XXIX
Был август месяц. Несколько дней сряду не было ни облачка на небе; солнце пекло невыносимо, и с утра дул теплый ветер, поднимая в бурунах и по дороге облака горячего песку и разнося его по воздуху через камыши, деревья и станицы. Трава и листья на деревах были покрыты пылью; дороги и солончаки были обнажены и звучно тверды. Вода давно сбыла в Тереке и быстро сбегала и сохла по канавам. В пруде около станицы оголялись истоптанные скотиной иловатые берега пруда, и целый день слышны были в воде всплески и крики девчонок и мальчишек. В степи уже засыхали бурьяны и камыши, и скотина, мыча, днем убегала с поля. Зверь откочевывал в дальние камыши и в горы за Терек. Комары и мошки тучами стояли над низами и станицами. Снеговые горы закрывались серым туманом. Воздух был редок и смраден. Абреки, слышно было, переправились через обмелевшую реку и рыскали по сю сторону. Солнце каждый вечер садилось в горячее красное зарево. Было время самое рабочее. Все население станиц кишело на арбузных бахчах и в виноградниках. Сады глухо заросли вьющеюся зеленью, и в прохладной густой тени везде чернели из-за широких просвечивающих листьев спелые тяжелые кисти. По пыльной дороге, ведущей к садам, тянулись скрипучие арбы, верхом наложенные черным виноградом. На пыльной дороге, измятые колесами, валялись кисти. Мальчишки и девчонки в испачканных виноградным соком рубашонках, с кистями в руках и во рту бегали за матерями. На дороге беспрестанно попадались оборванные работники, неся на сильных плечах плетушки винограда. Обвязанные до глаз платками мамуки вели быков, запряженных в высоко наложенные виноградом арбы. Солдаты, встречая арбу, просили у казачек винограда, и казачка, на ходу влезая на арбу, брала охапку винограда и сыпала ее в полу солдата. На некоторых дворах уже жали виноград. Запах чапры наполнял воздух. Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и ногайцы-работники с засученными ногами и окрашенными икрами виднелись по дворам. Свиньи, фыркая, лопали выжимки и валялись в них. Плоские крыши избушек были сплошь уложены черными и янтарными кистями, которые вяли на солнце. Вороны и сороки, подбирая зерна, жались около крыш и перепархивали с места на место.
Плоды годовых трудов весело собирались, и нынешний год плоды были необычайно обильны и хороши.
В тенистых зеленых садах, среди моря виноградника, со всех сторон слышались смех, песни, веселые женские голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.
В самый полдень Марьяна сидела в своем саду, в тени персикового дерева, и из-под отпряженной арбы вынимала обед для своего семейства. Против нее на разостланной попоне сидел хорунжий, вернувшийся из школы, и мыл руки из кувшинчика. Мальчишка, ее брат, только что прибежавший из пруда, отираясь рукавами, беспокойно поглядывал на сестру и мать в ожидании обеда и тяжело переводил дыхание. Старуха мать, засучив сильные загорелые руки, раскладывала виноград, сушеную рыбу, каймак и хлеб на низеньком круглом татарском столике. Хорунжий, отерев руки, снял шапку, перекрестился и придвинулся к столу. Мальчишка схватился за кувшин и жадно принялся пить. Мать и дочь, поджав ноги, сели к столу. И в тени пекло невыносимо. В воздухе над садом стоял смрад. Теплый сильный ветер, проходивший сквозь ветви, не приносил прохлады, а только однообразно гнул вершины рассыпанных по садам грушевых, персиковых и тутовых деревьев. Хорунжий, еще раз помолившись, достал из-за спины закрытый виноградным листом кувшинчик с чихирем и, выпив из горлышка, подал старухе. Хорунжий был в одной рубахе, расстегнутой на шее и открывавшей мускулистую мохнатую грудь. Тонкое, хитрое лицо его было весело. Ни в позе, ни в говоре его не проглядывало его обычной политичности; он был весел и натурален.
- А к вечеру кончим за лапазом край? - сказал он, утирая мокрую бороду.
