- Ну, голытьба, отрабатывай! - распорядился дядя Афоня. Он взялся за канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела, в напряжение, неуклонное движение парома.
- Вот и до середки добрались, ай да мы! - пробасил вдруг Краюшный. - Полгривенника отработали!
Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, - она, пожалуй, теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, чуть улыбнулась мне - и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней зелени, и все вокруг переменилось - будто в природе сработала какая-то пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что паром движется только благодаря моим усилиям.
- Что так поздно в магазин, Олюшка? - спросил вдруг паромщик, когда мы подчалили к берегу.
- Так… Мне в ларек, - торопливо ответила она, сходя на берег.
- Ну разве что в ларек… Смотри, последний паром в девять часов перегоню.
Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо избушки паромщика.
- С "Ангела" будем удить, - гаркнул Леня, - там хорошо клюет!
"Ангел" стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части была сделана площадка - для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а весла стал хранить паромщик. Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись зелеными славянскими буквами:
Тихiй Ангелъ
Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную коробочку "Моссельпром" с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала совсем плохо - и не то время дня было, да и вода еще холодна.
- А гордая дивчина эта Олюха Богданова! - задумчиво прокричал Краюшный, закидывая удочку. - К ней кое-какие ребята подходы делали, а она - никакого внимания.
- Гордая? - переспросил я.
- Гордая! - подтвердил Леня. - Но, между прочим, не вредная. Хорошая.
- А ты за ней стрелял?
- Ну, это товар не по мне, - грубо, но с какой-то затаенной грустью ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:
Да эх, кукушечка, ку-ку,
Да мне бы рябеньку каку,
Да мне б молоденьку каку,
Да лет под семьдесят каку!
- Тише, ты, рыбу всю распугаешь!
- Э, все равно она, сволота, не клюет… А вот у нас в поселке слух идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?
- Что за крысиный король?
- Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король - это когда шестнадцать крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать - вроде как бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король, его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему корм издалека несут. И ни одна кошка его никогда не тронет - уважают. А если какая-нибудь опасность ему угрожает - крысы его хоть за сто верст в другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!
- Это просто суеверье, - сказал я Лене Краюшному. - Ты вроде и не дурак, а в такую чепуху веришь.
- Может, и вправду чепуха, - согласился Леня. - А может, и есть он, да никто из людей толком не разглядел его. Он, этот крысиный король, говорят, только раз в сто лет нарождается… Не клюет, сволота!
Мы еще долго сидели на корме "Ангела". Река текла, такая ровная и гладкая, что, казалось, стоит очень уж захотеть - и пройдешь над ее глубиной, как по толстому стеклу, не замочив ног. Начался было клев, и Леня поймал несколько плотичек. А я - ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их только слегка относило течением.
- Ну, с меня довольно, кошке на ужин наловил! - прогудел Краюшный и намотал леску на удилище.
- Ты иди, если хочешь, - сказал я. - А я поужу еще. Может, что и попадется.
- Значит, остаешься? - спросил Леня. - Ну, оставайся… - Он внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.
Я остался один. Никакого клева не было, да и смотрел я не столько на поплавок, сколько на шоссе, сбегающее с берегового холма. Проехали две подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все не было - я бы разглядел. Потом паром отчалил. Теперь дорога совсем опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.
По шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла навстречу мне по обочине, помахивая своей сумкой из сапожной кожи. Сумка, видно, была совсем легкая.
- Леля, - сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.
- Что, Толя? - мягко спросила она, ничуть не удивляясь моему появлению. - Ну, что?
- Ты на меня за что-нибудь сердишься?
- Нет-нет-нет, - ответила она. - Не сержусь.
- Ларек уже закрыт был, что ты ничего не купила? - спросил я, не зная, что говорить.
- Закрыт был, ничего не купила, - без сожаления ответила она.
- А где же ты так долго была?
- По лесу гуляла, веночки плела, - нараспев ответила Леля. И она раскрыла свою сумку и вынула из нее два желтых венка, аккуратно сплетенных из придорожных одуванчиков. - Ну-ка, снимай кепку.
Я снял кепку, и она напялила мне на голову желтый венок.
- Тебе очень идет. Ты на кого-то в нем очень похож.
- На кого?
- Не знаю на кого, - засмеялась она. - А мне идет?
- Тебе очень идет, - сказал я. - Хоть они и желтые… Тебе всё идет.
