- Понимаешь, читаю газету - а о тебе думаю. "Зенит" у "Металлурга" выиграл - а я о тебе думаю, съемка фильма - а я все равно о тебе… А ты?
- Да, - ответила она. - Да. Я тоже о тебе… Это ты расческу в почтовый ящик бросил?
- Я. А что?
- Нет, ничего… Куда мы пойдем сейчас? Я вообще-то в магазин шла. Но, может быть, пройдем к Неве?
- Давай к Неве. - Я взял ее под руку, и мы пошли вдоль Большого. На Леле была темная кофточка и черная юбка много ниже колен, и в руке авоська из кусочков сапожной кожи. Авоську эту я уже видел, а все остальное было очень городское. И у самой у нее был какой-то очень уж городской вид, я не привык к ней такой. И какая-то независимость в голосе, в движениях, в походке, и рост выше - или это от английских каблуков? Мне вдруг показалось, что не так уж она и рада встрече со мной. Может, я хорош был для нее там, в Амушеве, а здесь, в городе, поинтереснее фрайера есть?
Мы свернули в безлюдный, тихий и мрачноватый Соловьевский переулок. Панели там были совсем узенькие. Мы шли по мостовой, направляясь к Румянцевскому обелиску, маячащему вдали. Леле неловко было ступать в своих городских туфельках по крупным выпуклым булыжникам, и она то теснее прижималась ко мне, то словно отшатывалась. Она рассказывала, что отец опять уехал, что уже послезавтра она начнет работать в чертежном бюро, что ее уже почти оформили, - а я слушал, и все время мне казалось, что она стала какой-то другой, и я ей, может быть, не так уж и нужен. Я невпопад отвечал на ее вопросы, во мне росла неловкость, готовая перейти в обиду, в отчуждение. "Не везет нам, гопникам, с порядочными", - вспомнил я слова Кости.
- Ты что?.. - спросила вдруг Леля, повернувшись ко мне.
- Как "что"? - сказал я. - Я ничего…
Она вдруг вырвалась от меня, стуча каблучками, неловко побежала вперед и стала лицом ко мне, бросив авоську наземь:
- Гражданин! Предъявите документы!
Я подошел к ней, и она положила руки мне на плечи. Глаза ее и губы были совсем близко. Но тут из обшарпанной кирпичной подворотни вышла старушка с толстой дымчатой кошкой на руках и внимательно, без осуждения посмотрела на нас. А кошка строго мяукнула. Мы подняли авоську и пошли дальше.
- Ну вот, - сказала Леля. - Знаешь, мне вдруг стало казаться, что ты меня позабыл.
- А мне показалось - ты меня позабыла. Я просто псих. Но теперь все, все хорошо.
- Да-да-да! Теперь у нас все хорошо, - повторила Леля.
Переулок стал казаться мне очень уютным - век бы здесь прожил. Но он уже кончился. Через чугунную калитку вошли мы в Соловьевский сад, под его старые деревья, и сели на скамью. Обелиск "Румянцева победам" уходил ввысь, в невысокое серое небо. Было тихо, только из музыкальней ротонды, как из рупора, порой доносились голоса мальчишек. Они разбились на две партии и, размахивая палками, играли в войну. С Невы иногда слышался гудок буксира.
- Когда мама была жива, она водила меня гулять в этот сад, - сказала Леля. - По субботам вот в этой ротонде играл красноармейский духовой оркестр. Они всегда играли что-то грустное, а я тихо сидела и слушала, и мне было хорошо-хорошо. Даже все на свете лучше казалось из-за того, что они грустное играют. Ты это понимаешь?
- Конечно, - ответил я. - Ты расскажи мне о себе еще что-нибудь.
