Черный джаз обрушился на залу и завертел всех и вся, погнал сквозь хаос безумных па, под барабанную чушь, под скрежет саксофонов, под вокал. Духи тьмы, казалось, победили окончательно, в клочья разодрав дневные ипостаси умов и душ, навеки утопив танцоров в одиноких темных озерцах канувших невозвратимо эго, выпустив на нолю полиморфные страсти Города. На илистых мелководьях бывших когда-то личными чувств и мыслей хозяйничали теперь иные существа, цепная свора Александрии - соленого мертвого озера, окруженного с трех сторон молчаливой, тихой, с распахнутыми настежь глазами пустыней, уходящей дальше, дальше, в Африку, под мертвою луной.
Запертые наглухо в одиночных камерах масок, мы принялись рыскать из комнаты в комнату, с этажа на этаж ярко освещенного особняка в поисках нам одним попятных отличительных знаков, держа наготове чувства, как кинжалы; розы, приколотой на рукав домино, кольца, шарфа, цветной бусинки. Что-нибудь, хотя бы что-нибудь, чтоб отличить любимого в толпе. Клобуки и маски, как зримые символы потаенных наших "я", сопутствовали нам, сосредоточенным и нищим в духе, - так отцы-пустынники искали Бога. И медленно, с неодолимой непреложной тяжестью, чугунный маховик карнавального бала понемногу набрал ход, то вознося нас, то бросая вниз. Тут и там, как искра смысла в темном тексте, вдруг мелькнет знакомое лицо, знакомый голос: тореро, пьющий в коридоре виски, окликнет тебя со знакомой чуть заметной шепелявинкой - Тони Умбада; или Поццо ди Борго на секунду скинет маску, чтобы успокоить жену: та дрожит и на грани истерики. Снаружи, на темном газоне у пруда, сидит одинокий Амариль, он тоже дрожит и ждет. Маску он снять не решился из опасения, что лицо его может разочаровать, а то и отпугнуть ее, буде она все-таки придет на свидание, назначенное год назад. Если ты влюбился в маску, будучи в маске сам… у кого из вас первого достанет смелости ее снять? Может, таким влюбленным имеет смысл навсегда остаться в масках? (Мысли бегут взапуски в сентиментальной голове Амариля… Чем больше мук, тем крепче чувство.)
Впечатляющих размеров прачка в подозрительно знакомой шляпе и мужских ботинках (Помбаль, ну конечно же!) загнала в дальний угол у камина плюгавенького римского центуриона и поливает его отборной бранью - жестяным каким-то попугайским голосом. Вот еще словечко долетело: "Salaud". Тщедушный генеральный консул порывисто взмахивает руками, пытается протестовать, рвется на свободу, но если уж Помбаль в кого вцепился… Зрелище - высший класс. С центуриона слетает каска; Помбаль водружает его на эстраду и начинает ритмично ударять костлявым его превосходительства задом в большой барабан, целуя притом самого господина посла взасос. Представляю, как он сейчас ликует. До конца досмотреть не удается - смыкается толпа, домино пополам с конфетти, с серпантином, и стирает Помбаля, как мокрой тряпкой с грифельной доски. Мы как сардины в банке, тело к телу, капюшон в капюшон, глаза в глаза. Жюстин так и не видно.
Старина Тиресий,
Нет никого любезней,
Нужней и бесполезней,
Чем
Старина Тиресий.
