- Все одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у солдат, все Иваны? Иван! - повторил старик. - Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не давай, а то она, ведьма, рада… Наш народ анафемский, глупый народ, - продолжал дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюша вышел, - они вас не за людей считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему, хошь ты и солдат, а все человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич солдат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой? За то-то меня наши и не любят; а мне все равно. Я человек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то, отец мой!
И старик ласково потрепал по плечу молодого человека.
XII
Ванюша, между тем успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно смотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
- Здравствуйте, любезненькие, - сказал он, решившись быть особенно кротким. - Барин велел чихирю купить; налейте, добряшки.
Старуха ничего не ответила. Девка, стоя перед маленьким татарским зеркальцем, убирала платком голову; она молча оглянулась на Ванюшу.
- Я деньги заплачу, почтенные, - сказал Ванюша, потряхивая в кармане медными. - Вы будьте добрые, и мы добрые будем, так-то лучше, - прибавил он.
- Много ли? - отрывисто спросила старуха.
- Осьмушку.
- Поди, родная, нацеди им, - сказала бабука Улита, обращаясь к дочери. - Из начатой налей, желанная.
Девка взяла ключи и графин и вместе с Ванюшей вышла из хаты.
- Скажи, пожалуйста, кто это такая женщина? - спросил Оленин, указывая на Марьянку, которая в это время проходила мимо окна.
Старик подмигнул и толкнул локтем молодого человека.
- Постой, - проговорил он и высунулся в окно. - Кхм! Кхм! - закашлял и замычал он. - Марьянушка! А, нянюка Марьянка! Полюби меня, душенька! Я шутник, - прибавил он шепотом, обращаясь к Оленину.
Девка, не оборачивая головы, ровно и сильно размахивая руками, шла мимо окна тою особенною щеголеватою, молодецкою походкой, которою ходят казачки. Она только медленно повела на старика своими черными, отененными глазами.
- Полюби меня, будешь счастливая! - закричал Ерошка и, подмигивая, вопросительно взглянул на Оленина. - Я молодец, я шутник, - прибавил он, - Королева девка? А?
- Красавица, - сказал Оленин. - Позови ее сюда.
- Ни-ни! - проговорил старик. - Эту сватают за Лукашку. Лука - казак молодец, джигит, намеднись абрека убил. Я тебе лучше найду. Такую добуду, что вся в шелку да в серебре ходить будет. Уж сказал - сделаю; красавицу достану.
- Старик, а что говоришь! - сказал Оленин. - Ведь это грех!
- Грех? Где грех? - решительно отвечал старик. - На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, Бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться. Так-то я сужу, добрый человек.
Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною молитвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ванюша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. "Ла филь ком се тре бье, для разнообразия, - думал он, - скажу теперь барину".
- Что зазастил-то, черт! - вдруг крикнула девка. - Подал бы графин-то.
Нацедив полный графин холодным красным вином, Марьяна подала его Ванюше.
- Мамуке деньги отдай, - сказала она, отталкивая руку Ванюши с деньгами. Ванюша усмехнулся.
- Отчего вы такие сердитые, миленькие? - сказал он добродушно, переминаясь, в то время как девка закрывала бочку.
Она засмеялась.
- А вы разве добрые?
- Мы с господином очень добрые, - убедительно отвечал Ванюша. - Мы такие добрые, что, где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались. Потому благородный человек.
Девка приостановилась, слушая.
- А что, он женатый, твой пан-то? - спросила она.
- Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные никогда молоды жениться не могут, - поучительно возразил Ванюша.
- Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех начальник? - спросила она.
- Господин мой юнкер, значит - еще не офицер. А звание-то имеет себе больше генерала - большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает, - гордо объяснил Ванюша. - Мы не такие, как другие армейские - голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй, и капитан, да денег нет. Что проку-то?..
- Иди, запру, - прервала девка.
Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь се тре жули, - и тотчас же с глупым хохотом ушел.
XIII
Между тем на площади пробили зорю. Народ возвратился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка.
Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним старым казаком.
Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы расспрашивали.
- А награда, я чай, большая ему будет? - говорила казачка.
- А то как же? Бают, крест выйдет.
- Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да начальство в Кизляре узнало. - То-то подлая душа, Мосев-то!
- Сказывали, пришел Лукашка-то, - сказала одна девка.
- У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, полведра выпили.
- Эко Урвану счастье! - сказал кто-то. - Прямо, что Урван! Да что! малый хорош! Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла… Вон они идут, никак, - продолжала говорившая, указывая на казаков, подвигавшихся к ним по улице. - Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!
Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра, шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак, были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и все, громко смеясь, толкал под бок Назарку.
- Что, скурехи, песен не играете? - крикнул он на девок. - Я говорю, играйте на наше гулянье.
- Здорово дневали? Здорово дневали? - послышались приветствия.
- Что играть? разве праздник? - сказала баба. - Ты надулся и играй.
Ергушов захохотал и толкнул Назарку:
- Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.
- Что, красавицы, заснули? - сказал Назарка. - Мы с кордона помолить пришли. Вот Лукашку помолили.
Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.
- Что же? надолго пришли? - спросила казачка, прерывая молчанье.
- До утра, - степенно отвечал Лукашка.
- Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, - сказал казак, - я рад, сейчас говорил.
