И хотя хорошо Лукерья запомнила слова Бастрыкова, не сразу она поняла весь их смысл. Только через неделю после встречи на кладбище стали ясны ей бастрыковские слова: "А задумал дело какое - не откладывай, берись за него смелее".
Однажды вечером Тереха вернулся домой необыкновенно взволнованный. Лукерья подоила корову, прибрала в избе, поужинала и, потосковав у раскрытого окна, легла на кровать. Когда пришел муж, она еще не спала. Он не полез к ней со своими глупыми попреками. Раз прошелся по избе, второй раз прошагал от окна до двери и обратно. Лукерья догадалась: Тереха необычен, произошло что-то особенное.
Она поднялась на локоть.
- Ты что, Тереша, не ложишься?
- У Бастрыкова был, Луша. Не я один. Еще мужики были.
- И что?
- А то, что пора начинать другую жизнь.
- Какую же?
- В коммуну Бастрыков зазывает. На вольные васюганские земли.
Лукерья вспомнила слова Романа о деле и смелости. Вот он какое дело-то задумал!
- И как же ты, Тереша?
- А что я, хуже других? Мужики согласились. Васюха Степин, Митяй, Иван Солдат…
Тереха кое-что недоговаривал. Мужики согласились идти в коммуну - это верно. Но у него был еще один повод, чтобы дать согласие Бастрыкову. Давно хотелось ему увезти Лукерью с чужих глаз подальше, чтоб не засматривались на нее парни да молодые мужики.
Лукерью бросило в жар. Она представила себе жизнь в коммуне. Все вместе. Все работают сообща. Все на виду друг у друга. И он, Бастрыков, тут же. Каждый день, каждый час перед ее глазами.
- Господи боже мой! И зачем ты послал мне муки мученические? - громко простонала Лукерья.
- Ты что, не хочешь в коммуну, Лукерья? - раздраженно спросил Тереха.
- Тяжко мне будет там, Тереша.
- Тяжко? Ты что же думаешь, я в партию записался так просто, только для счета? Я за советскую власть и коммунию рану принял.
Тереха начал кричать, ругаться. Лукерья долго лежала молча, наконец поднялась на кровати, упавшим голосом сказала:
- Делай как хочешь! Моего веку на земле - капелька.
Тереха закричал пуще прежнего:
- Ты меня не стращай! Будешь контру разводить, я живо на тебя управу найду! Не посмотрю, что ты мне жена. Да и жена ли? Скорее полюбовница. Сколько живу с тобой, а ты все пустоцвет. Затяжелеешь ты когда-нибудь или нет?
Лукерья уткнулась в подушку, лежала ни живая ни мертвая, зная, что Тереха в любой миг может наброситься на нее с кулаками.
И вот пролетели дни, недели, и коммуна двинулась в путь…
Все существо Лукерьи встало на дыбы против этой бастрыковской затеи. Ни умом, ни сердцем не могла она понять, зачем потребовалось Роману взваливать на свои плечи тяжелую, изнурительную заботу о целой ораве мужиков, баб и ребятишек. Пугала ее и чужедальная таежная сторона. А пуще всего пугала любовь к Бастрыкову - сильная и тревожная. Но ничего уже остановить было невозможно. Лукерья попыталась возбудить в себе ненависть к Бастрыкову за то, что он сделал. Но ненависть ее вспыхивала на короткие мгновения, а вот любовь горела негасимым огнем. Иногда этот огонь, как таежный костер под порывами ветра, начинал так разгораться, что Лукерья с ужасом видела: еще один порыв - и она сгорит вся дотла, Лукерья старалась в такие минуты не видеть Бастрыкова, убегала от него в лес.
Но дело оставалось делом. Роман звал ее к себе, расспрашивал, чем она будет кормить людей завтра, послезавтра, в конце недели. Понимал ли Бастрыков, что она его любит, Лукерья не знала, но временами он так участливо смотрел на нее, с такой теплотой в голосе говорил с ней, что ей казалось: все знает.
Однажды, когда Тереха уехал на дальнюю рыбалку, а в коммуну заявился Порфишкин красивый племянник, Лукерья не удержалась и сказала Бастрыкову всю правду о своей любви. Он выслушал ее и страшно рассердился. Она была в таком смятении, что не слышала его слов, только чувствовала, что он говорит что-то резкое, очень резкое, но совладать с собой уже не могла. Кинулась к нему, чтобы схватить его за руку и прижать ее к своей груди. Однако Роман предугадал это движение, оттолкнул ее и сердито зашагал к шалашам, чуть посеребренным холодным светом месяца.
