"Из всего этого тебе станут понятны мои теперешние заботы. И помочь ты сможешь тоже. Во-первых, сомнения и колебания Еврейского комитета. Я хочу, чтобы с ними поговорила ты. Они не доверяют мне: еще бы, копт предлагает им помощь, в то время как местные евреи изо всех сил стараются остаться в стороне из опасения скомпрометировать себя перед египтянами. Их нужно успокоить, Жюстин. Понадобится еще некоторое время, чтобы окончательно отработать схему доставки оружия. Далее, все это следует держать в строжайшей тайне от здешних наших доброхотов, от французов и англичан. Я знаю, что они уже проявляют нездоровый интерес и к моей персоне, и ко всему, чем я втайне занимаюсь. Хотя, насколько мне известно, пока у них ничего на меня нет. Но среди них есть два человека, представляющих для нас особенный интерес. Связь Дарли с Мелиссой - первая point neuralgique , я тебе уже говорил, она была любовницей Коэна, того самого, что умер год назад. Он был главным нашим агентом во всем, что касалось доставки оружия, и знал о нас все. Сказал ли он что-нибудь ей? Я не знаю. Еще одна фигура, и куда более сомнительная, - Персуорден; в посольстве он явно числится по политической части. Мы с ним большие друзья и все такое, но… я не знаю, что ему может быть известно, что он подозревает и так далее. При необходимости нужно будет втереть ему очки, попытаться продать ему с потрохами невиннейшего свойства культурное и общекоммунальное движение в коптской среде. Главное - заставить его раскрыть свои карты. И в этом ты мне в состоянии помочь. Боже мой, Жюстин, я знал, что ты меня поймешь!"
Ее смуглые черты в неровном свете пляшущих в камине язычков огня полны были новой и предельной ясности, новой силы. Она кивнула. И сказала хрипловатым низким своим голосом:
"Спасибо тебе, Нессим Хознани. Теперь я знаю, что мне делать".
Затем, чуть позже, они закрыли высокие двери, отложили бумаги прочь и прямо у камина, на ковре, занялись любовью - со страстной сосредоточенностью суккубов. Сколь яростны и страстны ни были их поцелуи, то была лишь иллюстрация, и притом весьма прозрачная, их общего сюжета. Они нащупали друг в друге слабые места, те скрытые в глухой чащобе норы, где таится логово любви. У Жюстин не осталось ни внутренних запретов, ни закрытых зон, и то, что могло показаться в ней беспутством и буйством, явилось вдруг - стоило чуть сместить точку отсчета - могучим коэффициентом вполне осознанного вхождения в любовь как в поток: формой идентичности самой себе, какой она еще ни с кем не знала. Общая тайна дала ей свободу и волю действовать. А Нессим, идя в ее объятиях ко дну, со всей своей мягкой - девственной почти - податливостью, женской по сути, чувствовал себя тряпичной куклой, которую треплют и бьют как попало. Бархатные прикосновения ее губ напомнили о белой арабской кобыле, которая была у него в детстве; хаотическая смесь воспоминаний металась перед ним, будто испуганная стая разноцветных птиц. Он был выжат до капли, на грани слез, и весь лучился притом невыразимым чувством благодарности с нежностью пополам. Магические эти поцелуи выпили, растворили в себе всю тоску его, все одиночество. Он нашел, с кем поделиться тайной, - женщину для самых потаенных уголков своей души. Парадокс на парадоксе!
Она же, она как будто причастилась сокровищам духовной его силы, выраженным символически, как то ни странно, в сокровищах чисто земных: холодная ружейная сталь, холодные девичьи грудки бомб и гранат, рожденных из вольфрама, из гуммиарабика, из джута, морских перевозок, опалов, пряностей, шелков, плодовых деревьев…
Он чувствовал ее всю, верхом на себе, и в конвульсивных движениях ее лона ощущал страсть восполнить, оплодотворить саму его деятельность и пожать несущие смерть плоды его силы и власти, дать жизнь чреватым смертью порождениям женщины воистину бесплодной. Лицо ее лишено было всякого выражения, как маска Шивы. Оно не было ни уродливым, ни прекрасным, но обнаженным, и только, - как лицо Власти. Она казалась современницей (эта любовь) Фаустова толка любовей святых, превзошедших зыбкую науку сохранения семени, чтоб лучше превзойти самих себя, - ибо синее пламя этой любви рождало не жар, но холод тела. Но воля и мозг возгорались, словно опущенные в негашеную известь. То была чувственность настоящая, и ни единого из цивилизованных ядов окрест, чтобы утолить боль, чтобы сделать ее годной к употреблению внутрь для общества, построенного целиком на романтической идее истины. Неужто оттого перестала она быть любовью? Парацельс описывал подобные взаимоотношения между кабалли. Желающие могут увидеть здесь суровый, лишенный мысли лик Афродиты доисторической.