- Ну, всё да не всё.
Мы подошли к переправе и встали на дощатом причальном мостике, облокотившись на перила. Ни здесь, ни на другом берегу никого не было видно. Уже смеркалось, на воду наплывала серая дымка.
- Дядя Афоня! Дядя Афоня! - закричал я, сложив рупором ладони.
- Не кричи, - негромко сказала Леля, тронув меня за рукав. - Он там пассажиров поджидает. Из-за нас двоих он паром не погонит, ему одному и не справиться.
Мы стали ждать. Локоть Лели чуть касался моего локтя, мне было очень хорошо стоять так рядом с ней. Но она молчала, и я тоже молчал. Не знал, о чем говорить. Когда я бывал у нее там, в библиотеке, разговор заводился как-то сам собой, а здесь, на реке, рядом с лесом, в этом открытом вечереющем пространстве, я не знал, о чем говорить. Но мне казалось, что молчать нельзя - вдруг она сочтет меня глупым, неинтересным, ненаходчивым. Я вспомнил, что в техникуме в нашей группе есть такой Вася Абанеев, известный бабник, которому удивительно везет с девушками. Он - остряк-самоучка, у него запасено несколько ключевых вопросов, после которых разговор катится как по рельсам.
- Что ж ты, Леля, молчишь? Расскажи какой-нибудь фактец из твоей интимной биографии, - нерешительно произнес я одну из абанеевских фраз.
Леля отодвинулась и со строгим недоумением посмотрела на меня.
- Не понимаю, что ты такое вообразил… Ты слишком много воображаешь о себе, - сердито, почти грубо сказала она.
- Леля, не сердись… Я совсем не то хотел. Я просто дурак.
- Дядя Афоня, наверно, заснул на том берегу, - спокойно сказала Леля. - А ты рыбы не наловил?
- Не клевала. Ленька, правда, кое-какую мелочь, поймал.
- А ты - ничего? Значит, зря просидел?
- Нет, не зря! - возразил я.
- Но ведь ничего не поймал - значит, зря. - Она пристально взглянула на меня и перевела взгляд на воду.
- Нет, не зря! - повторил я. - Потом когда-нибудь я тебе скажу, почему не зря… Но ты и вправду в этом венке очень красивая. Девочка - дай бог на пасху!
- Не говори глупостей. Давай лучше бросим венки в воду, поглядим, куда они поплывут. Ты брось мой, а я брошу твой. И пусть каждый задумает, что захочет. Здесь так гадают.
Мы обменялись венками и бросили их в реку. Венки поплыли рядом. Потом у маленького выступа, где ополз кусок берега, где торчали коряги и между ними бурлила и вспучивалась еще не сбывшая вода, Лелин венок отклонился от курса. Его потащило течением в сторону, втянуло под нависающие корни, и он где-то там скрылся. А мой венок поплыл дальше по темной вечереющей реке.
- Ты в приметы веришь? - спросила Леля.
- Мы - приматы, приматы,
Мы не верим в приметы,
Мы судьбой не примяты,
Мы тверды, как кастеты, -
ответил я.
- Что это за стихи? - удивилась она. - Почему кастеты?
- Это ты у Володьки Шкилета спроси, почему кастеты. Это из его стихотворения, он нам все уши им прожужжал. А вообще-то он больше пишет о будущей войне. Он думает, что война обязательно будет.
- Господи, война же только что была, с финнами. Какую ему еще нужно войну?
- Шкиле-то? Ему никакой войны не нужно, но он считает, что она когда-нибудь да начнется, может быть, даже скоро. Это у него бзик.
- Зачем вы его скелетом дразните? - спросила Леля. - Разве это хорошо?
- Не дразним, а зовем. И то только в особых случаях. Когда он в детдоме появился, он был очень тощий, его прозвали Шкилет - Семь Лет. А потом сократили в Шкилю, так и осталось. А я вот - Чухна, а Костя - Синявый. А Гришка был Мымрик…
- А девочкам вы тоже давали прозвища? Если б я была в детдоме, меня бы тоже как-нибудь прозвали?
- Тебя бы прозвали необидно, потому что ты симпатичная… Леля, пойдем послезавтра в кино, а?
- В кино? Хорошо… Вот и дядя Афоня едет на лодке, он нас перевезет… Хорошо, я пойду в кино.