Где-то около двух часов пополуночи занимается пожар - виной тому один из каминов на втором этаже, но, честно говоря, ничего серьезного не происходит, и пожар даже веселит нашу публику совершеннейшей своей уместностью. Суетятся слуги, и сразу же их оказывается как-то слишком много; потом я замечаю самого Червони: он, без маски, бежит вверх по лестнице - и тут же где-то рядом заливается трелью телефон. Повалил вдруг откуда-то дым, как серная пыль из бездонной шахты, клубами. Буквально через несколько минут подъехала пожарная машина со включенной сиреной, и холл заполонили маскарадные фигуры pompiers с топорами и ведрами. Встреченные бурею восторга, они - топоры наизготовку - прошествовали наверх, к камину, и мужественно разнесли его на куски. Другая часть того же племени взобралась на крышу и принялась лить воду, ведро за ведром, в дымоход. Весь второй этаж тут же погрузился в некое подобие лондонского смога - дым, копоть, водяной пар. Со всех сторон, крича от восторга, в туман сбежались маски и принялись выплясывать, как дервиши. Те маленькие недоразумения, без которых праздник не праздник. Я вдруг поймал себя на том, что кричу со всеми вместе. Должно быть, я к тому времени уже изрядно выпил.
В большой, увешанной гобеленами комнате звенел и звенел телефон, иголочкой прокалывая шум. Я увидел, как слуга снял трубку, поднес ее к уху, потом положил с телефоном рядом и, как охотничий пес, пошел рыскать по комнатам, пока наконец не вернулся с Нессимом, улыбающимся и без маски. Нессим сказал что-то в трубку, быстро и нетерпеливо. Потом точно так же положил ее на столик, дошел до большой бальной залы и с порога принялся внимательно оглядывать танцующих. "Случилось что-то?" - спросил я, подходя к нему и скидывая на ходу капюшон. Он улыбнулся и покачал головой. "Никак не найду Жюстин. Клеа рвется с ней поговорить. Ты ее не видел?" Да уж, вопрос так вопрос! - я целый вечер только и делал, что искал ее кольцо, - безрезультатно. Мы постояли еще, вглядываясь в медленный хаос танцующих пар, внимательно, как два рыбака в ожидании поклевки. "Нет", - сказал он, и я отозвался: "Нет". Подошел Пьер Бальбз, встал рядом и тоже снял капюшон: "Я танцевал с ней минуту назад. Вышла, должно быть".
Нессим вернулся к телефону и сказал громко, я слышал каждое слово: "Она где-то здесь. Да, совершенно точно. Нет. Ничего не случилось. Пьер только что с ней танцевал. Тут столько народу. Может быть, она вышла в сад. Передать что-нибудь? Может, она перезвонит тебе позже? Договорились. Нет-нет, просто загорелся камин. Уже погасили". Он положил трубку и обернулся к нам. "В любом случае, - сказал он, - у нас в холле рандеву без масок, в три".
Бал снова впитал нас, как капли, и даже исполнившие свой долг пожарные уже успели присоединиться к танцующим. Краем глаза я заметил четырех полногрудых демониц, несших в оранжерею бесчувственную тушу упившейся вусмерть прачки, под бурные аплодисменты собравшихся. Помбаль, должно быть, в очередной раз вступил в бескомпромиссный поединок с одним из своих любимых сортов виски. Шляпу он потерял, но у него хватило предусмотрительности надеть под нее огромный парик - мелким бесом завитые соломенного цвета кудельки. Пожалуй, его и впрямь никто не узнает в таком-то парике.
Ровно в три Жюстин вошла в холл из сада и сняла маску; Нессим предложил нас подбросить, меня и Пьера, но мы решили остаться и поддержать по мере сил слабеющее пламя праздника. Гости засобирались домой, одна за другой отъезжали машины. Нессим нежно ее поцеловал и спросил: "Где твое кольцо?" - вопрос этот давно уже вертелся у меня на языке, но я все не решался… Она улыбнулась - так очаровательно, так невинно - и сказала в ответ: "Я танцевала последний тур с Тото, буквально несколько минут назад, и он его стащил. Где этот маленький пакостник? Я без колечка домой не поеду". Мы обыскали весь этаж, но Тото не нашли, и Нессим - он очень устал - решил списать его как пропавшего без вести. Поручение Клеа он тоже не забыл передать - и моя любимая женщина послушно, на моих глазах, подошла к телефону и набрала нужный номер. Говорила она тихо, и пару раз на ее лице появилось - и погасло - удивленное выражение; в конце концов она сказала: "Ну конечно же, со мной все в порядке", - прежде чем пожелать Клеа спокойной ночи, несколько, на мой взгляд, не ко времени. Затем они вышли наружу, и луна окатила их с головы до ног холодным молочным светом; мы с Пьером проводили их до машины. За рулем сидел Селим, бесстрастный, ястребиноликий. "Доброй ночи!" - сказала Жюстин, чуть коснувшись губами моей щеки. Еще она шепнула: "Завтра!" - и, покуда мы шли обратно к дому, это слово отдавалось у меня в голове на все лады, как свист пролетевшей мимо пули. На лице у Нессима странное выражение проказливой безмятежности, как у человека, решившего расслабиться после серьезной траты сил.