- Уберемся, - отвечала старуха, - только бы погода не задержала. Демкины еще половины не убрали, - прибавила она. - Одна Устенька работает, убивается.
- Где же им! - гордо сказал старик.
- На, испей, Марьянушка! - сказала старуха, подавая кувшин девке. - Вот, Бог даст, будет чем свадьбу сыграть, - сказала старуха.
- Дело впереди, - сказал хорунжий, слегка нахмурившись.
Девка опустила голову.
- Да что ж не говорить? - сказала старуха. - Дело покончили, уж и время недалече.
- Не загадывай, - опять сказал хорунжий. - Теперь убираться надо.
- Видал коня-то нового у Лукашки? - спросила старуха. - Что Митрий-то Андреич подарил, того уж нет: он выменял.
- Нет, не видал. А говорил я с холопом постояльцевым нынче, - сказал хорунжий, - говорит, опять получил тысячу рублей.
- Богач, одно слово, - подтвердила старуха. Все семейство было весело и довольно.
Работа подвигалась успешно. Винограду было больше, и он был лучше, чем они сами ожидали.
Марьяна, пообедав, подложила быкам травы, свернула свой бешмет под головы и легла под арбой на примятую сочную траву. На ней была одна красная сорочка, то есть шелковый платок на голове, и голубая полинялая ситцевая рубаха; но ей было невыносимо жарко. Лицо ее горело, ноги не находили места, глаза были подернуты влагой сна и усталости; губы невольно открывались, и грудь дышала тяжело и высоко.
Рабочая пора уже началась две недели тому назад, и тяжелая, непрестанная работа занимала всю жизнь молодой девки. Ранним утром на заре она вскакивала, обмывала лицо холодною водой, укутывалась платком и босиком бежала к скотине. Наскоро обувалась, надевала бешмет и, взяв в узелок хлеба, запрягала быков и на целый день уезжала в сады. Там только часок отдыхала, резала, таскала плетушки и вечером, веселая и не усталая, таща быков за веревку и погоняя их длинною хворостиной, возвращалась в станицу. Убрав скотину сумерками, захватив семечек в широкий рукав рубахи, она выходила на угол посмеяться с девками. Но только потухала заря, она уже шла в хату и, поужинав в темной избушке с отцом, матерью и братишкой, беззаботная, здоровая, входила в хату, садилась на печь и в полудремоте слушала разговор постояльца. Как только он уходил, она бросалась на постель, и до утра засыпала непробудным, спокойным сном. На другой день было то же. Лукашку она не видала с самого дня сговора и спокойно ждала времени свадьбы. К постояльцу она привыкла и с удовольствием чувствовала на себе его пристальные взгляды.
XXX
Несмотря на то, что от жару некуда было деваться, что комары роями вились в прохладной тени арбы и что мальчишка, ворочаясь, толкал ее, Марьяна натянула себе на голову платок и уж засыпала, как вдруг Устенька, соседка, прибежала к ней и, нырнув под арбу, легла с ней рядом.
- Ну, спать, девки! спать! - говорила Устенька, укладываясь под арбой. - Стой, - сказала она, вскакивая, - так не ладно.
Она вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон привесила к колесам арбы, еще сверху накинув бешметом.
- Ты пусти, - закричала она мальчишке, подлезая опять под арбу, - разве казакам место с девками? Ступай!
Оставшись под арбой одна с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими руками и, прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.
- Миленький! братец, - приговаривала она, заливаясь своим тоненьким, отчетливым смехом.
- Видишь, у дедушки научилась, - отвечала Марьяна, отбиваясь. - Ну, брось!
И они обе так расхохотались, что мать крикнула на них.
- Аль завидно? - шепотом сказала Устенька.
- Что врешь! Давай спать. Ну, зачем пришла? Но Устенька не унималась:
- А что я тебе скажу, так ну! Марьяна приподнялась на локоть и поправила сбившийся платок.
- Ну, что скажешь?
- Про твоего постояльца я что знаю.
- Нечего знать, - отвечала Марьяна.
- Ах ты, плут-девка! - сказала Устенька, толкая ее локтем и смеясь. - Ничего не расскажешь. Ходит к вам?
