока что ликвидирована. Мирные переговоры продолжатся завтра. Наступает время выбора еды. Салат из анемичного огурца, скользкий кусок холодной курицы, хлеб.
- Ни в коем случае не берите какао, - хватает тебя за рукав кучерявый. - Лучше потом выпить стакан газводы из автомата по десять копеек. И бульон, бульон, не забывайте про бульон…
- И бульон, - покорно говоришь раздатчице.
Она со скрежетом зачерпывает половником со дна огромного котла. Подает тебе неполных полтарелки.
- С яйцом, - подсказывает суетливый.
- Бульон кончился, больше нет, - злорадно произносит раздатчица.
- Как это кончился? - моргает кучерявый.
- Пиздец ему приснился, - поясняет сообразительная молодуха в чулках.
И пока ты рассчитываешься у кассы, долго вытаскивая из всех возможных карманов мелочь, суетливый любитель бульонов начинает плакать.
- Вы же сказали, что бульон с яйцом есть, - хлюпая, обращается он к кассирше.
- Тогда был, - невозмутимо говорит кассирша. - Ты чего без очереди спрашивал? Надо было не спрашивать, а, как все люди, стоять в очереди… Мудак!
Эта милая московская привычка к незнакомым обращаться на "ты"! Это проявление вселенскости, всечеловечности, всебратскости русского национального духа!
Но кучерявый начинает плакать громче, и ты, не выдержав, отдаешь ему свои полтарелки:
- На тебе твой бульон. Только успокойся и не реви…
И как можно скорей уходишь с пластиковым подносом в руках. А суетливый и не думает благодарить или отказываться. Цапнул тарелку, вроде так и надо, и сразу перестал завывать.
Высмотрев свободное место около какого-то маниакального депрессанта, меланхолически цедящего из стакана какао, ты устраиваешься рядом.
- Приятного аппетита, - говоришь ты.
Но он ничего на это не отвечает, лишь через какую-то минуту молвит куда-то в сторону - вроде тебе и не тебе:
- Вот вы пожелали мне приятного аппетита. Но сделали это неискренне; во-первых, потому, что вам нет до меня никакого дела; во-вторых, потому, что прекрасно знаете, насколько неуместно такое пожелание в таком месте и при такой еде. Все меньше воспитанных людей вокруг. Традиционные русские пожелания утрачивают свой смысл. Видите, то, что я пью, называется "какао". Но разве это настоящее какао? Это вискоза, стекло, свинец, песок - все что угодно, но не какао!..
Молча начинаешь войну со скользкой курицей. Главное - не втягиваться в дискуссии с сумасшедшими.
- Единственная тут воспитанная женщина - это старенькая уборщица, - рассказывает тем временем депрессант. - Ей сто пятьдесят лет. Это графиня Лидовских. Она танцевала вальсы с покойным императором Александром Вторым. Какая мощная и высокая культура!
- А с двумя следующими императорами? - все-таки спрашиваешь ты, жуя куриную подошву.
- Что вы имеете в виду?
- Танцевала ли она с двумя следующими императорами - Александром Третьим и Николаем Вторым? Имела ли интимные отношения с Гришкой Распутиным? Пошла ли в сестры милосердия во время Первой мировой войны? Сбежала ли в Крым под защиту Врангеля в Гражданскую? Преследовалась ли Чека, Огэпэу, Энкавэдэ, Эмгэбэ, Кагэбэ? Копала ли окопы под Москвой летом и осенью сорок первого, когда ей исполнилось ровно сто? Принимала ли участие в послевоенном восстановлении народного хозяйства, в освоении целины, в запуске первого космического спутника Земли, в XXII съезде КПСС? Понесла ли моральный ущерб в годы застоя? Как встретила ветер перемен и плюрализм мышления?..
Депрессант вытаскивает из порыжевшего портфеля початую бутылку "КВН" - крепкого виноградного напитка.
- Вижу, вы кое в чем разбираетесь, - подмигивает тебе довольно заговорщицки. - Угощайтесь.
Незаметно для других припадаешь к горлышку кавээна. Делаешь один, два, три, четыре глотка. Несусветная гадость! Едва переводишь дух.