- Хорошо, я расскажу тебе, но только глупое. Вот там, слева от эстрады, есть ход вниз, там женская уборная. Мы с девочками иногда забивались туда слушать, как шумит вода. Там бачок через каждые несколько минут автоматически выливается, и с таким шумом! И вот мы забирались туда и ждали. Как только вода загудит, зашумит - мы все толпой выбегали из этой уборной, будто нам очень страшно. И однажды я сшибла с ног пожилую даму. Мама меня за это строго наказала, оставила без сладкого. И папа сказал: "Так и надо этой девчонке!"
- А что было на сладкое? - спросил я.
- Кисель. Это я хорошо помню, мы ведь жили небогато, кисель был не каждый день.
- Зато у нас кисель каждый день, - похвастался я.
- Знаю, ты говорил, - улыбнулась Леля. - Сплошной праздник - кисель и сардельки. Как вам не стыдно так питаться, ведь это от лодырничества! Взрослые люди, и ни один не догадается приготовить нормальный обед! Вам надо собраться, договориться… - Она вдруг осеклась, вспомнив, что теперь не так уж нас много.
- Косте сейчас не до нормальных обедов, - торопливо начал я, чтобы вывести ее из смущения. - У Кости начался приступ прозрачной жизни… Пойдем опять по Соловьевскому?
Когда мы снова вошли в этот переулок, он уже не был так безлюден, мы встретили нескольких прохожих.
- Испортился Соловьевский, - сказал я. - Тот, да не тот.
- Все равно это хороший переулок, - не оборачиваясь ко мне, проговорила Леля. - Ты его еще не переименовал?
- Нет. Может быть, назовем его так: Выяснительный переулок?
- Это что-то не то. Это бюрократизм. Назовем знаешь как? Назовем так: Кошкин переулок. Никогда не забуду я этой смешной кошки.
- Заметано! Гражданочка, по какому это я иду переулку?
- Вы, гражданин, идете по Кошкину переулку.
Мы пересекли Большой, дошли до Среднего и свернули налево. У кирки на углу Третьей линии и Среднего мы остановились. В кирке размещался какой-то склад, но начхать было ей на это. Контрфорсы, узкие стрельчатые окна, башенки с шишками на остриях - все уходило в высоту. От склада, от Среднего проспекта, от трамваев, от нас.
- Это пламенеющая готика, - сказала Леля. - Только она здесь искажена… Это папа мне объяснял, что искажена… А как ты думаешь, они там теперь молятся в Германии в своих кирках или нет? Я где-то прочла, что Гитлер вводит новую религию.
- Культ Вотана, - сказал я. - А чего им молиться, у них и без моленья все как по маслу идет. Францию за полтора месяца взяли.
- Неужели и у нас с ними будет война? - спросила Леля. - Некоторые говорят…
- Конечно, будет, - степенно ответил я. - Это все понимают. Только это будет не скоро, так что ты не бойся. Им надо еще Англию взять, а Англия - это не Франция, тут нужен сильный флот. Но и Англию они, конечно, оккупируют. А потом начнут осваивать английские колонии и наращивать военный потенциал. И мы тоже будем изо всех сил готовиться, чтобы они не застали нас врасплох. Но война будет еще через много лет. Твой брат успеет вернуться с действительной, он успеет жениться, а ты…
- А что я? Ну, а что я?
- Не будь любопытной. Сейчас мы зайдем в ТЭЖЭ, и я тебе духи подарю.
- Нет, я не хочу, чтобы ты мне дарил что-то. Пусть у нас все будет без подарков. Я здесь куплю себе пудру. Сама.
- Леля, один раз в своей жизни могу я подарить тебе духи?! У меня в кармане полно желтух, зеленух, синюх и краснух, ведь мне там, в Амушеве, полный расчет выдали. Хорошо быть богатым!
- Нет, все равно не надо. Я этого не хочу.
В магазине празднично пахло дорогим туалетным мылом и еще чем-то очень душистым. Пока Леля покупала свою пудру, я быстренько выбрал духи "Камелия" - не очень дешевые, но и не самые дорогие. Я их опустил в Лелину авоську. Она сердитым шагом, не глядя на меня, вышла из дверей и торопливо пошла к Четвертой линии.