Но дело оставалось делом. На другой день Бастрыков снова позвал ее к себе. Они сидели друг против друга за широким столом, и он ничем не напомнил ей о вчерашнем. И так было почти ежедневно. Он усаживал ее, спрашивал, советовал, порой о чем-нибудь просил и ни взглядом, ни словом не упрекнул ее. Казалось, все, что произошло в ту ночь, он считал принадлежащим ночной темноте, которая бесследно канула в вечность с наступлением рассвета.
Лукерья не знала, какие думы занимают его, есть ли среди этих дум одна маленькая думка о ней, но с каждым днем она все больше и больше понимала, что жить так дальше не может. Она должна еще раз сказать ему все-все. Пусть сердится, пусть отталкивает ее - он должен знать, как она его любит.
Когда Тереха по заданию партийной ячейки отправился в волостной комитет, Лукерья поняла, что вот за эти восемь или десять дней отсутствия мужа ее жизнь должна переломиться.
Бастрыков не удивился, когда Лукерья дня через три после отъезда Терехи сама подошла к нему.
- Хочешь, Роман, покарай меня, хочешь помилуй, а надо тебе сказать кое-что.
Бастрыков сидел на пеньке у своего шалаша с тетрадкой на коленях. Хотя хозяйство коммуны было еще немудрящее, но оно все-таки было хозяйством и жило, двигалось, каждодневно менялось. Бастрыков тщательно запоминал все, а потом заносил в тетрадку, не пропуская ни одного дня. В любой момент он мог сказать, сколько коммуной заготовлено бревен, сколько пудов поймано рыбы, сколько десятин раскорчевано.
Было раннее утро. Коммунары позавтракали и ушли на работу. Даже помощница Лукерьи по кухне, Мотька, и та убежала на раскорчевку. Лукерья знала, что другого часа, такого же удобного для разговора с Бастрыковым, долго не будет.
- Присесть, Роман, позволишь? - приглядываясь к Бастрыкову и стараясь уловить, как он настроен, спросила Лукерья.
- Садись, Луша, садись вон на чурбачок, - не отрываясь от тетрадки, кивнул Бастрыков на кедровый обрезок, поставленный на попа.
Лукерья чуть подобрала широкую сатиновую юбку, одернула белую кофточку, осторожно села.
Бастрыков захлопнул тетрадь, посмотрел на Лукерью. Смуглое лицо ее горело румянцем, глаза блестели, волнистые черные волосы, собранные в тугие косы, отливали синеватым глянцем. Она была взволнована, дышала с трудом, но сидела прямо, голову держала чуть вскинутой, и это придавало ей какую-то скрытую торжественность. Невольно Бастрыков залюбовался ею.
Долго молчали. Бастрыков ждал, когда заговорит она, а Лукерья, хотя все и обдумав, никак не могла преодолеть робость, вдруг с новой силой охватившую ее.
- Скажу тебе, Роман, все, как Господу Богу сказала бы, - наконец послышался ее голос.
- Я слушаю тебя, Луша. Говори, как можешь. Чего ж ты? Мы свои люди.
Ей послышалось в голосе Бастрыкова и тепло и сочувствие.
- Плохо мне, Роман Захарыч. Очень плохо.
Она посмотрела на Бастрыкова. В уголках ее глаз появились крупные слезы. Он решил, что она сейчас разрыдается и разговора не получится. Но Лукерья вскинула руки, хрустнула пальцами, и он понял, что она не позволит себе плакать.
- Чем же тебе плохо, Луша?
- А ты не знаешь? Ты хоть раз подумал обо мне?
- Думал, Луша, много раз думал.
- И?
- Скажи, что тебя мучает?
- Ты мучаешь.
- Ты еще не выбросила эту думку из головы?
- Не сердись, Роман. Будь человеком, пойми меня.
- Я не сержусь. Откуда ты взяла?
- Нету у меня сил перестать любить тебя.
- Ты же мужняя жена. Тебе не стыдно?
- Не стыди меня. Не поможет. Убей лучше, как собаку.
- Перестань такими словами бросаться!
- Ну, приласкай меня хоть один разочек, Роман, а потом кинь в омут.
