А Жюстин? В тот самый день, когда возникла эта фотография, работа Клеа над портретом была прервана поцелуем - если верить Бальтазару. Как могу я надеяться постичь все это, если и представить-то себе подобную сцену могу лишь с огромным трудом? Мне, кажется, придется научиться видеть новую Жюстин, нового Персуордена, новую Клеа… Я имею в виду, мне придется собраться с силами и сорвать туманный занавес - занавес, мною же и сотканный из слепоты моей, из моей ограниченности. Моя зависть к Персуордену, моя страсть к Жюстин, моя жалость к Мелиссе. Все - кривые зеркала… Путь же лежит через факты. Я должен записать все новое, что узнал, и попытаться разобраться, попытаться заново найти утерянную нить логики, хотя бы и властью воображения. Или - могут ли факты говорить за себя сами? Можно ли сказать "он полюбил" или "она полюбила" и не пытаться понять смысл слов, встроить их в логический контекст? "Эта сука, - сказал однажды Помбаль о Жюстин. - Elle a 1'air d'une bien chambree!" И о Мелиссе: "Une pauvre petite poule quelconque…" Может, он был и прав. Но смысл ускользает, их истинная суть обретается где-то в иных местах. Здесь - есть у меня надежда, - на этих исчерканных вдоль и поперек листах бумаги, в этих строчках, что ссучил я по-паучьи из блеклых соков моей души.
А Скоби? Что ж, в нем, по крайней мере, есть недвусмысленная ясность диаграммы - он прост и незатейлив, как национальный гимн. Сегодня он особенно доволен жизнью, с самого утра, ибо сегодня - день его апофеоза. После четырнадцати лет, проведенных в качестве бимбаши египетской полиции, которой он отдал, выражаясь его языком, "вечер жизни своей", его только что перевели в… осмелюсь ли я доверить бумаге страшное слово? - ибо вижу явственно, как настороженно вздрагивает его сухое тело, как зловеще поблескивает, вращаясь в глазнице, его стеклянный глаз - …в отдел контрразведки. Слава Богу, Скоби уже нет среди живых, и душа его не содрогнется при звуке этих слов. Да уж, Старый Мореход, тайный пират с Татвиг-стрит, всечеловек. Как много Город потерял с его уходом! (Какие смыслы слышались ему в слове "сверхъестественный"!)
Я уже рассказывал во всех подробностях о том, как, поднятый едва ли не с постели таинственным посланцем, я в конце концов очутился в изысканных пропорций комнате, где восседал за массивным столом мой покойный ныне друг и смотрел на меня, посвистывая сквозь плохо подогнанную вставную челюсть. Мне кажется, назначение это было для него такой же неожиданностью, как и для меня, его единственного конфидента. Понятно, что в Египте он жил уже давно и хорошо говорил по-арабски; но назвать его карьеру блистательной до сей поры никак было нельзя. Зачем он понадобился разведке? Более того, зачем ей понадобился я? Я ведь уже объяснил им, и весьма доходчиво, что маленький Кружок, собиравшийся раз в месяц послушать, как Бальтазар толкует основные положения каббалы, со шпионажем ничего общего не имеет; объединял этих совершенно разных людей единственно интерес к тематике лекций. Александрия - город сект: сделай они хотя бы слабую попытку навести справки, их взгляду предстало бы редкое разнообразие групп, подобных Кружку приверженцев герметической философии, во главе которого стоял Бальтазар: последователи Штайнера, "христианской науки", Успенского, адвентисты… Что заставило их защититься исключительно на Нессиме, Жюстин, Бальтазаре, Каподистриа и т. д.? Этого не знал ни я, ни, как оказалось, Скоби.
"В чем-то они таком замешаны, - довольно вяло повторял он. - По крайней мере, так считает Каир". Он, по всей видимости, даже не совсем ясно представлял себе, на кого работает. Насколько я понял, он получал распоряжения из Каира в виде шифрованных телефонограмм. Однако кем бы ни был сей таинственный "Каир", денег у него было в достатке: и если он был настолько богат, что мог себе позволить швырять их, не считая, на добывание совершенно бессмысленной информации, - то, в самом деле, почему я должен был мешать ему тратить их на меня? Мне казалось: первое же мое донесение о Бальтазаровом Кружке с успехом похоронит всю их заинтересованность в предмете наблюдения - но я ошибся. Они требовали с меня еще и еще.
В то самое памятное утро, навсегда остановленное Китсом, старый моряк праздновал свое новое назначение и связанное с ним повышение жалованья, позволив себе постричься в центре, в самой дорогой парикмахерской - у Мнемджяна.