- Что это с тобой? - спросил я, нагнав ее.
- Ничего со мной! - сердито ответила Леля, вытаскивая из авоськи мой подарок. Она раскрыла эту коробку, вынула флакон с духами, бросила коробку на тротуар. Потом размахнулась - и неловким движением метнула флакон вдоль по Четвертой линии. Казалось, он полетит далеко, но он упал очень близко от нас, негромко разбился, и до меня донесся запах душистого спирта. Все это произошло быстро, но несколько прохожих остановились и с удивлением стали смотреть, ожидая, что же будет дальше.
- До чего молодые дошли, духами почем зря швыряются, - сказала какая-то женщина. - А еще говорят, что денег мало!
- Не шуршите, не ваше дело, - буркнул я. - Леля, куда ты?
Она торопливо уходила от меня. В глазах у нее стояли слезы.
- Ну, что такое? - спросил я. - Ты прости меня.
- Это ты прости, - тихо сказала она. - Это моя выходка. Это у меня такие нахлывы бывают. Нахлынет - и ничего не могу с собой сделать. Ты не сердись.
- Я и не сержусь. Только не понимаю, зачем это ты…
- А я разве понимаю!.. Отец меня раньше очень ругал за такие нахлывы… Подожди меня здесь. - Она вошла в булочную, а я остался на этот раз на улице.
- Ты проводишь меня до дому? - спросила она, выходя.
- Может, прогуляемся еще немного?
- Как хочешь, - покорно ответила Леля. - Давай дойдем до Пятнадцатой, пройдемся по шашкам.
Мы дошагали до Четырнадцатой и пошли прямо по мостовой, по шестигранным деревянным торцам, - только здесь они и сохранились к тому времени на Васильевском, на этой тихой линии. Очень приятно было шагать по дереву - будто и не по улице идешь, а по полу в длинном большом зале, где вместо потолка небо.
- А эта линия у тебя как-нибудь называется? - спросила вдруг Леля.
- Я ее даже перепереименовывал, - ответил я. - Сперва назвал Счастливой, я раз тут трешку нашел, а потом пришлось переделать в Мордобойную. Здесь нам с Костей плохо пришлось, мы тут в одно дело влипли.
- Давай переперепереименуем ее, - предложила Леля. - Здесь очень приятно идти по этим шашкам. Тебе приятно сейчас?
- С тобой очень даже. Заметано, мы идем по Приятной улице! Ты довольна?
- Очень. А вот в этом роддоме я родилась… Вообще-то это никакого значения не имеет, кто где рождается, - перебила она сама себя. Очевидно, спохватилась, что я-то не знаю дома, где родился.
- А ты, между прочим, не собираешься мою расческу замотать? - торопливо спросил я, чтобы сбить ее смущение.
- Не съем я твою расческу. Сейчас ты зайдешь ко мне, и я тебе ее верну. И ты пообедаешь у нас. Тетя, наверно, уже что-нибудь приготовила.
- Теть у тебя - что собак нерезаных, - сказал я. - Там тетя, здесь тетя…
- Только две, - ответила Леля. - Я тебе ведь говорила, ты все забыл. Та, что в Амушеве, тетка по матери, а здесь - по отцу. Она не замужем, она всегда в этой квартире жила.
- Старая дева?
- Не надо так говорить, это грубо. У нее был жених. Его убили на войне, в шестнадцатом году.
- Ну прости меня. Я же не знал.
- Прощаю, - серьезно сказала она.
Мы чинно миновали аптечную площадку, потом взялись за руки, бегом пробежали два марша лестницы, замедлили бег у окна и - снова вверх. Все окна и площадки были совсем одинаковые, но с каждым этажом становились светлее. Казалось, это не мы взбегаем все выше, а сам дом плавно всплывает к небу, осторожно раздвигая соседние здания. Когда мы, запыхавшись, остановились у предпоследнего лестничного окна, город был уже под нами. Дом прорезался сквозь него, оставив его внизу. Мы сели на холодноватый подоконник из черного с белыми крапинками искусственного мрамора.