- Ходит. Так что ж! - сказала Марьяна и вдруг покраснела.
- Вот я девка простая, я всем расскажу. Что мне прятаться, - говорила Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. - Разве я кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!
- Дедушку-то, что ль?
- Ну да.
- А грех! - возразила Марьяна.
- Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За казака пойду, рожать стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и в мысль радость не пойдет, дети пойдут да работа.
- Что ж, другим и замужем жить хорошо. Все равно! - спокойно отвечала Марьяна.
- Да ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой было?
- Да что было? Сватал. Батюшка на год отложил; а нынче сговорили, осенью отдадут.
- Да он что тебе говорил? Марьяна улыбнулась.
- Известно, что говорил. Говорил, что любит. Все просил в сады с ним пойти.
- Вишь, смола какой! Ведь ты не пошла, я чай. А он какой теперь молодец стал! Первый джигит. Все и в сотне гуляет. Намеднись приезжал наш Кирка, говорил: коня какого выменял! А все, чай, по тебе скучает. А еще что он говорил? - спросила Марьяну Устенька.
- Все тебе знать надо, - засмеялась Марьяна. - Раз на коне ночью приехал к окну, пьяный. Просился.
- Что ж, не пустила?
- А то пустить! Я раз слово сказала, и будет! Твердо, как камень, - серьезно отвечала Марьяна.
- А молодец! Только захоти, никакая девка им не побрезгает.
- Пускай к другим ходит, - гордо ответила Марьяна.
- Не жалеешь ты его?
- Жалею, а глупости не сделаю. Это дурно.
Устенька вдруг упала головой на грудь подруге, обхватила ее руками и вся затряслась от давившего ее смеха.
- Глупая ты дура! - проговорила она, запыхавшись, - счастье себе не хочешь, - и опять принялась щекотать Марьяну.
- Ай, брось! - говорила Марьяна, вскрикивая сквозь смех. - Лазутку раздавила.
- Вишь, черти, разыгрались, не умаялись, - послышался опять из-за арбы сонный голос старухи.
- Счастья не хочешь, - повторила Устенька шепотом и привставая. - А счастлива ты, ей-богу! Как тебя любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх, кабы я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела я на него, как у нас были, так, кажется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка - и тот чего мне не надавал! А ваш, слышь, из русских богач первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи есть.
Марьяна привстала и, задумавшись, улыбнулась.
- Что он мне раз сказал, постоялец-то, - проговорила она, перекусывая травинку. - Говорит: я бы хотел казаком Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой. К чему это он так сказал?
- А так, врет, что на ум взбрело, - отвечала Устенька. - Мой чего не говорит! Точно порченый!
Марьяна бросилась головой на свернутый бешмет, кинула руку на плечо Устеньке и закрыла глаза.
- Нынче хотел в сады работать прийти; его батюшка звал, - проговорила она, помолчав немного, и заснула.
XXXI
Солнце вышло уже из-за груши, отснявшей арбу, и косыми лучами, даже сквозь ветви, переплетенные Устенькой, жгло лица девок, спавших под арбой. Марьяна проснулась и стала убираться платком. Оглядевшись кругом, она увидала за грушей постояльца, который с ружьем на плече стоял и разговаривал с ее отцом. Она толканула Устеньку и молча, улыбнувшись, указала ей на него.
- Вчера я ходил, ни одного не нашел, - говорил Оленин, беспокойно поглядывая кругом и из-за веток не видя Марьяны.
- А вы вон к тому краю, прямо по циркулю пройдите, там в заброшенном саду, пустырем прозывается, всегда зайцы находятся, - сказал хорунжий, тотчас изменяя свой язык.
- Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам подсобить. С девками поработали бы, - весело сказала старуха. - Ну, девки, вставать! - крикнула она.
Марьяна и Устенька шептались и едва удерживались от смеха под арбой.
С тех пор как стало известно, что Оленин подарил коня в пятьдесят монетов Лукашке, хозяева его стали ласковее; особенно хорунжий, казалось, видел с удовольствием его сближение с дочерью.