- Рад, что теперь молодежь тоже кое-что знает о нашей истории, - оживает депрессант. - О нашей героической славной истории. С вашего позволения, - и он прикладывается к бутылке.
- Ведь история могла сложиться иначе, - сообщает он, запив кавээн несколькими глотками вискозы, стекла, свинца, песка - только не какао.
- Могла, - решительно соглашаешься ты. - Но и так неплохая!
Появляются несколько цыганят с протянутыми руками, и ты даешь им кусок хлеба. Разозленные, они отходят.
- Историю не выбирают, - почему-то заявляет депрессант.
- И потому она не могла сложиться иначе, - соглашаешься ты.
- Хотите еще? - знакомая бутылка снова выныривает из портфеля.
- Не вижу оснований, чтобы отказываться, - цитируешь ты одного знакомого остряка.
И снова вливаешь в себя гадкий "виноградный напиток".
- Меня до сих пор удивляет, почему в нашей истории все произошло именно так, а не иначе, - говорит, выдержав паузу после долгого глотка, депрессант.
- Действительно, - киваешь головой ты, - тут есть чему удивляться! История могла пойти совсем по-другому…
- Могла, - соглашается депрессант. - Но лучше бы она не могла.
- История не знает субъюнктива, - объясняешь ему ты. - Сослагательного наклонения. Ферштейн?
- Яволь, майн фюрер! - отвечает на это депрессант, и вы вдвоем начинаете безумно хохотать.
Но в это время в "Закусочной" появляются двое патрульных омоновцев. Они внушительно проходят по залу, о чем-то переговариваются с цыганским табором в дальнем углу, обыскивают между прочим пару наркоманов-анархистов, а потом, обратив внимание на спящего на подоконнике, весело подходят к нему и начинают лупить своими палками его бессознательное отравленное тело. И черные береты подскакивают на их неправильной формы головах.
"Гестапо!" - хочется крикнуть тебе на весь зал, но старый депрессант затыкает тебе глотку бутылкой кавээна.
- Не делайте глупостей, - шипит он почти шепотом. - Мы с вами тут не для этого. Одним неосторожным выкриком вы можете засыпать все дело…
- Какое еще дело? - интересуешься ты, допив последние капли кавээна и вытирая усы рукавом.
- Дело спасения России, - тем же шепотом отвечает депрессант.
- От кого?
- Это тайна, - прикладывает депрессант палец к губам. - Ферштейн?
- Спасибо, сыночек, - говорит старенькая графиня Лидовских, забирая со стола пустую бутылку, неосторожно оставленную тобой.
Тебе очень хочется низко склониться и поцеловать ей руку, старую, сморщенную руку графини Лидовских, в которой она держит вонючую тряпку для вытирания столов. Едва удерживаешься, чтобы не поцеловать.
Омоновцы все еще лупцуют спящего на подоконнике, которому от этого, наверно, снится что-то неприятное.
- Эге, да он мертвый, - вдруг догадываешься ты и видишь, как постепенно все в "Закусочной" начинают это понимать, даже омоновцы. Они перестают молотить его, а, напротив, начинают щупать его пульс, прислушиваться к сердцу, расстегивать под замасленным пиджаком не менее замасленную рубашку. Около мертвого собирается целая толпа - тесная и заинтересованная.
- Еще одного из наших не стало, - говорит поучительно депрессант. - Еще один российский человек пал жертвой большевизма. Не слишком ли много, господа коммунисты? - он скрежещет зубами, будто в аду. - Но ничего. Ничего, ничего. И эта кровь будет отплачена. И эта кровь. Невинная кровь…
И тут ты замечаешь, как он достает из порыжевшего старинного портфеля гранату типа Ф-1 и уверенно начинает возиться с кольцом, монотонно приговаривая при этом: "И эта кровь. Невинная кровь". Ты еще успеваешь схватить с подоконника свою сумку и добежать к выходу. Успеваешь также промчаться метров двадцать до подземного перехода. Уже из-под земли слышишь взрыв неимоверной силы - так, будто двадцать ампирных "Закусочных" взлетело в воздух, навек вознеся в московское небо и старого маниакального террориста, и двух омоновцев, которые так ничего и не поняли, и тело в замасленном пиджаке, и цыганский табор с телегами и кибитками, и беззубую графиню Лидовских, и всех других, вместе с азербайджанцами, армянами, белорусами, грузинами, казахами, киргизами, молдаванами, россиянами, таджиками, туркменами, узбеками и украинцами…
Историю не выбирают. Но она могла бы сложиться иначе.