Прямо перед окном простиралось светло-серое небо, под нами лежали крыши, задние дворы с поленницами дров, брандмауэры с квадратными окошечками, забранными кирпичной решеткой. Дальше виднелся кусок улицы. По ней беззвучно и целеустремленно, как визир по логарифмической линейке, двигался трамвай.
- Странно как, - сказала Леля. - Странно. Всю жизнь живу в этом доме, а на подоконнике я здесь никогда и не сидела… Тетя Люба не хотела, чтоб я играла на этой лестнице. Здесь очень опасный пролет. Тетя Люба рассказывала, что давно, еще до революции, в этот пролет бросилась девушка. Ее соблазнил один молодой человек - и вот она бросилась и разбилась.
- В порядке мести и запугиванья, - машинально добавил я.
- Что? - удивленно переспросила Леля. - В порядке чего?
- Нет, это я так, - дядя шутит. Она просто дура.
- Совсем не дура, а несчастная. А если и дура? Дуру ведь тоже жалко, она тоже только раз живет… Ее весь дом хоронил. И она лежала в белом гробу, вся в цветах, как живая. - Эту фразу Леля произнесла нараспев, подражая кому-то.
- Она была отсталая, - сказал я. - В наш век нормальная девушка не станет из-за такого дела сигать в пролет. Ты ведь не стала бы?
- Не знаю, меня еще никто не соблазнял, - Леля тихо засмеялась. - Мне еще рано прыгать в пролеты. Вот когда меня кто-нибудь соблазнит…
Она легко соскочила с подоконника и, взбежав на один марш, позвонила в свою дверь. За дверью сразу же послышались шаги, и сердце мое тревожно забилось. Не привык я бывать в чужих квартирах.
Дверь открыла седая, но не очень старая женщина в синей кофте с большими карманами.
- Тетя Люба, это Анатолий, я тебе о нем говорила, - каким-то небрежно-выжидательным тоном сказала Леля, когда мы вошли в прихожую.
- Здравствуйте, Толя, - приветливо сказала тетка. Она протянула руку, и даже в этой слабо освещенной прихожей я сразу заметил, что кончики пальцев у нее желтые, - такие бывают у тех, кто курит самокрутки. - Толя, вы вермишель любите?
- Он любит кисель и сардельки, - заявила Леля. - Но он ест и все остальное.
Квартира у них была отдельная, но совсем маленькая, деленная. В ней царил какой-то привычный, устоявшийся неуют. В главной комнате высился громоздкий буфет, на дверцах которого виднелись резные яблоки и виноград. Под самый потолок уходили два шкафа с небрежно расставленными книгами. Книги лежали и на подоконнике, и валялись на широком диване, на обеденном столе - на клеенке, где в синих квадратиках были нарисованы гуси и ветряные мельницы. На стене, оклеенной тусклыми холодно-голубоватыми обоями, косо висели холсты, они просто были прибиты гвоздями. Там кто-то изобразил масляной краской дворы, кусты, стены, но все казалось незаконченным, чего-то не хватало, хоть я и не мог понять чего.
- Это все наброски тети Любы, - пояснила Леля. - Она когда-то занималась живописью, еще до войны и до революции. А теперь она уже давно работает в бухгалтерии, на фабрике Урицкого.
- Оттуда же можно хорошие папиросы выносить, а она самокрутки вертит, - удивился я.
- А вот она ничего с фабрики не выносит, - ответила Леля. - Разве это плохо?
- Нет, это не плохо… А почему она сейчас с нами не обедает?
- Потому что потому!.. Потому что она болезненно тактичный человек, вот почему. Она не хочет нам мешать. Она считает, что между нами серьезные отношения.
- Но они и есть серьезные. Ведь я не трепач какой-нибудь, да и ты не потрепушка.
- Конечно, серьезные, - согласилась Леля. - Но она, наверно, считает, что совсем серьезные… А у тебя со многими девушками были совсем серьезные отношения?