- Да я не умею работать, - сказал Оленин, стараясь не смотреть сквозь зеленые ветви под арбой, где он заметил голубую рубаху и красный платок Марьяны.
- Приходи, шепталок дам, - ответила старуха.
- По казачьей гостеприимной старине, одна старушечья глупость, - сказал хорунжий, объясняя и как бы исправляя слова старухи, - в России, я думаю, не только шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали в свое удовольствие.
- Так в заброшенном саду есть? - спросил Оленин. - Я схожу, - и, бросив быстрый взгляд сквозь зеленые ветви, он приподнял папаху и скрылся между правильными зелеными рядами виноградника.
Уже солнце спряталось за оградой садов и раздробленными лучами блестело сквозь прозрачные листья, когда Оленин вернулся в сад к своим хозяевам. Ветер стихал, и свежая прохлада начинала распространяться в виноградниках. Еще издали каким-то инстинктом Оленин узнал голубую рубаху Марьяны сквозь ряды лоз и, обрывая ягоды, подошел к ней. Зарьявшая собака тоже иногда схватывала слюнявым ртом низко висевшую кисть. Раскрасневшись, засучив рукава и опустив платок ниже подбородка, Марьянка быстро срезала тяжелые кисти и складывала их в плетушку. Не выпуская из рук плети, которую она держала, она остановилась, ласково улыбнулась и снова принялась за работу. Оленин приблизился и перекинул ружье за плечи, чтоб освободить руки. "А твои где? Бог помочь! Ты одна?" - хотел он сказать, но не сказал ничего и только приподнял папаху. Ему было неловко наедине с Марьянкой, но он, как будто нарочно мучая себя, подошел к ней.
- Ты этак баб из ружья застрелишь, - сказала Марьяна.
- Нет, я не стреляю. Они оба помолчали.
- Ты бы подсобил.
Он достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу из-под листьев тяжелую, фунта в три, сплошную кисть, в которой все ягоды сплющились одна на другую, не находя себе места, он показал ее Марьяне.
- Все резать? Эта не зелена?
- Давай сюда.
Руки их столкнулись. Оленин взял ее руку, а она, улыбаясь, глядела на него.
- Что, ты скоро замуж выйдешь? - сказал он. Она, не отвечая, отвернулась и повела на него своими строгими глазами.
- Что, ты любишь Лукашку?
- А тебе что?
- Мне завидно.
- Легко ли!
- Право, ты такая красавица!
И ему вдруг стало страшно совестно за то, что он сказал. Так пошло, казалось ему, звучали его слова. Он вспыхнул, растерялся и взял ее за обе руки.
- Какая ни есть, да не про тебя! Что смеяться-то! - отвечала Марьяна, но взгляд ее говорил, как твердо она знала, что он не смеялся.
- Как смеяться! Ежели бы ты знала, как я… Слова звучали еще пошлее, еще несогласнее с тем, что он чувствовал; но он продолжал:
- Я не знаю, что готов для тебя сделать…
- Отстань, смола!
Но ее лицо, ее блестящие глаза, ее высокая грудь, стройные ноги говорили совсем другое. Ему казалось, что она понимала, как было пошло все, что он говорил ей, но стояла выше таких соображений; ему казалось, что она давно знала все то, что он хотел и не умел сказать ей, но хотела послушать, как он это скажет ей. "И как ей не знать, - думал он, - когда он хотел сказать ей лишь только все то, что она сама была? Но она не хотела понимать, не хотела отвечать", - думал он.
- Ау! - вдруг послышался недалеко за виноградником голосок Устеньки и ее тонкий смех. - Приходи, Митрий Андреич, мне подсоблять. Я одна! - прокричала она Оленину, высовывая из-за листьев свое круглое наивное личико.
Оленин ничего не отвечал и не двигался с места.
Марьянка продолжала резать, но беспрестанно взглядывала на постояльца. Он начал было говорить что-то, но остановился, вздернул плечами и, вскинув ружье, скорыми шагами пошел из саду.
