- Ой, и модные ребята вы стали! - заявила тетя Ыра, оглядев нас. - Я помню, парни узенькие брюки носили, в трубочку, чем ужее - тем моднее, а нынче чем ширше - тем красивше… Теперь вы, ребята, модностью на пять лет запаслись. Носить вам не переносить.
Она быстро-быстро извлекла из-за иконы, висевшей в красном углу, какую-то мензурку из дымчатого стекла. Потом сизым, наверное, голубиным, пером, торчавшим из мензурки, быстро-быстро побрызгала на наши пиджаки какой-то прозрачной жидкостью.
- Это святая вода, - пояснила она. - Это чтоб обновки ваши хорошо носились, это чтоб бесы вас в них не захороводили.
- Мы же неверующие, - сказал Костя. - Мы просвещенные атеисты, святая вода нас не интересует. Нам бы чего покрепче.
- У меня и другая вода есть, - подмигнула тетя Ыра. - Сейчас спрыски устроим.
Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вытащила оттуда поллитровку горькой и три стопочки из толстого зеленого стекла. Потом повернулась к подоконнику и перенесла оттуда на стол тарелку с ливерно-гороховой колбасой - неофициально колбаса эта в те годы называлась мюнхенской.
Мы присели, выпили по первой, потом по второй. После третьей глаза у тети Ыры оказались на мокром месте.
- Гриша-то из вас самый порядочный был, вот его бог и прибрал к себе, - заявила она, всхлипывая. - Гриша сейчас на небесах радуется, что вы модные двойки себе справили… Сам-то до хорошего костюма не дожил…
Когда бутылка опустела, мы поблагодарили тетю Ыру и пошли мотаться по всей квартире. Заходили в каждую комнату и просили дать нам посмотреться в зеркало. И все жильцы поздравляли нас с приобретением, и все говорили нам только хорошее. Костино самочувствие резко повысилось, и, когда мы вернулись в нашу комнату, он сразу же извлек из-под кровати гитару и запел:
Я вчера играл в лото,
Проиграл свое пальто,
Пару брюк и два кольца,
Ламца-дрица гоп ца-ца!
Я знал: если он поет эту залихватскую частушку - значит, у него хорошее настроение.
* * *
1941 год я надеялся встретить с Лелей.
Сперва я хотел вытащить ее на встречу Нового года к нам в техникум, но она побоялась, что там будет очень шумно и весело, а ей не до веселья. Она еще не привыкла к мысли, что у нее нет больше брата. Правда, она уже не плакала о нем, по крайней мере при мне, но она стала немножко не такой, какой была, - стала не то серьезнее, не то строже, не то просто грустнее. Мы с ней с того дня не обнимались, не целовались, хотя встречались часто. Я боялся обидеть ее.
Тридцать первого декабря я купил бутылку хорошего портвейна "Ливадия", постоял в очереди у "бывшего Лора" на углу Среднего и Восьмой линии - за пирожными, и пошел к Леле встречать Новый год, - так было условлено. Но едва я вошел в прихожую, как на меня повеяло холодком. Встретила меня Леля не очень-то ласково. Когда я снял пальто, она равнодушно взглянула на мой новый костюм и небрежно бросила:
- Брюки широковаты.
- Мы с Костей специально мастеру в руку сунули, чтобы он брюки нам пошире скроил, - обиделся я. - Еле уломали, он говорит, что от начальства ему влететь может. А ты недовольна!
- Ах, не все ли равно, какие брюки, какие пиджаки, какие юбки, какие шляпки, какие тряпки! - не то шутя, не то сердясь сказала она. - Все это не имеет никакого значения для мыслящих людей. И вообще…
- Значит, я, по-твоему, не мыслящий! И значит, тебе больше нравится, если я как гопник буду ходить… Это ты вроде Кости заговорила, он любит так рассуждать.
- А Костя твой где Новый год встречает? - уже более мирно спросила она.
- Пойдет на Петроградскую, будет встречать с одной кошкой-милашкой. Предстоит новогодняя ночь любви к ближнему… А где твоя тетя Люба?
