Наш немецкий друг отвечает мне со множеством комплиментов на очень формальном французском - он польщен нашим сотрудничеством, сознает, какую славу принесет ему работа для Ковент-Гардена, и прочая и прочая, - а потом начинает читать мне типично немецкую лекцию об опере. По его мнению, время оперы, подобной предложенной мною, - подумайте, он назвал ее "восхитительной рождественской сказкой для детей!" - давно прошло и настало время замыслов, более серьезных с музыкальной точки зрения. В его опере не будет отдельных номеров или песен, связанных диалогом, но непрерывный поток музыки; к ариям прибавится recitativo stromentato, так что оркестру, по сути, некогда будет отдохнуть - оркестрантам придется весь вечер пилить и дудеть! И музыка должна быть драматической, а не просто давать предлог для демонстрации голоса особо одаренных певцов - "исполнителей на человеческой гортани, этом сильно переоцененном инструменте", как он выразился! (Интересно, что сказала бы мадам Кат?) И еще у каждого персонажа должен быть свой музыкальный "девиз", под которым герр Гофман разумеет фразу или инструментальный росчерк, обозначающий только этого персонажа; этот "девиз" можно представлять различными способами согласно духу действия. Он утверждает, что это произведет поразительный эффект и возвестит новый способ написания опер! Да уж, конечно - и заодно выгонит всех зрителей из театра, я в сем не сомневаюсь!
Прекрасно. Музыка - это его дело, я полагаю, хоть я и сам не полный невежда в сей науке, как уже несколько раз имел возможность доказать. Но когда он смеется над моим наброском драматической части пиесы - думаю, у меня есть право говорить откровенно. Он хочет вернуться назад, к оригинальным легендам об Артуре, и драматизировать их "серьезно", как он говорит, а не в духе un bal travesti. Думаю, это намек на моих Семь Поборников, изображаемых дамами: я совершенно уверен, что публика будет в восторге, поскольку дамы в рыцарских доспехах сейчас, если можно так выразиться, на пике моды - частью потому, что показывают ноги, но что из того? Полосатые трико для каждой "поборницы" в цветах национального флага соответствующей страны дадут превосходный эффект и понравятся той части зрителей, которую не увлекает музыка. Оперный театр - не монастырь и никогда им не был. Далее герр Гофман говорит о "кельтской атмосфере" Артуровой легенды, явно не понимая, что артуровские легенды давно перешли - по праву завоевания - в собственность Англии, а следовательно, и в собственность ее оперного театра.
Но не беспокойтесь, дорогой друг. Я сейчас пишу ответ, который разъяснит герру Гофману многие вещи, явно доселе ему неизвестные. Я уверен, что мое письмо возымеет немедленный эффект и наше дальнейшее сотрудничество будет весьма дружественным.
Засим имею честь подписаться,
Ваш покорный слуга
Джеймс Робинсон Планше.
18 апреля 1822 года
- Господи боже мой! - воскликнул Артур.
- Не беспокойся, - заметил Герант. - Я такое все время вижу. Театральный народ только так и общается. Это называется "творческий фермент, порождающий всякое великое искусство". Точнее, так это называют, когда хотят выразиться деликатно. Надо думать, есть еще письма?
- И какие! - сказала Пенни. - Слушайте, сейчас я вам прочитаю второе.
Дорогой Кембл!
Преодолев свое вполне объяснимое огорчение - ибо я взял себе за правило никогда не говорить и не писать, будучи во гневе, - я вновь написал нашему другу Гофману в манере, кою Эйвонский Бард именует "утешительной". Я повторил свои основные тезисы и подкрепил их отрывками из стихов, подходящих для использования в опере. Например, я предложил начать оперу хором охотников. Что-нибудь воодушевленное, и побольше медных духовых в оркестровке, со словами вроде этих:
Пошли мы на охоту
Ранехонько с утра:
Охота нам угрохать
Ба-альшого кабана!Нас ждала с кабаном незадача:
Перепутали мы, не иначе,
Но волшебный наш друг
Поразил всех вокруг
И копьем кабана охреначил.Засим должна последовать уморительно смешная песня Пигвиггена (я уже упомянул, что его будет играть мадам Вестрис?) об охоте на кабана (с некоторой игрой на слове "охота", как то: "мы отправились на охоту" и "ему охота"), а затем охотники повторяют припев.