Панораму своих отношений с женщинами я развернул перед Вашей Королевской Милостью в прошлый раз. Теперь о моих отношениях с Кагэбэ. Сомневаюсь, Ваша Лазурность, что Вы хоть немного знаете об этой институции. Если нет, то Вы сложите для себя полнейшее представление из моего дальнейшего рассказа.
Дело-то в том, что в моей биографии заложена бомба замедленного действия. Я могу даже умереть (во что почти не верю), но она все равно когда-нибудь взорвется. Радостно и празднично же будет первому попавшемуся историку литературы найти в один прекрасный день в одном из только что рассекреченных архивов кое-что про меня! И про меня тоже. Ибо не я там первый, не я и последний.
О существовании такой фирмы как Кагэбэ, каждый гражданин нашей веселой империи узнает в достаточно раннем возрасте. Я, припоминаю, впервые услышал это название лет где-то в шесть-семь. Почему-то навсегда сохранил в памяти первое детское ощущение от этого слова: что-то такое распутное, скользкое, насильственное, что-то очень похожее на "ебанный в рот" (одно из выражений, которое в том возрасте достаточно интенсивно загружал в мой лексический аппарат родной двор).
Но это все лирика, Ваша Королевская Милость. (Необязательная пауза перед произнесением главного.)
С годами мы все больше догадываемся о мире, о своем возможном месте в нем. Вот, например, я с семнадцати лет до двадцати двух. То есть в студенческие свои годы. Поэт-нонконформист, поклонник чистого искусства, почитатель старой живописи и новейшей рок-музыки, частично увлеченный индуизмом в изложении Рамачараки, потом первое приближение к христианству, - словом, довольно традиционный вариант поисков и сомнений богемной молодежи в сумерках империи конца семидесятых - начала восьмидесятых. Подчеркивал при любом удобном случае свое неверие в насаждаемый сверху общественный строй, в какие-то там коммунистические идеалы (теперь Вы можете улыбаться, Ваша Вечность, а тогда это было на самом деле предметом небезопасных дискуссий!). Вместе с тем я все время старался найти определенные точки согласия с действительностью. Искал какую-то персональную нишу, то есть способ остаться незапятнанным в окружающем океане говна. Перечень авторитетов и символов веры для меня тогдашнего тоже довольно традиционный и красноречивый: Рильке, Гессе, Маркес, Борхес, потом вдруг Владимир Соловьев…
Вот это мой тогдашний мир, в общем чистый, невинный (что даже противно), мой очерченный круг, а где-то там, вне, рыщет Кагэбэ, кого-то обыскивает, обнюхивает, арестовывает, высылает, депортирует, но я в эти игры не играю, слишком все это узко для меня, воспитанного и выросшего на барочных концертах, на фильмах Тарковского и стихах Аполлинера. И что, в конце концов, с того, что мой далекий дед был когда-то комендантом уездной украинской полиции, а через некоторое время ушел в дивизию и погиб на поле боя еще в сорок четвертом? Мой дед, тот самый, подхорунжий УГА уже в 1918 году, когда ему еще, собственно, восемнадцати не было?
Но я существовал в своем кругу, а кагэбэ ходило где-то за ним. Изредка накатывала какая-то волна, будто предупреждение, легкое подергивание далеко вперед отпущенного поводка, первый звонок в театре подлости перед позорным представлением. Вот выгнали из института моего знакомого художника, потому что он заявил на экзамене, что не читал и читать не собирается проект новой Конституции. Вот другой знакомый художник бросает все на свете и оказывается почему-то в Таллине - так, будто там уже заграница. А вот официальные глухие двери на четвертом этаже института с ничего не говорящей табличкой "Первый отдел". Говорят, будто за этими дверьми каждый из нас лежит в своей персональной папочке - совсем прозрачный, со всеми данными, столь необходимыми для империи. Там о нас знают даже то, чего мы сами о себе не знаем.