- Моя тетя Люба ушла к знакомым. Но тебе здесь такой ночи не предстоит. Если ты за этим пришел, то можешь идти на Большой. Там много кошек-милашек гуляет.
- Леля, да что с тобой такое! Опять нахлыв?
- Ничего со мной такого! Такая, как всегда…
- Не дай боженька, чтоб ты всегда такая была!
- Если я тебе не нравлюсь такой, то зачем ты приходишь ко мне?! Иди к своим кошкам-милашкам.
- Ну и пойду! Захочу - и пойду!
- Ну и иди!
- Ну и пойду! - Я сдернул с вешалки пальто, торопливо напялил кепку.
- Уходи сейчас же! - Она подбежала к наружной двери и распахнула ее.
Я вышел на лестницу и, не оглядываясь, зашагал вниз. За мной резко хлопнула дверь. Когда я спустился до третьего этажа, дверь наверху с шумом открылась, послышались шаги… Сейчас Леля крикнет в пролет, как в романсе: "Вернись, я все прощу!" или что-нибудь в этом роде - и я взбегу наверх.
- Никогда не приходи ко мне! - крикнула она, и мимо меня пролетело что-то небольшое серое и мягко шлепнулось внизу. А наверху гулко захлопнулась дверь.
Я спустился вниз, на аптечную площадку. Здесь на серых плитках пола лежал пакет с пирожными от "бывшего Лора". Вернее, то, что от пакета осталось. Упаковка лопнула, раскрылась, пирожные разломались, разлетелись. Я вспомнил, как Леля рассказывала об обманутой девушке-самоубийце, которая потом "лежала в гробу как живая". "По закону свободного падения тел эта девушка упала тогда вот на эти же самые плитки", - подумал я.
Когда вышел на улицу, меня охватило чуть пьянящее ощущение свободы, когда терять уже нечего. Торопливо пошел я к Неве, будто там меня кто-то ждал. На набережной в этот час было холодно и безлюдно. Лихтера, пришвартованные на зиму к гранитной стенке, стояли впаянные в лед. В борту черного морского буксира празднично светилось несколько иллюминаторов, оттуда слышалась патефонная музыка. Мужской голос пел:
Это было весною,
Когда фиалки цвели,
Нам казалось с тобою,
Что весь мир - мы одни.
Ах, это было забвенье…
Миновав Горный институт, я свернул к Масляному буяну, уперся в заводской высокий забор и пошел вдоль него, сам не зная куда. Кругом никого нет. Редкие фонари. Здесь меня вполне могут принять за иностранного шпиона. На мне хороший костюм и дрянное пальто. Я торопливо свернул в какой-то проулок, где сновали люди. Потом вдруг очутился на длинной и совсем безлюдной улице. По обе стороны тянулись заводские корпуса, неярко светились большие длинные окна. Видны были рабочие у токарных и фрезерных станков, тускло поблескивали колонны радиально-сверлильных. Из открытых, обтянутых пыльными сетками фрамуг слышался ритмичный шум, похожий на шум большого ливня. Порой, врываясь в эту ритмику, где-то тонко и тревожно взвывал шлифовальный станок. Я шагал по этой улице совсем один, как во сне или как в кино.
Когда вернулся домой, из-под дверей нашей комнаты виднелась полоска света. Это меня удивило и даже обрадовало: а что, если вдруг это Леля пришла? Но когда я распахнул дверь, обнаружил Костю. Он сидел за пустым столом - нарядный, сердитый и совершенно трезвый. Уж не задумал ли он снова начать прозрачную жизнь?
Но Костя быстро рассеял мои подозрения. Оказывается, когда он явился со своей знакомой к инвалиду, который обычно предоставлял ему ночное убежище, тот был пьян, да еще не один: к нему приехал брат из Пскова. И Косте со своей кошкой-милашкой пришлось уйти не солоно хлебавши. Вдобавок она обиделась, обозвала Костю трепачом и пошла встречать Новый год в другое место.
- Но ты-то почему здесь? - спросил меня Костя и пристально посмотрел мне в глаза. - ЧП какое-нибудь?
- ЧП. Меня отшили.
- Иди ты! Леля?
- А кто же еще! Она самая. Твои прогнозы были верные. В одну телегу впрячь не можно…
- Чухна, это ты всерьез?
