Я лежал, не открывая глаз, и лениво прислушивался к доносившимся до меня звукам. Снаружи по каменным плитам размеренно цокали подводы. Звенело металлом оружие на людях, звенела металлом сбруя, и я понял, что под моими окнами по улице проезжает кавалькада. И без всякого интереса подумал: кто бы это мог быть? Откуда-то (впрочем, я знал, откуда, - со двора гостиницы) донеслись звонкие удары копыт и нетерпеливое ржание, которое я сразу узнал: это горячился мой конь.
Потом звук шагов и шорохи - шаги, как будто бы почтительно приглушенные, а на самом деле нарочито шумные, чтобы разбудить меня, если я еще сплю. Я улыбнулся про себя уловке старого мошенника.
- Понс, - приказал я, не открывая глаз, - воды! Холодной воды, побыстрей и побольше. Я вчера вечером хлебнул лишнего, и в глотке у меня сухо, как в раскаленной пустыне.
- Вот зато сегодня вы и заспались, - проворчал он, подавая мне заранее приготовленную кружку с водой.
Я сел на кровати, открыл глаза и обеими руками поднес кружку к губам. Я пил и разглядывал Понса.
Теперь заметьте две вещи: я говорил по-французски и не сознавал, что говорю по-французски. Только много времени спустя, вернувшись в одиночку и вспоминая события, о которых я сейчас рассказываю, я вдруг понял, что все время говорил по-французски, и притом как настоящий француз. Я же, Даррел Стэндинг, тот, кто пишет эти строки в тюрьме Фолсем, в одной из камер Коридора Убийц, знаю французский язык только в объеме школьного курса, то есть кое-как читаю французские книги и журналы. А говорить не умею совсем. Даже заказывая обед в ресторане, я не всегда правильно произносил названия блюд.
Но довольно отступлений. Понс был низеньким, сухоньким старикашкой. Он родился в нашем доме - об этом было упомянуто в тот день, который я описываю. Понсу было за шестьдесят.
Он уже лишился почти всех зубов, но, несмотря на сильную хромоту (он ходил, смешно подпрыгивая), был еще очень бодр и подвижен. Со мной он обращался с развязной фамильярностью.
Ведь он прожил в нашем доме шестьдесят лет. Он был слугой моего отца, когда я еще только учился ходить, а после его смерти (мы с Понсом говорили о ней в этот день) стал моим слугой.
Хромоту свою он получил на поле сражения в Италии, когда в атаку пошла кавалерия. Он только-только успел оттащить моего отца в сторону, как был ранен пикой в бедро, сбит с ног и отброшен под лошадиные копыта. Мой отец, не потерявший сознания, хотя и обессилевший от ран, видел все это своими глазами. Так что Понс заслужил право быть фамильярным, по крайней мере, с сыном моего отца.
Укоризненно покачивая головой, Понс смотрел, как я жадно пью воду.
- Она сразу закипела, ты слышал? - спросил я, смеясь, и отдал ему кружку.
- Совсем как отец, - сказал он с печальным вздохом. - Но ваш отец потом остепенился, а от вас этого не дождешься.
- У отца был больной желудок, - поддразнивал я старика. - Один глоток вина - и его сразу выворачивало наизнанку. Так кто же станет пить, если от этого нет никакой радости?
Пока мы разговаривали, Понс раскладывал на кресле у кровати мой костюм.
- Пейте, пейте, хозяин, - сказал он. - Это вам не повредит. Вы все равно умрете со здоровым желудком.
- Значит, по-твоему, у меня железный желудок? - спросил я, нарочно притворяясь, будто не понял его намека.
- По-моему… - ворчливо начал он, но тут же умолк, сообразив, что я его дразню. Поджав морщинистые губы, он повесил на спинку кресла мой новый, подбитый соболями плащ. - Восемьсот дукатов! - язвительно сказал он. - Тысяча коз и сто жирных быков за плащ, чтобы вы не мерзли! Двадцать ферм на благородной спине моего хозяина!
- А вот здесь сотня богатых ферм, с двумя-тремя замками в придачу, а быть может, и дворцом, - ответил я, протягивая руку и дотрагиваясь до моей шпаги, которую он только что положил на сиденье кресла.