Не следует забывать и еще об одном обстоятельстве - эта фотография запечатлела "встречу на явке"; и нет ничего удивительного в том, что Скоби явно чувствует себя перед объективом не в своей тарелке. Ибо со всех сторон его окружают те самые вражеские агенты, чью подрывную деятельность он обязан держать под контролем, - не говоря уже о французском дипломате, о котором постоянно говорят как о главе французской Deuxième…
Прежний Скоби, существовавший на крохотную флотскую пенсию и скудное полицейское жалованье, счел бы визит в подобное заведение непозволительной роскошью. Но теперь он большой человек.
У него не хватало смелости даже подмигнуть мне в зеркале, пока маленький горбун с поистине дипломатической тактичностью изображал стрижку по полной программе, мастерски работая с чисто воображаемым предметом, - ибо сверкающий кумпол Скоби был лишь условно тронут по краям невесомым белым пухом, живо напоминающим о задницах новорожденных утят, и даже остроконечную бородку ему пришлось принести в жертву неумолимому процессу дряхления.
"Нужно отдать им должное, - вот-вот сорвется с его уст хрипловатое замечание (в окружении столь многочисленной, столь подозрительной компании мы, "разведчики", обязаны разговаривать "натурально"). - Нужно отдать им должное, старина, обслуживают здесь что надо, Мнемджян знает толк", И далее, прочистив горло: "Цельное искусство". В предчувствии малознакомого технического термина в голосе его появляются угрожающие нотки. "Тут все дело в калификации - был у меня один дружок, парикмахер с Бонд-стрит, он мне говорил: хочешь не хочешь, а должен пройти калификацию". Мнемджян благодарит его - сдавленным полушепотом чревовещателя. "Да будет вам, - отвечает ему старина Скоби благосклонно. - Я в таких вещах знаю толк". Теперь он может мне подмигнуть. Я подмигиваю в ответ. Мы отворачиваемся друг от друга.
Освобожденный от крахмального плена, он встает, с хрустом распрямляя конечности, и выдвигает вперед нижнюю челюсть, изображая этакого полнокровного бодрячка. Не торопясь, он самодовольно окидывает взглядом свое отражение в зеркале. "Ага, - произносит он и позволяет себе короткий начальственный кивок: - В самый раз".
"Электромассаж скальпа, сэр?"
Скоби величественно качает головой и водружает на лысый свой череп красный цветочный горшок - обязательную феску. "У меня от него мурашки, - говорит он, а затем, помолчав, добавляет с глуповатой ухмылкой: - Слишком сильное переживание для тех немногих стойких ребят, что держатся еще у меня на макушке. Пойду успокою их стопочкой арака". Мнемджян приветствует сей перл остроумия вежливым жестом. Мы свободны.
Однако настроение у Скоби явно не из лучших. Мы медленно идем вдоль Шериф-паши в сторону Гранд Корниш - он уныло смотрит в землю, ударяя себя время от времени по ноге мухобойкой из конского волоса, и мрачно попыхивает драгоценной своей вересковой трубкой. Думает. Потом, вдруг вспылив, говорит раздраженно: "Терпеть не могу этого парня - я о Тото. Откровенная цыпочка. В мое время его давно бы уже…" Еще несколько минут он нечленораздельно ворчит себе под нос, затем снова погружается в тягостное молчание.
"Что-то случилось, Скоби?"
"Случилось, - отзывается он ворчливо. - И впрямь случилось".
Когда он появлялся в центре города, в его походке, да и вообще в манере держаться, сквозило этакое наигранное чванство - он по большому счету был Белый Человек, и, хочешь не хочешь, ему приходилось нести обязательный для Белых Людей груз ответственности - бремя, как у них это принято называть. Если судить по Скоби, ноша явно была не из легких. Малейший его жест был вопиюще неестественным - похлопывал ли он себя по коленке, закусывал ли губу или впадал вдруг в задумчивость, взирая на свое отражение в витрине магазина. На прохожих он поглядывал так, словно шел на ходулях. Его жесты и позы смутно напоминали мне героев родной английской словесности - из тех, что стоят у камина эпохи Тюдоров, озаренные отблесками пламени, и хлещут себя по голенищам сапог для верховой езды бычьим хреном.
Но стоило нам достичь аванпостов арабского квартала, и вся эта вздорная манерность исчезла без следа. Он расслабился, сдвинул феску на затылок, чтобы отереть со лба пот, и окинул округу взглядом моряка, вернувшегося наконец домой. Город усыновил его, здесь он и вправду был дома. Он демонстративно пил у торчащего из стены неподалеку от мечети Гохарри свинцового желоба (общественный питьевой фонтанчик), явно в пику спрятавшемуся до поры Белому Человеку, который не мог не заметить, что вода в желобе куда как далека от санитарных норм и явно небезопасна для здоровья. Он мимоходом подхватывал с прилавка палочку сахарного тростника и жевал ее прямо на улице; или же сладкий плод рожкового дерева. Здесь отовсюду, из каждого закоулка, неслись ему навстречу приветствия и пожелания счастья - и он отвечал на них, сияя от радости.