Кое-кто успел уже допиться до духовидения - в оранжерее видели призрака. Общий смех. "Но я уверяю вас, - Атэна Траша, почти на взвизге. - Мы сидели на диване, я и Жак, ну скажи им, Жак!" Подбежал кто-то в маске, пискнул из пищалки ей в лицо и метнулся назад. "Это Тото!" - крикнули из толпы. Я ухватил домино за рукав, скинул капюшон - то была Хлоя Мартиненго. "Но я уверяю вас, - снова Атэна, - оно простонало нечто вроде… - Атэна запнулась на миг - лицо застыло задумчивой хмурой гримаской - и пропела вдруг совершенно загробным, сходящим понемногу на нет голосом: - Justice… Justice". Кругом снова рассмеялись, несколько голосов принялись наперебой передразнивать ее. "Justice, - заревело домино и понеслось вверх по лестнице. - Justice!"
Снова оставшись один, я вдруг почувствовал: мое разочарование понемногу принимает форму физического чувства голода - и пересек не торопясь бальную залу в направлении столовой, откуда неслась весь вечер возбуждающая канонада - там открывали шампанское. Бал был все еще в разгаре, домино бились в танце, как белье на ветру, визгливым поросячьим выводком заходились саксофоны. В алькове сидела, подняв до колен подол платья, - ноги у нее и в самом деле хороши - Друзилла Банубула; она растянула ногу, и два кающихся арлекина накладывали ей на колено повязку. Она упала, или ее, скорее, нарочно сшибли с ног. На кушетке за ее спиной беспробудно спал негрский знахарь с моноклем в глазу. В следующей комнате чувствительная дама в вечернем туалете играла на рояле джаз и пела, и пьяные слезы ручьями текли у нее из глаз. Толстый старик с волосатыми ногами, одетый Венерой Милосской, склонился над ней. Он тоже рыдал и тряс брюхом.
В столовой между тем оказалось сравнительно тихо, и я сразу же заметил Персуордена - он был без маски и, кажется, довольно пьян. Он что-то говорил, обращаясь к Маунтоливу, а Маунтолив ходил вокруг стола странной своей скользящей с подскоком походкой и накладывал на тарелку ломтики холодной индюшки и салат. Персуорден сварливо и бессвязно ругал Червони за то, что вместо шампанского тот выставил "спуманте". "Осторожность и еще раз осторожность, - крикнул он мне через всю комнату, - это просто жидкая головная боль". Но свой стакан он тем не менее наполнять не забывал, четким, преувеличенно аккуратным движением. Маунтолив бросил на меня через плечо внимательный мягкий взгляд - я как раз потянулся за тарелкой - и с явным облегчением назвал меня по имени. "А, Дарли, - сказал он, - а мне вдруг почудилось, что вы - один из моих секретарей. Они шпионили за мной весь вечер. Испортили мне удовольствие. Эррол даже и мысли не допускает о том, чтобы нарушить протокол и уехать раньше Главы Миссии; мне пришлось спрятаться в саду и ждать, пока до этих бедолаг не дойдет, что я уже уехал. Когда я только поступил на службу, мой тогдашний шеф просто насмерть меня загонял по всяким нудным приемам, и я дал себе слово: если когда-нибудь сам стану послом, младших сотрудников посольства я от подобного рода обязанностей избавлю". Говорил он необычайно мягко, не расставляя четких акцентов и пауз, и собеседник сразу же проникался к нему невольной симпатией; я тоже не избежал общей участи, хотя и знал, что это у него профессиональное, как у большинства дипломатов высокого класса. Он столько лет тренировался на своих подчиненных, ненавязчиво заставляя их забывать о разнице в статусе, что выработал в конце концов маску предельной искренности, совершенно естественную на первый взгляд, в действительности же невероятно фальшивую. Как великие актеры, способные с пол-оборота сыграть любое чувство. И тем не менее я каждый раз с досадой ловил себя на откровенной к нему симпатии. Мы медленно сошлись у стола, переговариваясь, наполняя тарелки.