14. Закон ящика
Крысиный король уходил из города. Вернее, его уносили крысы на своих спинах. Они под ним сгрудились в тесную массу, в серую, чуть-чуть шевелящуюся площадку, - и он восседал на этой живой платформе. Он был, этот король, с шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными головами - и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый венок, не то шестерню, не то штурвал: в центре - сросшиеся хвосты, от них отходят серые туловища, и шестнадцать пар крысиных умных глаз смотрят по кругу во все стороны. Чуть поодаль от крыс, несущих короля, шли крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и складов. Шли выдающиеся крысы - крысы-крысавцы и крысы-крысавицы. За ними шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые, но очень серьезные, сосредоточенные. Уже крысиный король со своей личной охраной свернул с Большого и в Первую линию, а они все шли и шли мимо меня, и мне стало грустно и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король уходит куда-то из города, - а я не радовался. Потом я понял, что я во сне, - и проснулся.
Я встал, умылся. На душе у меня было смутно. Но когда я выпил все молоко из кружки "хочешь видить миня - выпей все до дна", увидел на дне толстую голую тетку, мне стало веселей. "Черт с тобой, крысиный король, - подумал я, - меня не запугаешь! Раз день начался с такого дурацкого сна, значит, все в порядке".
Я давно уже заметил и принял к сведению, что если что-нибудь начинается с удачи, с хорошей погоды, с хорошего настроения, с веселья, с добрых примет, то потом добра не жди. Удача обернется неудачей, хорошая погода к вечеру обернется моросящим дождем, веселье обернется такой тоской, что хоть плачь, добрые приметы напророчат какую-нибудь дребедень. "Лучше уж пусть хуже будет вначале - зато потом будет лучше. Моя жизнь началась неважно, детство у меня было не очень веселое - значит, в будущем меня ждет счастье, - так втайне думал я. - Да здравствует закон ящика!"
Однажды наш завхоз привез в детдом ящик купленного по дешевке подпорченного мыла. Когда ящик открыли, оттуда пошла такая вонь, что хоть нос затыкай: верхние куски напоминали какую-то слизь, от них несло тухлым салом и еще чем-то совсем уж противным. Мы с отвращением мылись этим мылом и проклинали завхоза. Но чем ближе ко дну ящика - тем мыло ряд за рядом становилось лучше. И когда содержимое ящика было на исходе, мы мылись уже отличным мылом. Я до сих пор помню эти большие куски, белые с синими прожилками, похожие на мрамор. Их резали на кусочки и раздавали нам перед баней. И всем мы были довольны. А ведь ящик могли открыть и с другой стороны, и тогда бы все пошло наоборот, от лучшего к худшему. Нет, пусть уж сперва плохо, а потом хорошо… Мне уже, кажется, начинает везти в жизни, и - согласно закону ящика - в будущем меня ждет безоблачное счастье.
Так размышлял я в то утро. Все мне казалось очень просто.
Вечером я ожидал Лелю у входа в кино. Оно помещалось в каменной церкви. Церковь была довольно большая, когда-то богатая; ее построил еще первый владелец Амушевского завода - тот самый, которого потом будто похоронили в фарфоровом гробу. Сейчас у входа в кинозал висел вылинявший плакат "Добро пожаловать", а пониже - рукописная афиша. Фильм этот я уже видел в Ленинграде. Там шла речь об одном инженере, который чуть было не стал вредителем, но вовремя одумался и исправился через любовь к одной умной и принципиальной журналистке с красивыми ногами, и даже сам потом помогал выявлять вредителей.
Пришла Леля. На ней серый костюмчик с приподнятыми плечами, черный берет, в руках - сумочка.
- Леля, я почему-то думал, что ты не придешь.
- Почему? - спросила она, сделав удивленное лицо.
- Так… Просто не верил.
- А ты верь мне всегда… - не то серьезно, не то шутливо сказала она и смахнула с моего рукава невидимую мне пушинку.
Мы вошли в церковь, уставленную скамейками, и сели в заднем ряду. Все передние ряды, как это водится в таких провинциальных киношках, заняли ребятишки. Они там возились и галдели. На стенах висели всякие диаграммы и плакаты, а повыше, под куполом, можно было разглядеть ангелов и святых. Вид у них был не очень кроткий. Один ангел стоял наклонясь, с мечом, другой держал копье, третий - хоругвь, на которой было что-то написано золотыми славянскими буквами. Там у них шло какое-то свое небесное совещание. Вернее даже - совещание уже закончилось, они там что-то уже порешили и постановили.