"Й'алла, эфенди Скоб".
"Нахарак Саид, йа Скоб".
"Аллах салимак".
Он глубоко вздыхал и говорил задумчиво: "Милейшие люди". И еще: "Как я люблю эти места - ты и представить себе не можешь", - уворачиваясь от едва не сбившего нас с ног влажноокого верблюда, выплывшего вдруг из переулка нам навстречу с чудовищным горбом берсима, дикого клевера, которым здесь кормят скот.
"Да не иссякнет процветание твое".
"Твоими молитвами, мать".
"Да будут дни твои благословенны".
"Благослови меня, о шейх".
Походка Скоби обретала уверенность - он шел по своим владениям, - медленная, знающая цену каждому движению походка араба.
В тот день мы долго сидели в тени древней мечети и слушали, как потрескивают на ветру стволы пальм, как гудят внизу, в невидимой за спиною Города гавани, уходящие в море лайнеры.
"Я только что получил директиву, - сказал наконец Скоби грустно, тихо и сухо, - насчет того, что они называют Пидорастией. Мне аж не по себе стало, старина. Не стану скрывать, я даже слова такого не знал. Мне пришлось лезть в словарь. Любыми путями - так там написано - от них необходимо избавляться. Они ставят под удар нашу сеть". Я рассмеялся, и Скоби некоторое время явно пытался поддержать меня слабой усмешкой, но подавленное настроение одержало все-таки верх, и усмешка потонула, толком не родившись, - микроскопическая складка промеж вишнево-красных щечек. Он сердито пыхнул трубкой. "Пидорастия", - повторил он язвительно, нашаривая спичечный коробок.
"Мне кажется, они там, дома, не слишком-то понимают… - произнес он печально. - Что касается египтян, то им плевать с высокого дерева, если у человека случаем окажутся Тенденции, - если, конечно, человек этот честен Душой, ну, как я, скажем". Он говорил совершенно серьезно. "Но знаешь, старина, если уж я собираюсь работать на… Сам Знаешь Кого… я ведь обязан им сказать - как ты думаешь?"
"Не валяй дурака, Скоби".
"Ну, я не знаю, - все так же печально сказал он. - Я хочу играть с ними в открытую. Вреда, конечно, от меня никакого. Хотя, конечно, как-то не принято иметь Тенденции - ну, вроде как бородавки или длинный нос. Но я-то что могу сделать?"
"Не слишком, наверно, много, в твоем-то возрасте?"
"Ниже пояса, - сказал старый пират, и на минуту в нем проглянул прежний Скоби. - Подло с твоей стороны. Жестоко. Грязно". Он хитро глянул на меня поверх трубки и как-то вдруг развеселился. И разразился одним из великолепных своих беспорядочных монологов - очередной главой бесконечной саги, что складывалась мало-помалу его стараниями вокруг имени его старого друга Тоби Маннеринга, фигуры почти уже мифологической. "Тоби один раз до того допился, что Загремел в Госпиталь, - мне кажется, я тебе уже рассказывал. Нет? Ну, значит, нет. Загремел в Госпиталь, - он явно цитировал кого-то, и не без удовольствия. - Бог ты мой, что он вытворял, особенно по молодости лет. Расширял пределы возможного. В конце концов доктора все-таки до него добрались, и пришлось ему носить Приспособление. - Голос его взлетел едва ли не на октаву - Начальство он в упор не видел, пил в свое удовольствие, как король в изгнании, пока весь Торговый флот не встал на дыбы. Его списали на шесть месяцев. Отправили на берег. Ему сказали: "Тебе придется пройти тракцию", - не знаю, что это такое, но ничего хорошего, это уж точно. Тоби говорит, весь Тьюксбери слышал, как он орал. Они только вид делают, что лечат людей, а сами совсем не лечат. По крайней мере, Тоби они ничуть не вылечили. Поманежили-поманежили и отправили обратно. Просто ничего не могли с ним поделать. Кадавр Желудка. И Делириум Тренер из него уже не выйдет - это они так написали. Бедный Тоби!"