"Дэвид, что ты видел в саду?" - с издевкою спросил Персуорден, и посол посмотрел на него задумчиво и прямо, словно желая упредить неосторожную и, более того, неуместную фразу. "Я видел, - улыбнулся Маунтолив и взял бокал, - Я видел влюбленного Амариля у озера - он беседовал с женщиной в домино. Может быть, мечте его и впрямь суждено осуществиться?" Амарилева любовь была притчей во языцех. "Дай-то Бог".
"А что ещё? - сказал Персуорден тоном вызывающим и весьма вульгарным, так, словно собирался Маунтолива шантажировать. - Что еще, кого еще ты там видел, Дэвид?" Он и впрямь был пьян, и в тоне его, хоть и дружеском, зазвучали вполне хулиганские нотки. Маунтолив порозовел и уставился к себе в тарелку.
С тем я их и оставил и отправился в обратный путь, вооруженный полной тарелкой и бокалом шампанского. В душе шевельнулось чувство некоторой - с оттенком презрения - неприязни к Персуордену и сочувствия к Маунтоливу, которого поставили в неловкое положение. Мне хотелось уединиться, поесть в тишине и подумать о Жюстин. В холле тузили друг друга три ярко нарумяненные грации, все до одной мужчины, судя по голосам, и я каким-то чудом пронес мимо них свой груз без потерь. Шутливо рыча, как разыгравшиеся псы, они старались ухватить друг друга за гениталии. Мне вдруг пришла в голову мысль подняться в библиотеку - уж там-то об эту пору никого быть не должно. Не так давно Червони приобрел доселе неизвестные рукописи Кавафиса - а вдруг он их не запер. Червони был заядлый библиофил.
На втором этаже толстый человек на тощих ножках, одетый Красной Шапочкой, барабанил в дверь клозета; слуги "гуверами" пылесосили покрытые сажей ковры и переговаривались вполголоса. Библиотека была этажом выше. В одной из спален ритмично скрипела кровать, внизу, в ванной, кого-то рвало, в густой хроматической гамме. Поднявшись по лестнице, я толкнул ногой герметично закрывающуюся дверь, она подалась с суховатым сосущим звуком и впустила меня. Длинная комната была пуста, отблескивал неярко свет на полированном дереве полок, на стеклах, и только в дальнем конце, у огня, сидел Мефистофель - и держал на коленях книгу. Он поднял голову и снял очки, чтобы получше меня рассмотреть, - Каподистриа. Ничего не скажешь, костюм по хозяину. Крючковатый хищный клюв, маленькие, близко посаженные глазки. "Входи, - крикнул он. - Я уж было испугался, что кому-то взбрело в голову заняться здесь любовью, в таком случае… toujour la politesse… я бы счел себя обязанным… Что ты там ешь? Тут чудно, у огня. А я как раз пытался отыскать одну цитату, она у меня весь вечер не шла из головы".
Я сел с ним рядом и поставил тарелку на столик между креслами - прошу! "Я хотел взглянуть на новые рукописи Кавафиса", - сказал я.
"Они все под замком - рукописи".
"Понятно".