И все это время он думал: "Когда это кончится, когда я отыщу ее пропавшего ребенка - мы будем тогда настолько близки, что у нее даже и мысли не возникнет оставить меня". Страстная сила их объятий происходила от соучастия, от феноменов более глубоких и злобных, чем взбалмошные соблазны ума или плоти. Он покорил ее, предложив ей брак, который, будучи сам по себе обманкой, ширмой, был выстроен в соответствии с целью, способной их обоих приговорить к смерти ! И только этот смысл отныне стоял для нее за словом "секс"! Ожидание смерти, смерти на двоих, возбуждало - и как еще!
Едва забрезжила заря, он отвез ее домой; подождал, покуда лифт не заберется медленно, с трудом, на третий этаж и не спустится снова. Лифт вернулся, остановился перед ним с глухим металлическим звуком, что-то щелкнуло, и огонек погас. Ну вот, человек исчез, а запах остался.
Духи назывались "Jamais de la vie".
11
Все лето напролет и осень конспираторы работали рука об руку, подняв искусство светского приема на высоты, прежде в Городе невиданные и неслыханные. Тихие часы вдвоем выдавались крайне редко - за отсутствием в доме этой самой тишины. Дом был озвучен постоянно то прохладными, как лист папоротника, всплесками струнных квартетов, то глубинными занырами саксофонов, вопивших в ночи, как обманутые мужья. Кухни, когда-то пустынные и гулкие, эхом отдавались непрерывной суматохе слуг, праздник следовал за праздником почти без пауз. В Городе сочли, что Нессим решил во что бы то ни стало ввести Жюстин в элиту света, - как будто провинциальный александрийский бомонд мог хоть чем-то прельстить человека, давно уже ставшего, как Нессим, европейцем в душе. Нет, эти безупречно спланированные атаки на твердыню светского общества второй столицы служили целям одновременно исследовательским и диверсионным. Они создавали прекрасный фон, на котором наши заговорщики имели возможность действовать со всей необходимой им свободой. Они трудились не покладая рук - и только лишь когда усталость от трудов и дней становилась невыносимой, выкрадывали короткие каникулы в маленькой загородной резиденции, которую Нессим окрестил Летним дворцом Жюстин; там они могли читать, и писать, и купаться, и наслаждаться обществом избранных друзей - Клеа, Амариля, Бальтазара.
Но каждый раз после долгих этих проведенных в дебрях светской болтовни, в дремучих дебрях тарелок и бутылок с вином вечеров они запирали двери, самолично заложив тяжелые дверные запоры, и со вздохом поворачивали обратно, к лестнице наверх, предоставляя прислуге расправиться с deeebris ; дом должен быть к утру вычищен совершенно; неторопливо шли наверх, рука об руку, и задерживались ненадолго на лестничной площадке, чтобы скинуть туфли и улыбнуться друг другу в большом напольном зеркале. Затем, чтобы дать мозгам и душам роздых, прохаживались взад-вперед по галерее, где собрана была прекрасная коллекция импрессионистов. Они говорили на темы совершенно нейтральные, и жадные Нессимовы глаза исследовали дюйм за дюймом великие полотна, немые свидетельства оправданности бытия потаенных миров, страстей глубинных и невидимых.
Наконец доходили они и до меблированных изящно и с любовью смежных спален на северной, прохладной стороне дома. Распорядок был всегда один и тот же: Нессим ложился в чем был на кровать, Жюстин же зажигала спиртовку, чтобы приготовить ему отвар валерианы, - он всегда его пил перед сном, успокаивал нервы. Она же ставила к кровати маленький карточный столик, они играли партию-другую в криббедж или в пикет и говорили, говорили одержимо о том, что в самом деле занимало их пробуждающиеся к ночи души. В такие времена их смуглые, страстные лица сияли тихим светом своего рода святости, основанной на тайном служении, светом общей воли и сросшихся животами страстей. Этой ночью все было как всегда. Она едва успела раздать карты, и зазвонил телефон. Нессим поднял трубку, послушал немного и, не говоря ни слова, передал ее Жюстин. С улыбкою она подняла вопросительно брови, муж кивнул. "Алло, - голос был с хрипотцой, в нем тотчас появились мастерски сыгранные сонные интонации, она как будто только что проснулась. - Да, дорогой мой. Конечно. Нет, я не спала. Да, я одна". Нессим методично, не торопясь развернул веером карты и принялся их изучать, менять местами, без всякого видимого выражения на лице. Разговор, от запинки к запинке, подошел к концу, потом человек на том конце провода пожелал доброй ночи и дал отбой. Жюстин со вздохом положила трубку и сделала медленный брезгливый жест, словно снимала грязные перчатки или выпутывалась из мотка шерсти.