- Ваш отец тоже завоевывал свое добро сильной рукой, - отрезал Понс. - Но если ваш отец умел завоевывать, то он умел и сохранять.
Тут Понс умолк и с насмешкой расправил мой новый колет из малинового атласа, который обошелся мне недешево.
- Шестьдесят дукатов за эту тряпку, подумать только! - все больше расходился Понс. - Да ваш отец послал бы к сатане на рога всех портных и евреев-ростовщиков, а не заплатил бы таких денег!
И все время, пока мы одевались, то есть все время, пока Понс помогал мне одеваться, я продолжал дразнить его.
- Нетрудно догадаться, Понс, что ты не слышал последней новости, - сказал я лукаво.
Тут старый сплетник мигом навострил уши.
- Последней новости? - переспросил он. - Уж не случилось ли чего при английском дворе?
- Нет, - покачал я головой. - Впрочем, новостью это, пожалуй, будет только для тебя, а всем другим она уже давно известна. Так ты, правда, не слышал? Об этом шептались греческие философы еще две тысячи лет назад. Вот из-за этой-то новости я и ношу двадцать богатых ферм на своей спине, живу при дворе и стал кутилой и щеголем. Видишь ли, Понс, наш мир - весьма скверное местечко, жизнь - печальная штука, все люди смертны, а когда ты мертв, ты… Короче говоря, ты мертв. И вот, чтобы избежать скверны и печали, в наши дни люди, подобные мне, ищут новизны, дурмана страстей и угара развлечений.
- Но что это за новость, хозяин? О чем шептались философы в давние времена?
- О том, что Бог умер, Понс, - ответил я торжественно. - Разве ты этого не знал? Бог умер, я тоже скоро умру, и вот поэтому я ношу на спине двадцать богатых ферм.
- Бог жив! - с жаром воскликнул Понс. - Бог жив, и царствие его близко. Оно близко, слышите, хозяин? Может быть, оно настанет уже завтра, и земля рассыплется в прах.
- Так говорили христиане в Древнем Риме, Понс, когда Нерон устраивал из них живые факелы себе на забаву.
Понс бросил на меня взгляд, исполненный жалости.
- Большая ученость хуже болезни, - сокрушенно вздохнул он. - Я ведь всегда это говорил. Но вам, конечно, надо было поставить на своем и таскать меня, старика, за собой! Ну, и какой толк, что вы изучали астрономию и арифметику в Венеции, поэзию и всякие другие итальянские глупости - во Флоренции, астрологию - в Пизе и уж не знаю что еще в этой сумасшедшей Германии? Плевать я хотел на философов. Я говорю вам, хозяин, - я, Понс, ваш слуга, калека-старик, который не отличит буквы от древка пики, - я говорю вам, что Бог жив и через краткий срок вы предстанете перед ним. - Он вдруг умолк, опомнившись, и добавил: - Священник, о котором вы говорили, ждет, когда вы встанете.
Я вспомнил, что действительно назначил священнику прийти сегодня.
- Что ж ты мне раньше не сказал? - спросил я сердито.
- А к чему? - пожал плечами Понс. - Он все равно ждет уже два часа.
- Почему ты меня не разбудил?
Он посмотрел на меня с упреком.
- Как же разбудишь вас, когда вы еле добрели до кровати и все время вопили почище любого петуха: "Пой ку-ку, пой ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку!"
Он тянул этот бессмысленный припев раздирающим ухо хриплым фальцетом, насмешливо поглядывая на меня. Вполне возможно, что я пел эту песенку, ложась спать.
- У тебя хорошая память, - заметил я сухо, накидывая на плечи новый соболиный плащ и тут же сбрасывая его на руки Понсу.
Понс угрюмо покачал головой.