Огонь горел ярко, поленья трещали, и в комнате, уставленной книгами вдоль стен, было уютно и тихо. Я скинул капюшон, прошелся вдоль полок, разглядывая корешки, и снова сел в кресло. Да Капо тем временем закончил что-то списывать из книги на листок бумаги. "Чудно, - сказал он с отсутствующим видом. - Это собрание буддийских текстов в восьми томах - дело рук отца Маунтолива. Ты знал?"
"Кажется, слышал", - от прямого ответа я предпочел уклониться.
"Он служил в Индии судьей. Потом вышел в отставку, но никуда оттуда не уехал, он и сейчас там; крупнейший в мире специалист по текстам на пали, я имею в виду европейцев, конечно. Да уж… Маунтолив его уже лет двадцать не видел. Говорит, стал теперь одеваться как saddhi. Вы, англичане, до мозга костей эксцентрики. Что бы ему не работать над своими текстами где-нибудь в Оксфорде, а?"
"Может быть, климат?"
"Может быть, - он согласился. - Вот. То, что я искал, - так и знал, что где-нибудь в четвертом томе". Он с силой захлопнул книгу.
"Что там?"
Он повернул листок с выписанной цитатой к огню и прочел мне с видом озадаченным и вместе с тем довольным: "Плод от древа добра и зла по сути своей - лишь плоть; да и яблоко по сути - только прах яблока".
"И ты хочешь сказать, что выписал это из буддийского текста?" - спросил я.
"Нет, конечно, это Маунтолив-старший, собственной персоной, из предисловия".
"Мне кажется…"
Где-то поблизости раздался придушенный крик, и Каподистриа вздохнул.
"Не знаю, какого черта я каждый год являюсь на этот треклятый карнавал, - сказал он сварливо, допивая свой виски. - И время-то астрологически неблагоприятное. То есть - для меня. И что ни год - случается какое-нибудь безобразие. Просто с души воротит. Два года назад Арнельха вынули из петли в доме Фонтана, в галерее для музыкантов. Не правда ли, забавно? Очень с его стороны неосмотрительно, если он сам до этого додумался. А потом Мартэн Фери дрался на дуэли с Джакомо Форте… И не захочешь, вспомнишь про дьявола. Потому-то я дьяволом и оделся. И болтаюсь тут, жду, когда народ побежит продавать мне души. Ага!" Он втянул носом воздух, потер ладонью о ладонь - звук шелеста пергаментных страниц - и рассмеялся коротко и сухо. Потом встал и сунул в рот последний ломтик индюшки: "Бог ты мой, ты видел, который теперь час? Нет, мне пора домой. Вельзевулу время спать".
"Вот и мне тоже, - сказал я, разочарованный тем, что так и не взглянул на почерк старого поэта. - Мне тоже".
"Тебя подбросить? - спросил он, когда, минув еще раз глотнувшую воздуху дверь, мы окунулись в осоловелую от музыки атмосферу гаснущего праздника. - Вряд ли стоит искать хозяев, чтобы пожелать им спокойной ночи. Червони сейчас, должно быть, давно уж спит".
Лениво перебрасываясь фразами, мы спустились в зал, где музыка текла сплошным потоком и волнами синкоп набегала нам под ноги. Да Капо снова водрузил на место маску и шел со мной рядом этакой зловещей черной птицей - демон, да и только. С минуту мы стояли и смотрели на танцующих, потом он зевнул и сказал: "Н-да, вот уж где самое время и место цитировать Кавафиса - "Бог оставляет Антония". Доброй ночи. Я сплю на ходу, а потому уезжаю, хотя, боюсь, сей вечер еще будет горазд на сюрпризы. Иначе не бывает".
И он не ошибся. Я постоял еще немного, тупо глядя на танцующие пары, потом спустился вниз, в прохладную темень ночи. У ворот еще стояли лимузины и сонные слуги, но улицы уже успели опустеть, и шаги мои звучали диковато и резко, отлепляясь за моей спиной от тротуара. На углу Фуад парочка белых шлюх безнадежно подпирала стену. Они торопливо затянулись и окликнули меня один раз, негромко. В волосы они вплели цветы магнолии.