"Это был Дарли, бедняжка. - Она взяла со стола карты. Нессим на миг поднял глаза, выложил карту и назвал ставку. Игра пошла, и она стала говорить тихо, словно бы сама с собой. - Он в совершеннейшем восторге от дневников. Ты помнишь? Я делала для Арноти заметки к "Mœurs" под диктовку, когда он повредил запястье. Потом мы их сброшюровали и переплели. Все те куски, которые он в конце концов не использовал. Я выдала их Дарли за мой дневник. - Она улыбнулась печально. - Он и впрямь их принял за мои, сказал сейчас, и, по-моему, не без основания, что у меня мужской склад ума! Еще сказал, что мой французский оставляет желать лучшего, - вот бы Арноти порадовался, а?"
"Мне жаль его, - сказал Нессим тихо, мягко. - Он славный. В один прекрасный день я наберусь духу и объясню ему все как есть".
"Но я не могу понять, почему тебя так беспокоит эта крошка, Мелисса, - сказала Жюстин, она опять-таки словно спорила с собой, а не говорила с ним. - Я прощупывала его так и эдак. Он ничего не знает. Я уверена, что и она ничего не знает. Только потому, что она состояла в любовницах у Коэна… Не знаю".
Нессим положил карты и сказал:
"А я вот не могу отделаться от ощущения, что она о чем-то по меньшей мере догадывается. Коэн был дурак, и дурак хвастливый, а уж он-то знал все, что только можно было знать".
"А ей-то он зачем стал бы докладывать?"
"Просто-напросто после его смерти, стоило мне наткнуться на нее где-нибудь в Городе, и она смотрела на меня как-то не так - словно обладала какой-то сторонней обо мне информацией, по-другому, в общем. Трудно объяснить".
Они молча играли, пока не закипел чайник. Затем Жюстин отложила карты и приготовила валериану. Пока он маленькими глотками пил отвар, она пошла в другую комнату, чтобы снять украшения. Нессим услышал, как щелкнули, расстегиваясь, серьги, потом - тихие всплески таблеток снотворного, падающих в стакан. Она вернулась и села за карточный столик.
"Ну, ладно, если ты ее опасаешься, почему бы каким-нибудь образом не избавиться от нее? - Он встревоженно поднял глаза, она тут же добавила: - Нет-нет, я ей зла не желаю, но сделать так, чтобы она уехала".
"Я так и думал поступить, но потом, когда в нее влюбился Дарли, я… пожалел его, что ли".
"Такого рода соображениям места быть не должно", - отчеканила она, и он кивнул едва ли не с робостью.
"Я знаю", - сказал он.
Жюстин опять сдала карты, они занялись игрой.
"Я сама устрою ее отъезд - руками того же Дарли. Амариль уверен, что она серьезно больна, и уже порекомендовал ему отправить ее в один иерусалимский санаторий, там у них какой-то особенный курс лечения. Я предложила Дарли денег. И теперь он пребывает в ужаснейшем смятении духа. Очень по-английски. Он и впрямь хороший человек, Нессим, хотя как раз сейчас он очень тебя боится и шарахаться готов от каждого куста".
"Я знаю".
"Но Мелисса должна уехать. Я так ему и сказала".
"Прекрасно. - Затем иным совершенно голосом, взглянув ей в глаза: - А что с Персуорденом?"
Вопрос повис между ними в гулкой ночной тишине и дрожал, как стрелка компаса. Взгляд его чуть погодя скользнул обратно в карты. На лице у Жюстин появилось новое выражение, ожесточенное и диковатое. Она отточенным движением прикурила сигарету и сказала:
"Я тебе уже говорила, он человек весьма необычный - c'est un personnage. Если он что-то знает, он не захочет сказать, из него и намека не вытянешь. Трудно объяснить".
Она глядела на него внимательно, долго, отстраненно изучая его смуглое лицо, он смотрел в карты.
"Я вот что хочу сказать насчет различий между ними. Дарли очень сентиментален и очень ко мне привязан, а потому не опасен совершенно. Даже если в его распоряжении и окажется некая нежелательная информация, он ее использовать не станет, похоронит ее, и все. Персуорден - другое дело! - Глаза ее сверкнули. - Он холоден, умен и замкнут. Аморален насквозь - как египтянин! Если мы с тобой завтра помрем, он слишком переживать не станет. Я все никак не могу достать его. Но в перспективе - это враг, с которым придется считаться всерьез".