В этой сцене должен быть очень явным мотив волшебства. Желательно, чтобы в декорациях и одежде доминировал голубой цвет, символизирующий волшебную силу Пигвиггена, - он быстр и ловок, подобие Пака, в противоположность тяжеловесной, комической магии Мерлина. Может, вставить здесь еще песню? Пигвигген должен понравиться всем зрителям, и дамам, и джентльменам: первым - как очаровательный мальчик, вторым - как очаровательная девушка в голубых одеждах мальчика. Сей трюк был столь хорошо известен Барду! Я предложил в письме к герру Г., чтобы Пигвигген пел примерно следующее:
Король равнялся с мудрецом:
Кто красен жезлом, кто лицом,
Чья кровь знатней и голубей,
Кто всех сильнее и мудрей?
- Боюсь, у современной публики эти строки вызовут нездоровое оживление, - заметил Даркур. - Прости, Пенни, я не хотел тебя перебивать, но в наше время упоминать о жезлах, голубом цвете и мальчиках, которые на самом деле девочки, следует с большой оглядкой.
- Погоди, то ли еще будет, - ответила Пенни и продолжала читать письмо:
Любовная пиния Ланселота и Гвиневры составляет основную романтическую тему оперы. Я набросал дуэт, чтобы Гофман начал его обдумывать. Я не композитор - хоть и не чужд музыке, как уже говорил, - но, думаю, эти стихи помогут создать нечто подлинно прекрасное человеку, обладающему даром композитора, - как, мы имеем основания полагать, Гофман. Итак, Ланселот стоит под окном Гвиневры.
Ночь темна, и ярко светят
Звезды над водой,
О, любимая, мы встретим
Эту ночь с тобой.
Будет литься эта песня,
Будет лютня подпевать,
Будет голос твой чудесный
Страсть и нежность пробуждать.Ночь темна, и ярко светят
Звезды над водой,
О, любимая, мы встретим
Эту ночь с тобой.
- Простите, можно вас побеспокоить на предмет еще капельки виски? - вполголоса спросил Холлиер у Артура.
- Всенепременно. Если там и дальше в том же духе, то мне самому понадобится большой стакан, - ответил Артур и передал Холлиеру графин. Оказалось, что Даркуру и Пауэллу тоже необходимо выпить.
- Я должна заступиться за Планше, - сказала Пенелопа. - Всякое либретто при чтении звучит очень плохо. Но послушайте, что отвечает ему Гвиневра из окна:
Ах, боже мой, бушуют страсти
В моей груди!
Ах, я твоя, ты - мое счастье,
Ко мне приди.Я неприступной, вероятно,
Тебе кажусь -
Пока в любовь я безвозвратно
Не погружусь.
Дальше, насколько я поняла, по замыслу Планше Ланселот уговаривает Гвиневру вступить с ним в сношения через дупло, где они будут оставлять друг другу условные знаки.
- Только не это, - сказал Пауэлл. - Сначала голубые мальчики, а теперь сношения в дупло прямо на сцене. Нас разгонит полиция.
- Будьте любезны, перестаньте пошлить, - сказала Пенни. - Не все любовные песни так сентиментальны. Послушайте, что должен петь турецкий султан, когда Круглый стол прибывает к его двору. Красота Гвиневры его немедленно сразила. Он поет:
Я думал о пери и гуриях,
О звездах арабских ночей,
Но эта прекрасная фурия!
Сравнится ли кто-нибудь с ней?
Какая страсть! Какая страсть! Какая страсть
В любом ее движении!
Когда б мечта моя сбылась, сбылась, сбылась -
Дарить ей наслаждение!
- Пенни, вы серьезно нам это предлагаете? - спросила Мария.
- Планше, безо всякого сомнения, предлагал это серьезно - и с полной уверенностью. Он знал свой рынок. Это либретто начала девятнадцатого века - я вас уверяю, что в ту эпоху людям нравилось именно такое. Эпоха регентства, ну или достаточно близко к ней. Любители музыки насвистывали и пели "Избранные парафразы из концертов", играли их на шарманке и барабанили на своих любимых лакированных "фортепьянах". В те времена, бывало, ставили Моцарта, из которого выбрасывали целые куски и заменяли их веселенькими новыми мелодиями Бишопа. Это потом опера стала очень серьезным делом, почти священнодействием, и ее стали слушать в благоговейной тишине. В эпоху регентства люди считали оперу забавой и обходились с ней по-свойски.
- И что ответил Гофман на эту чушь? - спросил Холлиер.
- Мне кажется, "чушь" - немного слишком сильное слово, - заметила Пенни.
- Подобный юмор совершенно омерзителен! - воскликнул Артур.
- Планше очень свысока относится к прошлому, а я этого терпеть не могу, - сказала Мария. - Он вертит Артуром и его рыцарями, как будто у них нет ни капли человеческого достоинства.