- Я вот встану и уйду от тебя.
- А уйдешь, и я уйду. Навсегда. Кирпичи на веревке.
Роман взглянул ей в лицо. Она побледнела. Глаза были сухие и горячие, как угли. Она не шутила. И опять невольно, сквозь свою сдержанность Бастрыков подумал: "Пламенем пылает! Нелегко пройти мимо такой… И как только у Терехи рука на нее поднимается! Знать, душа мелковата".
- С тобой можно говорить, Луша, спокойно?
- Твоими разговорами и живу. В них одних вся отрада. От Терехи только ругань слышу.
- Ты его хоть чуть любишь?
- Одного тебя люблю.
- Опять она за свое!
- Пойми ты меня как умный, добрый человек. Не могу без тебя. Исказнил ты меня. Не сердце у меня внутри - решето, раны одни. Погибну я. И ты один на свете спаситель мой…
- А ты можешь понять меня? Или твоя боль заслонила тебе глаза?
- Роман, ты любишь меня?
- Не люблю, Луша. Чтобы полюбить тебя, надо иметь душу свободной. А я все еще Любу помню.
- А полюбил бы потом?
- Не знаю, Луша. Зачем говорить о том, чего нет?
- Полюбил бы! Я знаю. И какой бы я тебе подругой была, как бы хорошо нам было!
- Ты так говоришь, будто мы с тобой двое на этом берегу. А что бы люди сказали? Коммунары? Они сказали бы: председатель наш подлец, он обманул нас. Он разбил семью товарища. Ему нельзя верить: он предаст любого и в другом. Он хвастал, что отдаст жизнь людям. А что оказалось? Он устраивает поудобнее свою жизнь, еще никак не устроив ее для всех. Ты это понимаешь, Луша, или нет?
- Уйдем отсюда, Роман. В коммуне Васюха останется.
- Лучше застрели меня на этом месте.
- Выходит, нет у меня надежды.
- Нету, Луша.
- Ты жестокий, Роман. Камень.
- Ты жестче, Луша. Ты как река в половодье: заливает и берега и острова. И нет ей дела до того, что тут люди, избы…
- Ты можешь, Роман, одну мою просьбу исполнить?
- С охотой, Луша.
- Какая моя доля будет дальше - не знаю. Вижу только - жить так нельзя… Позволь мне проститься с тобой. Дай поцелую тебя.
Лукерья встала, бережно обняла Бастрыкова за голову и поцеловала его в лоб неловким, коротким поцелуем. Теперь встал и Роман.
- Дай мне, Луша, свою руку. Я хочу пожать тебе ее на счастье.
Он крепко сжал Лукерьину заветревшую руку.
- Погасло мое счастье, Роман.
- Загорится еще, Луша.
- Едва ли.
Она пошла прочь нетвердой походкой. Роман сел, развернул тетрадь, но тут же закрыл ее. Вдруг ему нестерпимо стало жаль Лукерью. "Ну зачем я так с ней говорил? Ведь любит же она меня, любит". Ему захотелось догнать Лукерью и сказать ей что-то доброе и сильное. "А что ты ей скажешь? - спросил он себя. - Единственно, что может обрадовать ее, - твои слова: "Луша, прости меня. Все, что я сказал тебе, - неправда. И я ведь люблю тебя".
Бастрыков постоял у шалаша минуту-другую в задумчивости и вдруг бросился по тропинке в гору, откуда доносился дробный стукоток разговорчивых топоров.
Глава одиннадцатая
Болезнь Ведерникова оказалась неопасной. Проспав крепким, беспробудным сном почти целые сутки, он встал в полном здравии. Правда, руки его были ни на что не годны. Он с трудом застегивал на себе пуговицы, с трудом держал ложку и хлеб. Ладони сплошь покрылись коростой.
Порфирий Игнатьевич и офицеры подкарауливали его пробуждение. Им не терпелось услышать обстоятельный рассказ о выполнении задания, о жизни коммуны. Едва Ведерников сел за еду, его окружили.
- А мы, Гриша, не на шутку перепугались. Решили, что ты заболел какой-то ужасной болезнью, - потирая голый череп, улыбаясь бесцветными глазами, проговорил Отс.
- Скажу по чести, я подумал, сыпняк! - мрачновато ухмыльнулся Кибальников.