- Тут память не нужна: вы ведь пропели это "ку-ку" раз тысячу, не жалея голоса, так что к нашим дверям сбежались постояльцы со всей гостиницы и грозились убить вас, потому что вы никому не даете уснуть. А когда я вас все-таки уложил, разве вы тут же не подозвали меня к себе и не велели передать дьяволу, если он зайдет, что его светлость почивает? И разве вы не вернули меня еще раз, и, сжав мне руку у локтя так, что сегодня она вся в синяках, разве вы не приказали мне: "Если любишь жизнь, сочное мясо и теплый очаг, ни под каким видом не смей будить меня утром! Можешь разбудить меня только ради одного"?
- Ради чего? - спросил я, потому что никак не мог вспомнить, о чем я тогда думал.
- "Только ради сердца черного коршуна, по имени Маринелли, - сказали вы. - Только ради сердца Маринелли, еще теплого и положенного на золотой поднос. Поднос обязательно должен быть золотым", - сказали вы, а я должен разбудить вас, запев "Пой ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку". И тут вы стали учить меня петь "Пой ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку".
Но едва Понс назвал это имя, я сразу понял, что речь идет о том самом священнике Маринелли, который уже два часа скучает в моей приемной.
Когда же Маринелли вошел и, здороваясь, назвал меня полным титулом, я понял и все остальное. Я был граф Гильом де Сен-Мор (дело в том, что я знал тогда и вспоминал потом лишь то, что проходило через мое бодрствующее сознание).
Священник был итальянец, очень смуглый, невысокого роста и невероятно худой - не то от вечных постов, не то от вечного неутолимого, но не плотского голода. Руки у него были маленькие и слабые, как у женщины. Но зато его глаза! Хитрые, недоверчивые, всегда прищуренные, с тяжелыми веками, они были злобными, как у хорька, и в то же время томными, как у ящерицы, греющейся на солнце.
- Вы заставляете нас ждать, граф де Сен-Мор, - сказал он, как только Понс, повинуясь моему взгляду, вышел из комнаты. - Тот, кому я служу, начинает терять терпение.
- Потише, потише, поп, - перебил я его сердито. - Помни, что ты сейчас не в Риме.
- Мой святейший повелитель… - начал он.
- Возможно, твой святейший повелитель правит в Риме, - опять перебил я.
- Но мы во Франции.
Маринелли смиренно наклонил голову, но в его глазах блеснула злоба.
- Мой святейший повелитель заботится и о делах Франции, - сказал он невозмутимо. - Эта дама не для вас. У моего повелителя другие планы. - Он провел языком по тонким губам. - Другие планы и относительно нее… и относительно вас.
Конечно, он имел в виду великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского. Но хотя Филиппа была великой герцогиней и вдовой, она, кроме того, была женщиной - молодой, веселой, красивой и, по моему мнению, созданной для меня.
- Каковы же эти планы? - спросил я грубо.
- Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор. Так глубоки и обширны, что мне не подобает даже задумываться о них, а тем более обсуждать их с вами или с кем-нибудь еще.
- О, я знаю, что надвигаются большие события и что под землей зашевелились покрытые слизью черви.
- Меня предупреждали, что вы упрямы, но я должен был выполнить приказ.
Маринелли встал, собираясь уйти, и я тоже встал.
- Я говорил, что это бесполезно, - продолжал он. - Но вам была дарована последняя возможность изменить свое решение.
Мой святейший повелитель справедлив, как сама справедливость.
- Ну, я подумаю, - сказал я беззаботным тоном, провожая его до дверей.
Он остановился как вкопанный.
- Время для размышлений прошло, - сказал он. - Я здесь для того, чтобы узнать ваше решение.
- Я подумаю, - повторил я и, помолчав, добавил: - Если планы этой дамы не совпадут с моими, тогда, быть может, планы вашего повелителя осуществятся. Потому что, помни, поп, мне он не повелитель.
- Вы не знаете моего повелителя, - грозно сказал он.
- И не испытываю ни малейшего желания с ним познакомиться, - отрезал я.
Я стоял, прислушиваясь к мягким шагам интригана-священника, легко ступавшего по скрипучим ступенькам.
Если бы я попробовал подробно описать все, что мне привелось увидеть за остаток этого дня и первую половину сменившей его ночи, пока я был графом Гильомом де Сен-Мором, то не хватило бы и десяти таких книг. Но я многое опущу, вернее сказать, я опущу почти все, ибо мне еще не приходилось слышать об отсрочке казни для того, чтобы осужденный мог дописать свои воспоминания: по крайней мере в Калифорнии так не делается.