Я стал рассказывать, как это произошло. Я знал: Косте можно доверять все. Чужая беда его никогда не радовала и не утешала, даже в дни, когда ему самому приходилось плохо. Он слушал внимательно и огорченно, уставясь на меня своим единственным зрячим глазом. Потом закурил "Ракету", начал ходить по комнате.
- Чухна, дам тебе один совет, - начал он. - Взгляни, не жмурясь, в лицо жестоким фактам. Ты потерпел моральный Дюнкерк. Твои дивизии сброшены в море, оружие и боеприпасы захвачены противником. Ты должен признать свое поражение и начать жизнь заново. Тебе надо погрузиться в бытие, полное новых впечатлений и переживаний. Тогда ты забудешь эту девушку. Тем более, она создана не для тебя.
- На этот раз ты, пожалуй, прав, - согласился я. - Только как это "погрузиться в бытие"? Легко сказать…
- А еще легче сделать! - отрезал Костя. - Для начала погружения поедем встречать Новый год к Люсенде и Веранде. Веранда делала намеки, что она и Люсенда не возражали бы против нашего присутствия. Собирайся!
Я взглянул на ходики. Было без двадцати минут двенадцать.
- Мы опоздаем, - сказал я. - И потом, они нас и не ждут. Мало ли что Веранда делала подходы… Ведь договоренности нет.
- Не увиливай от погружения! - строго заявил Костя. - Тем более, мы придем в гости не с пустыми руками. - Он вынул из шкафа сеточку с двумя большими бутылками плодоягодного. - А у тебя ничего нет?
- Бутылка осталась у Лели.
- Наплевать, двух вполне хватит… Бутылку она, значит, не сбросила с шестого этажа?
- Наверно, просто забыла, - ответил я, надевая пальто.
- Побоялась, что попадет в твою умную голову и повредит твой мыслительный аппарат. Откуда ей знать, что он у тебя отсутствует.
- Закройся! Ты больно умен! - крикнул я Косте, выбегая вслед за ним из комнаты.
Мы добежали до трамвайной остановки и на ходу вскочили в задний вагон. Трамвай ехал раскачиваясь, торопясь, все ускоряя ход. Никто в него больше не входил, на каждой остановке он только терял пассажиров. Вскоре в вагоне осталось четыре человека: пожилой кондуктор, Костя, я да какой-то дядька в валенках, дремавший в противоположном углу.
- Сколько сейчас? - спросил я кондуктора. Тот не спеша отстегнул пуговицу на потертой шубе, полез во внутренний карман, вынул часы - большие, медные, с черными узорчатыми стрелками.
- Без трех минут сорок первый, - сказал он. - Опоздали, ребята. Без вас встретят.
- Мы и здесь встретим, - нашелся Костя. - Ведь фактически времени нет. Если взять колбу и создать в ней абсолютный вакуум, то в ней не будет и времени, ибо время - это только промежуток между двумя событиями. Если же условиться, что время существует как объективный фактор, то оно должно одинаково учитываться субъектами в любых точках пространства. Эрго: Новый год, встреченный в движущемся трамвае, ничуть не хуже Нового года, встреченного в какой-либо неподвижной точке: в ресторане, в частном доме, в психиатрической больнице, под забором… - С этими словами он вынул из брючного кармана перочинный нож и стал счищать сургуч с горлышка одной из бутылок. Потом отогнул штопор и с ловкостью почти профессиональной вогнал его в пробку. - Готово!
- Вот это вы правильно! - уважительно сказал кондуктор, но нельзя было понять, к Костиным словам или действиям относится это замечание.
- Вы первый, папаша! - предложил Костя, протягивая ему бутылку.
- Нет уж, ребята, почните вы, - скромно ответил кондуктор. - А я после.
- Пей! - повелел Костя, сунув мне в руки бутылку. - Пей! Мы уже въехали в Новый год.