Лампочки погасли. Где-то близко над нами заработал киноаппарат. Над нашими головами протянулся длинный световой брусок, и экран заполыхал ответным пульсирующим светом. Зрители присмирели. Начался киножурнал, старенький, прошлогодний. Сперва показана была стройка, потом новая железная дорога и поезд, идущий по ней, - на движущийся поезд никогда не надоест смотреть. Потом дали иностранную кинохронику.
По шоссе двигалась немецкая пехота. Колонна снята была сбоку, с обочины. Они шагали как бы мимо нас. По-видимому, батальон недавно вышел из боя, у одного солдата виднелась на голове белая повязка, сквозь бинты проступало темное пятно. Каски - у пояса, воротники курток расстегнуты, штыки в ножнах висели на ремнях. Тускло блестели овальные коробки противогазов из рифленого железа. До заключения с Германией договора о ненападении у нас писали, что у немцев все держится на палочной дисциплине, а потом перестали писать о таких вещах. У этих, на экране, палочной дисциплины не чувствовалось. Они шли не спеша, но и не медля, выработанным ходким шагом, шли в строю, но не соблюдая его строго, шли не по-парадному. Шли так, как, наверно, удобнее всего идти в походе. И лица у солдат были не угрюмые и не забитые. Офицер, шагающий сбоку, не подгонял их, он шел, сшибая тросточкой травинки. Вряд ли он лупит этой тросточкой солдат. Нет, тут действовала какая-то другая, непонятная мне дисциплина - не добрая, но и не палочная.
Я взглянул в купол - мерцающий отсвет с экрана скользил по лицам ангелов, по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми письменами колыхалась от света, как от ветра. Экран на мгновенье померк, потом пошли новые кадры: пляжный сезон в Копакабане. Красивая смуглая женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.
Затем начался художественный фильм. Мы досмотрели его до середины, и тут я сказал Леле:
- Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.
- Нет, еще собака будет, - ответила Леля.
- Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?
- Смотрела. А что?
- Так. Значит, ты очень любишь кино?
- Нет, не очень люблю кино. Только я об этом никому еще не говорила. Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.
- Я тоже люблю читать. Только дивана у нас в комнате нет… Знаешь, Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком умственной отсталости. Я ему говорю: "А Чарли Чаплин, а "Чапаев"?" - а он: "Эти "ч" - случайные жемчужины в большой куче "г"".
- Ну, это уж очень… - поежилась Леля. - Но раз человек так думает - пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?
- Поумнее меня, - признался я. - И даже умнее Володьки, хоть Володька и стихи пишет… Но Косте не везет. Он несколько раз пробовал начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.
- А какую это прозрачную жизнь? - спросила Леля.
- Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.
- Пожар начался, - тихо сказала Леля. - Смотри свой пожар.
- Знаешь что? - предложил я. - Погасят его - и давай смоемся. Или подождем твоей собаки?
- Можно, пожалуй, и не ждать… А ты любишь собак?
- Не знаю. Если по-честному - мне больше нравятся кошки. В них никакого холуйства нет, что хотят, то и делают. От собак я добра не видел, они меня только кусали. Собака хороша, если она твоя. А кошка хороша, если даже чужая или вообще ничья.
- Пожар погасили, - сказала Леля.
- Ну, давай просачиваться. - Я взял ее руку, и мы бочком, тихо-тихо вышли из ряда, на цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на паперти.
В темной реке отражались звезды, они были воткнуты в нее, как булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели следы костров. Поперек ручейка, впадающего в реку, мальчишки укрепили камнями доску; под ивовыми ветвями, в зеленой темноте, вода, спадающая с этой плотинки, была гладка, черна и плавна изогнута, как крышка рояля. Она звенела тихо и однотонно. Здесь у реки, в этом ночном мире, Леля казалась маленькой, хрупкой - прямо девчонка, а не взрослая девушка. В ней было что-то беззащитное.
- Тебе холодно или просто ты задумалась? - спросил я.
- Немножечко холодно, - ответила она. - И задумалась.
- На тебе мою куртку, мне совсем не холодно. - Я снял вельветовую куртку и накинул ей на плечи. - Теперь теплее?
- Теплее.
- А о чем ты думаешь, Леля?
- Эти солдаты в кино… Как по-твоему, может быть война? У меня ведь брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.