- О, это верно. Очень верно, - согласилась Пенни. - Но разве мы от него чем-нибудь отличаемся - со всеми нашими "Камелотами", "Монти Пайтонами" и прочим? Театралам всегда льстило, когда их много-раз-прапрадедушек представляли идиотами. Иногда мне кажется, что нелишне было бы учредить Хартию прав и свобод для покойников. Но вы совершенно правы: это юмористический текст. Послушайте, что поет Элейна, когда Ланселот дает ей отставку:
Прекрасным утром летним
Прощаюсь я с надеждой:
Коль мне не быть твоею,
Навек смежу я вежды.
На ложе темной ночью
Мою получишь весть,
Услышишь тихий голос:
"Я здесь, я здесь, я здесь!"
- Прямо какая-то лебединая песнь, - заметил Артур.
- А что там с грандиозным патриотическим финалом? - спросил Даркур.
- Сейчас посмотрим… где это? А, вот:
Ликует лес, ликует дол:
Се на престол Артур взошел!
С великой радости народ
Хвалу правителю поет.
Слава, слава королю
По-ве-ли-те-лю!
- В этом даже и смысла нет никакого, - сказал Холлиер.
- И не должно быть. Это патриотизм, - ответила Пенни.
- Неужели Гофман положил это на музыку? - спросил Холлиер.
- Нет. Вот последнее письмо, которое, судя по всему, подводит черту. Слушайте.
Дорогой Кембл!
К сожалению, у меня неутешительные новости от нашего друга Гофмана. Как Вы знаете, я послал ему наброски нескольких песен для пиесы об Артуре, с обычными заверениями, положенными либреттисту, что я изменю их любым образом, по его усмотрению, чтобы они легли на сочиненную им музыку. И разумеется, что я напишу дополнительные куплеты для театральных сцен, о которых мы договорились. И когда все это будет завершено, я объединю сцены диалогами. Но, как Вы видите, он упорно застрял на своей idée fixe. Я полагал, что причиной наших разногласий служит язык; не знаю, насколько хорошо герр Гофман понимает по-английски. Однако он счел за благо ответить мне именно на этом языке. Прилагаю его письмо.
Достоуважаемый сэр!
Чтобы устранить всякие предпосылки для непонимания, я пишу сии строки на немецком языке с тем, чтобы мой досточтимый друг и коллега Schauspieldirektor Людвиг Девриент перевел их на английский, коим я владею не в полном совершенстве. Однако же мои познания в английском языке вполне достаточны, чтобы уловить дух Ваших прекрасных стихов и объявить их полностью непригодными для задуманной мною оперы.
Большим счастьем для меня были великие изменения в музыке, происходившие на протяжении всей моей жизни, - многие музыканты даже великодушно говорят, что и я внес свою лепту в сии перемены. Ибо, как Вы, вероятнее всего, не знаете, я написал изрядное число музыкальных критических статей и удостоился даже похвалы великого Бетховена, не говоря уже о дружбе Шумана и Вебера. Бетховен сожалел впоследствии, что окончил наконец своего "Фиделио" в виде оперы с разговорными диалогами (Singspiel, как мы это называем). Со времени завершения моей последней оперы "Ундина", которую Вебер столь великодушно осыпал похвалами, я много думал о природе оперы вообще; и ныне - когда мое время истекает по причинам, о которых не буду здесь распространяться, - я испытываю великое желание написать вымечтанную мною оперу или не писать вовсе никакой. И, досточтимый сэр, прошу извинить меня за прямоту, но предложенное Вами либретто вовсе не годится для оперы, как я ее вижу.
Когда я говорю о вымечтанной мною опере, это не просто сложенные вместе красивые слова, уверяю Вас; это выражение того, чем, по моему мнению, должна быть музыка и что она должна быть способна выразить. Ибо разве музыка не язык? А если да, то язык чего? Не язык ли она мира снов, мира за пределами мысли, за пределами всех языков, известных Человеку? Музыка пытается говорить с Человеком на единственно возможном языке этого невидимого мира. В своем письме Вы вновь и вновь подчеркиваете, что мы должны сказать зрителю нечто, должны добиться успеха. Но что это за успех? Я подошел к точке своей жизни - боюсь, к завершающей, - когда подобный успех более не имеет привлекательности. Мне недолго осталось говорить, а посему я желаю говорить только правду.
Я покорнейше прошу Вас пересмотреть свою точку зрения. Мы должны создать не очередной Singspiel полный шуточек и эльфийских персон, но оперу в духе будущего, насквозь пронизанную музыкой; арии в ней будут связаны диалогом, который поется под аккомпанемент оркестра, а не просто под редкое бряцание клавикорда, задающее тон певцу. Умоляю Вас, о досточтимый сэр, давайте серьезно отнесемся к британским легендам и не будем представлять короля Артура площадным шутом.