- Я ж тебе говорил, что были. Но с немногими.
Комната Лели была крошечная; стол с чертежной доской занимал чуть ли не всю эту комнату. Над столом в белой рамке, рядом с двумя рейсшинами, висело фото красноармейца, парня моих примерно лет. Лицо у него было доброе.
- Вот это мой брат, - сказала Леля. - Я ему о тебе писала, целый твой устный портрет дала. Он о тебе очень хорошего мнения.
- Интересно, что ты там обо мне накатала?
- Не скажу! А то ты возомнишь о себе слишком много… Он красивый, правда?
- Раз он похож на тебя - значит, наверно, красивый. Но я в мужской красоте ничего не понимаю, я понимаю только в женской.
- Ты и в женской ничего не понимаешь… - засмеялась Леля. Она положила руку мне на плечо и подтолкнула к зеркалу. - Значит, ты вот эту Лельку считаешь красивой? Вот эту рыжую Лельку!
Тут из прихожей послышался звонок. Леля торопливо вышла. Через несколько минут она вернулась с пачкой денег в руках.
- Думала, это от папы телеграмма, а это он мне денег прислал. Вот! Теперь я к зиме сошью самое модное пальто - коричневое с капюшоном. Ты рад?
- Мне все равно, - ответил я. - Наденешь ты на себя мешок или самое фасонистое что-нибудь - ты для меня одна и та же Леля… А сейчас я домой пойду, позырю, как там Костя. Сегодня я дежурный по пище.
- Но завтра ты приходи ко мне, - сказала она. - Хочешь, поедем на лодке кататься?
20. Еще один день
Когда я пришел домой, то застал Костю в довольно бодром состоянии. Он тоже только что вернулся, но откуда - не сказал. Наверно, со свидания с Л.
- Слушай, Толька, - обратился он ко мне, - ты не можешь завтра днем смыться куда-нибудь из дому?
- Могу, - ответил я. - Я могу даже на ночь куда-нибудь смотаться. Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.
- Ты - рыцарь постельной любви! - взъелся Костя. - Не говори мне пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.
- Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?
- Своей болтовней, - ответил Костя. - Ты можешь разболтать Любе что-нибудь из моих прошлых ошибок. Или просто брякнуть какую-нибудь глупость. Да и вообще - ты только не обижайся, - одно твое присутствие может создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.
- Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.
- Ну спасибо, - оттаявшим голосом молвил Костя. - У тебя все-таки есть отдельные хорошие качества. Только не забудь, что сегодня ты дежурный. Кисель и сардельки в шкафу.
Я медленно пошел на кухню и принялся за готовку обеда. Кроме меня в этот час там держала свою кухонную вахту тетя Ыра; она была в отпуску, но проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она, старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: "Святые и "пророки" в свете современной материалистической науки". Потом, устав от чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.
Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.
- Ты тут в командировке был, а тут без тебя чудо случилось, - тихо начала она. - В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают. Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит - навстречу ей женщина самоходом идет по воздуху. То, конечно, не женщина была, а святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: "Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смеретное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет!" Тут эта вдова бряк с катушек - час пролежала.
Я ничего не сказал тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной. Я понимал, что ее не переубедишь. И тогда она завела разговор на более конкретную тему:
- Вот ты обед готовишь ничего себе, аккуратно, а вот Костя не так готовит. Он человек хороший, ничего не скажешь, а киселя его я бы есть не стала. Я уж давно заметила: он кисель в том кипятке разводит, что от сарделек остается. Я ему раз намек об этом сделала, а он мне: "У вас, тетя Ыра, старые понятия".
Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно, до своего отъезда в Амушево, заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе попадаются жиринки, а иногда даже и веревочки. Значит, это было из-за сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.
- Да, это правда! - нахально ответил Костя. - Этим я экономлю керосин, время и труд. Это рационально - следовательно, я за этот способ. А ты просто отсталый мещанин.
- А ты просто лодырь! - рассердился я.