Он снова поднял глаза, какое-то время они сидели молча, пытаясь заглянуть, как сквозь стену, друг другу в души. Теперь его глаза были полны горящей, страстной ласки, как у некой странной, благородной хищной птицы. Он облизнул губы и ничего не сказал. На языке у него так и вертелось: "Я боюсь, что ты окончательно в него влюбишься". И только из непонятной ему самому стыдливости он сдержался.
"Нессим".
"Да".
Она загасила сигарету и, уйдя глубоко в себя, поднялась, заходила взад-вперед по комнате, руки крест-накрест под мышками. Как всегда в глубоком раздумий, двигалась она как-то странно, немного даже чудно - крадучись, как хищный зверь. Глаза ее затуманились, потухли. Он подобрал, не глядя, карты, перетасовал колоду раз, другой. Затем отложил их и поднял ладони к пылающим щекам.
Она тут же оказалась рядом, положила ему на лоб теплую руку.
"У тебя опять температура".
"Нет, не думаю", - ответил он быстро, почти автоматически.
"Давай я смеряю".
"Нет".
Она села напротив, наклонилась вперед и снова принялась смотреть ему в глаза.
"Нессим, что происходит? Твое здоровье… эта температура, и ты совсем не спишь, ведь так?"
Он улыбнулся устало и прижал ее ладонь тыльной стороной к своей горячей щеке.
"Чепуха, - сказал он. - Просто напряжение сказывается, дело-то идет к концу. Еще пришлось сказать Лейле правду. Она, когда поняла размах наших планов, встревожилась не на шутку. И с Маунтоливом ей будет теперь труднее. Я думаю, она потому и не стала встречаться с ним тогда, на карнавале, помнишь? Я в то утро обо всем ей как раз и доложил. Впрочем, неважно. Еще несколько месяцев - все, комар носу не подточит. Остальное будет зависеть уже от них самих. Но Лейле, конечно же, идея с отъездом пришлась не по вкусу. Как и следовало ожидать. И потом, у меня еще есть проблемы, и немаловажные".
"Что за проблемы?"
Он, однако, покачал головой, встал и принялся раздеваться. В постели он допил валериану и лег, скрестив руки на груди, вытянув ноги, - ни дать ни взять, барельеф крестоносца на саркофаге. Жюстин выключила свет и молча постояла в дверях. Потом сказала наконец:
"Нессим. Я боюсь, с тобою происходит что-то, чего я не понимаю. Скажи, пожалуйста!"
Последовала долгая пауза. Заговорила опять она:
"Чем все это кончится?"
Он немного привстал и посмотрел на нее.
"К осени, когда все будет готово, придется изменить диспозицию. Может быть, придется расстаться примерно на год, Жюстин. Я хочу, чтобы ты отправилась туда и была там, когда все начнется. Лейле нужно будет уехать на ферму в Кении. Здесь наверняка реакция будет весьма обостренная, и я хочу ее встретить лицом к лицу".
"Ты говоришь во сне".
"Я вымотался совершенно", - он почти выкрикнул коротко, зло.
Жюстин стояла молча, недвижный силуэт в дверном проеме.
"А что другие?" - спросила она мягко, и он снова поднялся, чтобы ответить все так же раздраженно.
"Единственный, кто нас сейчас беспокоит, это Да Капо. Придется сымитировать убийство или как-то иначе дать ему исчезнуть, он очень скомпрометирован. Деталей я еще не обдумывал. Он хочет, чтобы я предъявил претензии на его страховку, он, между нами, разорен совершенно, так что его исчезновение выгодно всем и с любой точки зрения. Мы после об этом поговорим. Устроить все это будет не слишком сложно".
Она раздумчиво ушла к себе в комнату и стала готовиться ко сну. В соседней спальне вздыхал, ворочался Нессим. Она поглядела в зеркало на усталое, озабоченное свое лицо, смыла макияж и расчесалась на ночь. Потом нагая скользнула между простынями, щелкнула выключателем и погрузилась легко, без усилия в сон буквально через несколько секунд.
Ближе к утру Нессим босой пришел к ней в комнату. Она проснулась, почувствовав на плечах его ладони; он стоял на коленях с кроватью рядом и весь трясся - поначалу она приняла этот пароксизм за слезы. Но он дрожал как в лихорадке, и зубы у него стучали.
"Что ты?" - начала она несвязно, но он положил ей тут же на губы руку, и она замолчала.
"Я просто должен, я не могу тебе не сказать, почему веду себя так странно. Я больше не могу молчать, не вытерплю. Жюстин, есть еще одна проблема. Жюстин, это ужасно, но мне, наверное, придется убрать Наруза. У меня такое чувство, что я уже наполовину свихнулся. Он совершенно отбился от рук. И я не знаю, что с ним делать. Я не знаю, что делать!"
Разговор сей имел место совсем незадолго до внезапного самоубийства Персуордена в отеле "Старый стервятник".