Напротив того, главной пружиной действия мне видится открытие королем Артуром любви Ланселота и Гвиневры и великое страдание, в котором король смиряется с их любовью. Все, что нужно для создания этого сюжета, есть в вашем великом английском романе "Смерть Артура". Умоляю Вас, черпайте вдохновение оттуда. Покажем зрителям эту великую любовь; великую скорбь, в которую повергает Ланселота сознание, что он предает своего друга и короля; безумие Ланселота, вызванное раскаянием. Создадим оперу о трех людях высочайшего благородства. Сделаем прощение Артура, его понимание и любовь к своей королеве кульминацией сюжета. Я предлагаю следующее название: "Артур Британский, или Великодушный рогоносец". Не знаю, насколько хорошо оно звучит на английском языке, но Вы, без сомнения, можете судить об этом.
Но умоляю Вас, давайте исследуем то чудесное, что таится в глубинах души. Пусть лира Орфея откроет нам дверь в подземный мир чувств.
Со всяческими уверениями в наивысочайшем к Вам почтении,
остаюсь Ваш покорный слуга
Э. Т. А. Гофман.1 мая 1822 года
P. S. Я прилагаю к сему некоторое количество грубых набросков, приготовленных мною для оперы того сорта, что мне столь желанен; надеюсь, что они донесут до Вас частицу чувства, о котором я говорил, - чувства, которое изобилует в, если выражаться модным ныне словом, романтизме.
Вот так, дорогой Кембл. Что скажете? А что сказать мне? Читая это, я так и представлял себе немцев с длинными дымящимися трубками, засидевшихся над кружками с густым темным пивом. Конечно, я знаю, о чем он говорит. Это называется Мелодрама - род театрального действа, когда стихи читают или поют под музыку; совершенно бесполезная вещь для оперы, как мы ее понимаем в Ковент-Гардене.
Но я сдержался. Никогда не выходить из себя, имея дело с музыкантами, - это хороший принцип, как Вы знаете по опыту своих сношений со вспыльчивым Бишопом, из коих Вы всегда выходите победителем благодаря своей превосходной Флегматичности. Я написал снова, пытаясь уговорить Гофмана посмотреть на дело с моей точки зрения; в мои задачи, объяснял я ему, не входит продвижение вперед границ музыки и ныряние в мутное царство снов. Я уверил его, что шутку англичане ценят превыше всего и если что говоришь англичанину, это следует говорить шутливо или вовсе не говорить, когда речь идет о музыке. (Я исключаю, конечно, жанр Оратории, ибо это совсем другое.) Я даже попытался впечатлить герра Гофмана прелестной написанной мною песенкой, предлагая сделать ее первым выступлением эльфа Пигвиггена (мадам Вестрис) для обрисовки характера персонажа:
Сидит на троне Оберон
С Титанией своей,
Но он ли правит всей страной?
Да полноте, ей-ей.
Вот я - Пигвигген, их Премьер -
Министр и советник,
Я всех важней, хотя, ей-ей,
Не так-то я заметен.
Вот с королевою король
Не поделили что-то,
Их помирить тотчас изволь:
Нелегкая работа!Кто правит Сказочной страной?
Ей-ей, конечно, не Король!
Я здесь отнюдь не лишний:
Главней Сморчка и Шишек.
В своих одеждах голубых,
Всем правлю я - от сих до сих!
В волшебной дали голубой
Король считается со мной!
В волшебной дали голубой
Важней Пигвигген, чем король!Осмелюсь сказать - не из тщеславия, но как человек, завоевавший достойное место в театре сочинением нескольких пиес, имевших несомненный успех, - что песенка весьма удалась. Вы согласны?
Прошло уже несколько недель, но ни строки от нашего немецкого друга. Время, однако, идет, и я пошевелю его снова, столь добродушно, сколь я умею.
Примите и пр.,
Ваш Дж. Р. Планше.
- На этом письме есть пометка, сделанная рукой Кембла: "Мне сообщили, что Гофман умер в Берлине двадцать пятого июня. Немедленно известить Планше и назначить ему встречу - надо выбрать другую пиесу и другого композитора - Бишопа? - так как опера должна быть готова к Рождеству".
За Круглым столом воцарилось тяжелое молчание. Пенни взяла гроздь винограда из Блюда изобилия.
Первым заговорил Холлиер:
- Как вы думаете, что понял бедный умирающий Гофман из всего этого мусора про голубых мальчиков, сморчки и шишки?