XXXII
Раза два он останавливался, прислушиваясь к звонкому смеху Марьяны и Устеньки, которые, сойдясь вместе, кричали что-то. Целый вечер Оленин проходил в лесу на охоте. Ничего не убив, он вернулся уж сумерками. Пройдя по двору, он заметил отворенную дверь в хозяйской избушке и видневшуюся из нее голубую рубаху. Он особенно громко кликнул Ванюшу, чтобы дать знать о своем приходе, и сел на крыльце на обычное место. Хозяева уже вернулись из садов; они вышли из избушки, прошли в свою хату и не позвали его к себе. Марьяна два раза выходила за ворота. Один раз в полусвете ему показалось, что она оглянулась на него. Он жадно следил глазами за каждым ее движением, но не решился подойти к ней. Когда она скрылась в хате, он сошел с крыльца и начал ходить по двору. Но Марьяна уже не выходила. Целую ночь Оленин провел без сна на дворе, прислушиваясь к каждому звуку в хозяйской хате. Он слышал, как с вечера они говорили, как ужинали, как вытаскивали пуховики и укладывались спать, слышал, как чему-то засмеялась Марьяна; слышал потом, как все затихло. Хорунжий переговаривал что-то шепотом с старухой, и кто-то дышал. Он зашел в свою хату. Ванюша, не раздеваясь, спал. Оленин позавидовал ему и опять принялся ходить по двору, все ожидая чего-то; но никто не выходил, никто не шевелился; только слышалось равномерное дыхание трех человек. Он знал дыхание Марьяны и все слушал его и слушал стук своего сердца. В станице все затихло, поздний месяц взошел, и стала виднее скотина, пыхтевшая по дворам, ложившаяся и медленно встававшая. Оленин со злобой спрашивал себя: "Чего мне нужно?" - и не мог оторваться от своей ночи. Вдруг ясно послышались ему шаги и скрип половицы в хозяйской хате. Он бросился к дверям; но опять ничего не было слышно, кроме равномерного дыхания, и опять на дворе после тяжелого вздоха поворачивалась буйволица, вставая на передние колени, потом на все ноги, взмахивала хвостом, и равномерно шлепало что-то по сухой глине двора, и опять со вздохом укладывалась она в месячной мгле… Он спрашивал себя: "Что мне делать?" - и решительно собирался идти спать; но опять послышались звуки, и в воображении его возникал образ Марьянки, выходившей на эту месячную туманную ночь, и опять он бросался к окну, и опять слышал шаги. Уже перед светом подошел он к окну, толкнул в ставень, перебежал к двери, и действительно заслышался вздох Марьянки и шаги. Он взялся за щеколду и постучал. Босые, осторожные шаги, чуть скрипя половицами, приближались к двери. Зашевелилась щеколда, скрипнула дверь, пахнуло запахом душницы и тыквы, и на пороге показалась вся фигура Марьянки. Он видел ее только мгновенье при месячном свете. Она захлопнула дверь и, что-то прошептав, побежала легкими шагами назад. Оленин стал стучать слегка, ничто не отзывалось. Он перебежал к окну и стал слушать. Вдруг резкий, визгливый мужской голос поразил его.
- Славно! - сказал невысокий казачонок в белой папахе, близко подходя со двора к Оленину. - Я видел, славно!
Оленин узнал Назарку и молчал, не зная, что делать и говорить.
- Славно! Вот я в станичное пойду, докажу и отцу скажу. Вишь, хорунжиха какая! Ей одного мало.
- Чего ты от меня хочешь, что тебе надо? - выговорил Оленин.
- Ничего, я только в станичном скажу. Назарка говорил очень громко, видимо, нарочно.
- Вишь, ловкий юнкирь какой! Оленин дрожал и бледнел.
- Поди сюда, сюда! - Он сильно ухватил его за руки и отвел его к своей хате. - Ведь ничего не было, она меня не пустила, и я ничего… Она честная…
- Ну там, разбирать… - сказал Назарка.
- Да я все равно тебе дам… Вот постой!.. Назарка замолчал. Оленин вбежал в свою хату и вынес казаку десять рублей.
- Ведь ничего не было, да все равно, я виноват, вот я и даю! Только, ради Бога, чтобы никто не знал. Да ничего не было…