Париж, который я увидел в тот день, был старинным Парижем. Узкие улочки были завалены грязью и нечистотами и показались бы неслыханно грязными в наш век санитарии и гигиены.
Но все это я должен пропустить. Я должен пропустить все события дня: верховую прогулку за стенами города, великолепный праздник, устроенный Гуго де Менгом, пиршество, во время которого я почти ничего не ел и не пил. Я опишу только самый конец этих приключений: все началось, когда я стоял, обмениваясь шутками с самой Филиппой… О Господи, как она была хороша! Знатная дама до мозга костей, но, кроме этого и помимо этого, всегда и во всем - женщина.
Мы шутили и смеялись вполне искренне, а вокруг нас кружилась веселая толпа. Но под нашими шутками крылась напряженная настороженность мужчины и женщины, уже перешагнувших порог любви, но еще не уверенных во взаимности. Я не стану описывать Филиппу. Миниатюрная, восхитительно стройная… Нет, я все-таки удержусь. Словом, для меня она была единственной женщиной в мире, и я совершенно не думал о том, что длинная рука седого старца может протянуться из Рима через всю Европу, чтобы разлучить меня с моей возлюбленной.
И тут итальянец Фортини прошептал мне на ухо:
- Один человек хочет поговорить с вами.
- Пусть подождет, пока у меня найдется для него время, - ответил я резко.
- Я никого не жду, - так же резко возразил он.
Кровь закипела у меня в жилах, и я вспомнил священника Маринелли и седого старца в Риме. Я понял. Все было подстроено. Вот она, длинная рука. Фортини лениво улыбнулся, глядя мне прямо в лицо, пока я раздумывал, как поступить, и улыбка эта была насмешливой и дерзкой.
Именно сейчас я должен был во что бы то ни стало сохранять хладнокровие. Но во мне поднималась знакомая багровая ярость.
Так вот, значит, что задумал этот поп: Фортини, промотавший все родовые богатства, сохранив лишь громкое имя, считался лучшим фехтовальщиком среди итальянцев, приехавших к нам за последние шесть лет! Итак, сегодня Фортини. Если он потерпит неудачу, то но приказу седого старца завтра явится новый бретер, послезавтра - новый. А если и у них ничего не выйдет, то убийца-простолюдин всадит мне нож в спину или отравитель подмешает смертоносное зелье в мое вино или в мой хлеб.
- Я занят, - сказал я. - Убирайтесь.
- У меня к вам неотложное дело, - настаивал он.
Незаметно для себя мы стали говорить громче, и Филиппа услышала.
- Убирайся прочь, итальянский пес! - сказал я. - Не визжи у моих дверей. Я скоро займусь тобой.
- Луна уже взошла, - ответил он. - Трава сухая, отличная.
Роса еще не выпала. За этим прудом налево, на расстоянии полета стрелы, есть превосходная лужайка, тихая и укромная.
- Скоро я исполню ваше желание, - понизив голос, ответил я ему с досадой.
Но он не отходил от меня.
Тут заговорила Филиппа, и в ее словах была заключена вся ее редкая смелость и железная воля.
- Исполните желание этого господина, Сен Мор. Займитесь им сейчас. Да сопутствует вам удача! - Она умолкла и подозвала к себе своего дядю Жана де Жуанвиля, который в эту минуту проходил мимо, - брата ее матери, одного их анжуйских Жуанвилей.
- Да сопутствует вам удача, - повторила она и, наклонившись ко мне, шепнула: - Мое сердце остается с вами, Сен-Мор. Возвращайтесь скорее. Я буду ждать вас в большом зале.
Я был на седьмом небе. Я шагал по облакам. Впервые она прямо сказала мне о своей любви. И эта радость придала мне такую силу, что теперь мне была нипочем хоть дюжина Фортини, хоть дюжина седых старцев в Риме.