- И я говорю, - подхватил пьяный Ергушов, смеясь. - Гостей-то что! - прибавил он, указывая на проходившего солдата. - Водка хороша солдатская, люблю!
- Трех дьяволов к нам пригнали, - сказала одна из казачек. - Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.
- Ага! Аль горе узнала? - сказал Ергушов.
- Табачищем закурили небось? - спросила другая казачка. - Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чертов сын, к себе не поставил, станичный-то.
- Не любишь! - опять сказал Ергушов.
- А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить, - сказал Назарка, отставляя ногу, как Лукашка, и так же, как он, сбивая на затылок папаху.
Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему.
- Верно, говорю.
- Ну, смола, - запищала девка, - бабе скажу!
- Говори! - закричал он. - И впрямь Назарка правду баит; цидула была, ведь он грамотный. Верно. - И он принялся обнимать другую девку по порядку.
- Что пристал, сволочь? - смеясь, запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него. Казак посторонился и чуть не упал.
- Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.
- Ну, смола, черт тебя принес с кордону! - проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. - Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.
- Завыла бы небось! - засмеялся Назарка.
- Так тебе и завою!
- Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? - говорил Ергушов.
Лукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд его, видимо, смущал девку.
- А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? - сказал он, подвигаясь к ней.
Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.
- Да, им хорошо, как две хаты есть, - вмешалась за Марьяну старуха, - а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать! - сказала она. - И каку черную немочь они тут работать будут!
- Сказывают, мост на Тереку строить будут, - сказала одна девка.
- А мне сказывали, - промолвил Назарка, подходя к Устеньке, - яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. - И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.
- Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку, - сказал Назарка.
- Не, моя старая слаще, - кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.
- Задушит! - кричала она, смеясь.
Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.
- Люди стоят, обойди, - проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.
Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.
Марьяна засмеялась, и за ней все девки.
- Эки нарядные ребята! - сказал Назарка. - Ровно уставщики длиннополые, - и он промаршировал по дороге, передразнивая их.
Все опять разразились хохотом.
Лукашка медленно подошел к Марьяне.
- А начальник у вас где стоит? - спросил он. Марьяна подумала.
- В новую хату пустили, - сказала она.
- Что он, старый или молодой? - спросил Лукашка, подсаживаясь к девке.
- А я разве спрашивала, - отвечала девка. - За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.
И она опустила глаза.
- Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! - сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке к девке и все глядя ей в глаза.
- Что ж, надолго пришел? - спросила Марьяна, слегка улыбаясь.
- До утра. Дай семечек, - прибавил он, протягивая руку.
Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.
- Все не бери, - сказала она.
- Право, все о тебе скучился, ей-богу, - сказал сдержанно-спокойным шепотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.
- Не приду, сказано, - вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.
- Право… Что я тебе сказать хотел, - прошептал Лукашка, - ей-богу! Приходи, Машенька.
Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.
- Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать зовет, - прокричал, подбегая и казачкам, маленький брат Марьяны.
- Сейчас приду, - отвечала девка, - ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.
Лукашка встал и приподнял папаху.
- Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет, - сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот. А Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. "Ишь, хорунжиха, - думал он про Марьяну, - и не пошутит, черт! Дай срок".
Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.
- Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой, - сказала она и громко засмеялась.
Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо.
- Что я тебе сказать хотел… ей-богу!.. - Голос его дрожал и прерывался.
- Каки разговоры нашел по ночам, - отвечала Марьяна. - Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.
И, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.
- Ну, что сказать хотел, полуночник? - И она опять засмеялась.
- Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж, что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только слово скажи, уж так любить буду - что хоть, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!
Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.
Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.
- Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай, - вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.
Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.
- Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова, - отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. - Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься, - сказала Марьяна, не отворачивая лица.
- Что замуж пойдешь? Замуж - не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка, - говорил Лукашка, вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.
Марьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы.
- Братец! - прошептала она, порывисто прижимая его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не оборачиваясь, повернула в ворота своего дома.
Несмотря на просьбы казака подождать еще минутку, послушать, что он ей скажет, Марьяна не останавливалась.
- Иди! Увидят! - проговорила она. - Вон и то, кажись, постоялец наш, черт, по двору ходит.
"Хорунжиха, - думал себе Лукашка, - замуж пойдет! Замуж само собой, а ты полюби меня".
Он застал Назарку у Ямки и, с ним вместе погуляв, пошел к Дуняшке и, несмотря на ее неверность, ночевал у нее.
XIV
Действительно, Оленин ходил по двору, в то время как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как она сказала: "Постоялец-то, черт, ходит". Весь этот вечер провел он с дядей Ерошкой на крыльце своей новой квартиры. Он велел вынести стол, самовар, вино, зажженную свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы старика, усевшегося у его ног на приступочке. Несмотря на то, что воздух был тих, свеча плыла и огонь метался в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол и посуду, то белую стриженую голову старика. Ночные бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исчезали в черном воздухе, вне освещенного круга. Оленин выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря. Ерошка всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину, здороваясь с ним, и говорил без устали. Он рассказывал про старое житье казаков, про своего батюшку Широкого, который один на спине приносил кабанью тушу в десять пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю. Рассказал про свое времечко и своего няню Гирчика, с которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал про охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил. Рассказал про свою душеньку, которая за ним по ночам на кордон бегала. И все это так красноречиво и живописно рассказывалось, что Оленин не замечал, как проходило время.