- За удачу! - провозгласил я тост. - Пусть этот год будет счастливым для всех нас! И для тебя, Синявый! - Я запрокинул голову и стал глотать вино. Здесь, в холодном вагоне, оно казалось очень вкусным. За мохнатым от инея окном, вздрагивая, проплывали городские огни. Мне вдруг стало очень хорошо. Мир показался торжественным, светлым и грустным. "Леля, будь счастлива в этом году!" - произнес я про себя.
- Пей, но не забывай других! - пробурчал Костя, отбирая у меня бутылку. - Пусть этот год будет годом без ЧП. А в частности, Чухна, пью за твое глубокое погружение в бытие. Через Дюнкерк - к Тулону и Аркольскому мосту! - Костя приник к бутылке и замолчал. Потом старательно отер горлышко рукавом.
- Ваша очередь! - сказал он кондуктору.
- Ну, ребята, за Новый год! Чтоб ничего такого, чтоб все хорошо было в сорок первом! - Кондуктор оглянулся по сторонам, сделал несколько изрядных глотков, отер горлышко рукой. Бутылка пошла по второму кругу.
* * *
Дверь нам отворила Веранда. На ней было новое платье фасона "день и ночь": спереди - из куска белой материи, сзади - из черной. Веранда, кажется, совсем не удивилась нашему внезапному появлению.
- Ага, пришли! - констатирующе сказала она. - Снимайте свои бобры. Нравится вам моя новая прическа? - Она тряхнула пышной, завитой кудряшками головой. - Не хочу походить на Люську прилизанную.
- Не нравится, - честно объявил Костя. -Ленпушнина. Баран в мелкую стружку.
- Ничего-то он не понимает! - без обиды, нараспев произнесла Веранда. - Идемте к столу… Нет, прежде я Люську сюда вытащу. Она будет довольна.
Веранда побежала по коридору к дальней комнате, откуда доносились веселые, уже не совсем трезвые голоса. Здесь, в большой прихожей с потертыми зелеными обоями, пахло духами, лимоном, елочными свечками. Веранда уже шагала обратно, держа за руку сестру. На Люсенде тоже было платье "день и ночь", только "ночь" у нее находилась спереди. Мне показалось, что и Люсенда приходом нашим не удивлена, скорее просто обрадована. Дома она не казалась такой недотрогой, такой цирлих-манирлих, как в техникуме. Но и здесь в ней оставалась какая-то сдержанность.
Девушки привели нас в большую комнату, где за столом, уставленным бутылками и закусками, сидело человек двадцать - люди все больше пожилые. Они все были из этой же квартиры; по-видимому, квартира была дружная, праздники справляли в складчину. Веранда стала нас знакомить с каждым поочередно, но имена и отчества сразу же выскакивали у меня из головы. Потом неугомонная Веранда начала перетасовывать сидящих, чтобы усадить новых гостей. Меня она поместила рядом с Люсендой на торце стола. Я сразу же заметил, что Люсенда стесняется сидеть со мной на председательском месте, у всего света на виду, и хотел было пересесть. Но тут нас с Костей заставили пить штрафную. После стопки какой-то крепкой смеси я уже не захотел пересаживаться. Я увидал, что все пьяны и никому до того, кто с кем сидят, никакого дела нет.
- Люся, почему ты не пьешь? - спросил я.
- Я уже пила. Но, если хочешь, я выпью с тобой. Только ты, пожалуйста, закусывай. - Она положила мне на тарелку винегрета. - Ешь, пожалуйста.
- Люся, а я что? Пьян уже разве?
- Нет, не очень… У тебя какая-то неприятность?
Я искоса посмотрел на нее. Она сидела, не глядя на меня, слегка наклонившись над столом. В светлых, гладко причесанных волосах отражались огоньки елочных свечей.
- Ты угадала, - признался я. - Неприятность. Но тут никто не поможет. Тут дело в одной девушке. Тут, ты понимаешь…
- Не надо никому рассказывать, - прервала она меня. - Завтра тебе будет стыдно, что ты что-то рассказал.
На другом конце стола кто-то пробовал запеть "Катюшу", но пока что пения не получалось. Зато очень хорошо был слышен голос Кости. Справа от него сидела Веранда, но с ней ему было неинтересно. Она не подходила под рубрику скромной интеллигентной девушки. В то же время не подпадала она и под стандарт кошки-милашки.