Жан де Жуанвиль и Филиппа скрылись в толпе, а мы с Фортини быстро договорились обо всем и разошлись, чтобы найти секундантов и встретиться на лужайке за прудом.
Сначала я отыскал Робера Ланфранка, а потом Анри Боэмона.
Но прежде чем найти их, я встретил соломинку, которая показала мне, куда дует ветер, и предсказала настоящую бурю. Соломинку звали Ги де Виллардуэн; я знал этого неотесанного провинциала - он совсем недавно приехал ко двору, что не мешало ему быть задиристым петушком. Он был рыж. Белки его голубых, близко поставленных глазок отливали красным, а кожа, как обычно у рыжих, была багровой и веснушчатой. Больше всего он напоминал вареного рака.
Когда я проходил мимо, он быстро повернулся и толкнул меня. О, разумеется, он сделал это нарочно! И тут же злобно подскочил ко мне, хватаясь за шпагу.
"Черт возьми! - подумал я. - У седого старца немало орудий, и весьма странных к тому же!", - а вслух с вежливым поклоном сказал петушку:
- Простите мою неуклюжесть. Во всем виноват я. Прошу у вас извинения, Виллардуэн.
Однако умиротворить его оказалось нелегко. Но пока он в бешенстве кукарекал, я заметил Робера Ланфранка, подозвал его к нам и объяснил, что случилось.
- Сен-Мор дал вам полное удовлетворение, - решил Ланфранк. - Он попросил у вас извинения.
- О да! - подхватил я любезнейшим голосом. - И я снова прошу вас, Виллардуэн, извинить мою неуклюжесть. Приношу тысячу извинений. Во всем виноват я, хотя поступок мой был неумышленным. Торопясь на некое свидание, я был неуклюж, чрезвычайно неуклюж, но толкнул я вас неумышленно.
Этой деревенщине оставалось только с большой неохотой принять извинения, на которые я был так щедр. Но когда мы с Ланфранком поспешили дальше, я подумал, что не пройдет и нескольких дней, а может быть, и часов, как огненноголовый провинциал добьется того, чтобы мы с ним скрестили шпаги на лужайке.
Ланфранку я сказал только, что нуждаюсь в его услугах, и он не стал расспрашивать о подробностях. Это был жизнерадостный юноша, которому только что исполнилось двадцать лет, но он слил умелым фехтовальщиком, сражался в Испании и много раз отличался на дуэлях. Узнав, в чем дело, он только весело сверкнул черными глазами и пришел в такой восторг, что сам отправился за Анри Боэмоном и уговорил его присоединиться к нам.
Когда мы втроем вышли на лужайку за прудом, Фортини и двое его секундантов уже ждали нас. Одним из них был Феликс Паскини, племянник кардинала, носившего ту же фамилию, и доверенное лицо своего дяди, который сам был доверенным лицом седого старца. Другим был Рауль де Гонкур, и меня удивило, что такой благородный человек оказался в подобном обществе.
Мы отсалютовали друг другу и взялись за дело. Оно было знакомо нам всем. Роса еще не выпала, и ноги не скользили по сухой траве. Ярко светила луна, и мы с Фортини скрестили шпаги в смертельном поединке.
Я знал, что Фортини меня превосходит, хотя я и считался во Франции хорошим фехтовальщиком. Но я знал и другое: что в этот вечер со мной сердце моей дамы, и потому в этот вечер благодаря мне в мире станет одним итальянцем меньше. Повторяю, я знал это, я не сомневался в исходе ДУЭЛИ. И пока мы дрались, я размышлял, как лучше убить его. Я не любил долгих поединков, короткий блестящий бой - такова была моя обычная манера. А кроме того, все эти веселые месяцы пирушек, когда поздно ночью я распевал "Пой ку-ку, пой ку-ку, пой ку-ку", должны были сказаться, если схватка затянется, и я это знал. Бой будет коротким и блестящим, решил я.
Однако справиться со столь умелым противником, как Фортини, было не так-то просто. А кроме того, Фортини, который, по слухам, всегда бывал хладнокровен, обладал железной рукой и умел драться долго, уверенно и неутомимо, в этот вечер тоже решил, что бой будет коротким и блестящим.