На этом месте он вдруг погрузился в сон, легко и непосредственно, прислонившись к прохладному боку мечети. ("Кошачья дрема, - сказал он как-то раз. - Вахтенная привычка. И на девятой волне всегда просыпаюсь". Сколько раз ему еще удастся проснуться? - помню, подумал я.) Через несколько секунд девятый вал и впрямь вынес его из сумеречных глубин обратно на песчаный берег. Он вздрогнул и выпрямился: "О чем бишь я? Да, о Тоби. Отец у него был настоящий Ч. П. Очень Высоко Поставленный. Сын большого человека. Тоби поначалу хотел пойти по церковной линии. Чувствую, говорит, Зов. Я так думаю, это у него маска такая была, костюм, - он ведь завсегдатый театрал был, Тоби-то. Ну, а потом он веру утратил и оступился, и у него была трагедия. Замели его, в общем. Он сказал, его Дьявол попутал. "Вот мы и постараемся упрятать вас от него подальше, - это судья на суде сказал. - Для пользы вашей и Общественной Морали". Они совсем уж было собрались впаять ему срок и еще отыскали у него редкую какую-то болезнь - фармакопея, кажется, называется, что-то вроде того. Но папаша вовремя сходил к премьер-министру, и они это дело замяли. На счастье Тоби, старина, в тот год у всего Кабинета тоже оказались Тенденции. Жуть какая-то. Премьер-министр, да что там - сам Архиепископ Кентерберийский. Им стало жаль беднягу Тоби. Повезло, в общем. Получил свой магистральный диплом и ушел в море".
Скоби снова уснул, чтобы через пару секунд пробудиться, театрально вздрогнув всем телом. "Кстати, это ведь именно Тоби, - продолжил он с места в карьер, сглотнув слюну и благочестиво перекрестившись, - наставил меня в истинной Вере. Как-то ночью мы вдвоем стояли вахту на "Мередите" (старая добрая посудина), и вот он говорит мне: "Скоби, мать твою, я хочу сказать тебе одну вещь, чтоб ты знал. Слыхал когда-нибудь о Деве Марии?" Я, конечно, слышал, но смутно. Не совсем представлял себе, какие у нее, так сказать, обязанности…"
Он опять провалился в сон, и на сей раз до меня донесся тихий рокочущий храп. Я осторожно вынул из его ослабевших пальцев трубку и прикурил сигарету. Полшага вперед, полшага назад, и возникает на минуту зыбкое подобие смерти - было в этом что-то трогательное. Короткие визиты вежливости в ту самую вечность, куда он скоро переселится окончательно, сопровождаемый уютными и уже неотделимыми от него образами Тоби, и Баджи, и Девой Марией со вполне определенными обязанностями… И задумываться о подобных вещах, делать из них проблему в его-то возрасте, когда, насколько я мог судить, он вряд ли был способен на что-то большее, чем просто хвастаться своими давно уже чисто воображаемыми достоинствами! (Я ошибался - Скоби был неукротим.)
Некоторое время спустя он снова воскрес от более глубокого и продолжительного на сей раз сна, встряхнулся и поднялся на ноги, протирая кулачками глаза. Я тоже встал, и мы пошли в сторону убогого трущобного райончика, где он снимал квартиру - пару обшарпанных комнат на Татвиг-стрит. "Ну конечно, - опять заговорил он, обнаруживая редкостную последовательность мысли, - тебе легко советовать, чтобы я им не говорил. Но вот ведь какое дело". (Здесь он остановился, чтобы втянуть в себя льющийся из двери магазинчика запах горячего арабского хлеба и воскликнуть: "Пахнет, как лоно матери".) Мысль его имела свойство приноравливаться к шагу. Он снова тронул с места привычной иноходью. "Знаешь, старина, египтяне - народ что надо. Превосходный народ, добрый. И они меня хорошо знают. Конечно, со стороны они могут показаться просто шайкой бандитов - и я не стал бы спорить, старина, но это бандиты очень доверчивые и всегда готовые пойти навстречу, я всегда это говорил. Они просто не мешают друг другу, и все. Ну вот, к примеру, буквально на днях сам Нимрод-паша говорит мне: "Пидорастия - это одно, гашиш - это совсем другое". И знаешь, он не шутил. И я теперь никогда не курю гашиш в рабочее время - было бы нехорошо с моей стороны. Хотя разве англичане станут ставить палки в колеса КБИ вроде меня. Да и не смогли бы, если бы даже им того захотелось. Но вот если египтяшкам однажды взбредет в голову, что наши - ну, скажем, косо на меня поглядывают, - старина, я могу потерять оба места. И оба жалованья тоже. Вот что меня беспокоит".
Мы поднялись по облепленной мухами лестнице, буквально изрешеченной неровной формы крысиными дырами. "Да, попахивает немного, - согласился он, - но к этому быстро привыкаешь. Мыши, знаешь ли. Нет, я отсюда переезжать не стану. Я в этом районе уже десять лет живу - десять лет. Тут все меня знают, любят меня. И кстати, старина, Абдул живет прямо за углом".