- Они отхватили себе такой кус в Европе, что сразу им его не переварить! - кричал Костя в ухо соседу слева. - Их сырьевой и промышленный потенциал полностью еще не отмобилизован, им в ближайшие годы нет смысла делать дранг нах остен… У них на очереди добрая старая Англия, и ей в этом году придется плохо!
Веранде надоело сидеть, она вскочила из-за стола и подбежала к самоварному столику. На его темной мраморной доске вместо самовара стоял темно-зеленый патефон. Веранда начала быстро крутить ручку. Потом не опустила, а прямо-таки бросила тонарм на пластинку. Пластинка взвизгнула от укола иглы, от боли, потом зашипела, а уж потом запела:
Сердиться не надо, мы ведь встретились случайно,
Сердиться не надо, в этой тайне красота,
Сердиться не надо, хорошо, что это тайна,
Сердиться не надо…
Послышался шум отодвигаемых стульев - из-за стола стали выходить желающие потанцевать. Веранда вдруг подскочила к нам:
- Чего сидите как сычи, жених и невеста? Поцелуйтесь! - Она взяла нас за головы и легонько подтолкнула друг к другу. Получился поцелуй не поцелуй, а что-то вроде того.
- Как ты смеешь! - рассердилась на нее Люсенда. - Это уж я не знаю что! Совсем распустилась!
- Глаза у нее вспыхнули благородным гневом, она засмеялась геометрическим смехом и прыгнула в пропасть! - отчетливо произнесла Веранда и захохотала. Потом подошла к какому-то дяденьке и стала с ним танцевать.
- Идем и мы, - предложил я Люсенде. - Только я неважно танцую, тем более танго.
- Я тоже неважно, - улыбнулась она. - Попробуем.
Я осторожно обнял ее, и мы вошли в толпу танцующих. Танцевала Люсенда хорошо, она, в сущности, вела меня. С ней было легко. Все вокруг плавно покачивалось, плыло куда-то. Огоньки свечек на елке тихо колыхались. От Люсенды пахло черемуховым мылом, чистотой. Праздничная радость прихлынула ко мне. Все было праздничным, весь мир - несмотря ни на что - был праздничным. И впереди, за легкой дымкой неизвестности, тоже угадывалось что-то праздничное и светлое… Меня охватило чувство благодарности к кому-то за все, что есть, и за все, что будет. Но я не знал, кого благодарить. Если б был бог, то я благодарил бы его. Но в бога я не верил. Тем временем пластинка кончилась.
- Люся, большое тебе спасибо, - сказал я, подходя с ней к столу.
- За что? - удивилась она.
- За то, что ты меня тогда выручила, в прошлом году. Меня могли бы из техникума попереть, если б не ты.
- Опять ты об этом! - поморщилась она. - Ну не надо, не надо.
- Ну и вообще спасибо. Просто так. Не знаю за что.
Тут к нам подошел Костя. В руках он держал два стакана, полных какой-то подозрительной алкогольной смеси.
- Чухна! Выпьем за погруженье! Через Дюнкерк и Капоретто - к Каннам и Трафальгару!
- Не надо вам больше пить, - с опасением сказала Люсенда. - Ты, Костя, и так уже… Да и ты, Толя…
- Не мешай ему погружаться! - прервал ее Костя. - Не разоружай его морально! Подними свою рюмку и гляди ему в глаза! А ты, Чухна, гляди ей в глаза!
- Зачем в глаза? - спросила Люсенда.
- Для взаимного контроля! - ответил Костя. - Ну, выпьем все разом!
- Люся, за твое счастье в этом году, -сказал я. Люсенда поднесла к губам рюмку. Она глядела на меня не мигая - не то с сожалением, не то с сочувствием, не понять было толком.
- Все! - Я поставил на стол пустой стакан.
- Все! - сказала Люсенда, ставя на стол пустую рюмку.
- Все! - Костя поставил пустой стакан, сел за стол, отодвинул от себя тарелки и рюмки и запел - вернее, завопил, - молотя кулаками по столу:
Мама, купи же мне туфли,
Чтоб ноги не пухли!
Мама, купи же мне туфли
И барабан!