- Ты ведь бредил, господин Ведерников, - вступил в беседу Порфирий Игнатьевич. - Кричал, что в кого-то влюбился. А потом во сне, когда я заглянул сюда в дом, ты называл даже имя. Луша! Я сразу понял, что наш господин Ведерников вспомнил какую-то петроградскую симпатию…
Щегольнув перед офицерами своей осведомленностью, Исаев засмеялся. Заулыбались и Отс и Кибальников. Только Ведерников оставался угрюмым.
- Нет, Порфирий Игнатьевич, я не бредил, - сказал он. - Я действительно влюбился. И очень серьезно. И ее действительно зовут Лушей. Вот так, господа.
- Фю-фю-фю, - многозначительно присвистнул Кибальников и долгим, обеспокоенным взглядом посмотрел на Отса.
Обескураженный Порфирий Игнатьевич беспомощно развел руками.
- Каждый из нас свободен в своих чувствах, Гриша, - прервал затянувшееся молчание Кибальников. - Но мы живем в особых условиях, и, право, нам сейчас, кажется, не до любви. Расскажи, пожалуйста, был ли в коммуне? Какова она?
Ведерников склонил голову, и на его щеках выступили желваки. Он упрямо молчал. Отс решил несколько поправить Кибальникова, заговорил мягким, отеческим тоном:
- Во всяком случае, мы, твои друзья, Гриша, должны знать все, буквально все. Не потому, что хотим влезать в твою душу, а хотя бы потому, что наши судьбы неразрывны, мы, грубо говоря, связаны одной веревочкой. - Отс посмотрел на Кибальникова, стараясь взглядом удержать того от новых резкостей. "Пойми ты его, Михаил Алексеич, сам молодым был. Наскучила парню тайга; он и задурил", - говорил взгляд Отса.
- Я готов, господа, по чувству офицерского братства рассказать вам все. - Ведерников отодвинул от себя тарелку с едой и смотрел только на Кибальникова и Отса. - Женщину зовут Лукерья. Она из коммуны. Жизнь там тяготит ее. Смею утверждать, такой красавицы вам встречать не доводилось. В самое ближайшее время я привезу ее сюда. У нас обо всем уже договорено, - приврал для большего веса Ведерников.
"Еще одна нахлебница! И всех поить-кормить чем-то надо", - подумал Порфирий Игнатьевич и так сокрушенно вздохнул, что все поняли, о чем он думает.
- Перестань, господин Исаев, жадничать! Ты свое получишь сполна. Золотом. - Ведерников бросил на Порфирия Игнатьевича суровый взгляд.
- Разве я жадничаю? Каждый хозяин обязан рассчитывать. Иначе он вылетит в трубу, - повеселел Исаев, услышав о золоте.
- А вред не нанесет твоя акция, Гриша, нашему общему предприятию? - переглядываясь с Отсом и уже более осторожным тоном, спросил Кибальников.
- Я считаю наоборот, - убежденно сказал Ведерников. - Бегство Лукерьи из коммуны не может не дать там трещины. Это заставит многих призадуматься.
- Ну а коммуна, какова она? - с прежним нетерпением спросил Кибальников. - Есть надежда, что она развалится?
- Я провел, господа, в коммуне вечер, ночь и утро и понял, что коммуна - это нечто более серьезное, чем мы думаем. Они живут дружно, у них господствует уверенность, что они хозяева земли. Так мне показалось. Их нужно расшатывать постепенно и осторожно…
- А они тем временем нас не сковырнут? Не лучше ли ударить по коммуне одним разом? - пристукнув кулаком о кулак, горячо сказал Порфирий Игнатьевич.
А где у тебя, господин Исаев, силы для такого удара? Я, к примеру, не знаю, как и каким оружием вооружены коммунары. Не думаю, чтоб у них была только одна винтовка, которую Бастрыков отобрал у тебя. Выяснить мне это не удалось.
Порфирий Игнатьевич недовольно крякнул. Он был сторонником крутых и самых крайних мер против коммуны. Но Кибальников и Отс согласились с Ведерниковым. Лезть на рожон, не зная, какими силами располагает противник, было бы безрассудно, да и охоты рисковать жизнью тут, в этой глухомани, у офицеров не было. Они все еще надеялись, что жизнь их вот-вот переменится.
Я не случайно, Гриша, обозвал тебя однажды мальчишкой, когда ты заявил, что коммуну надо уничтожить, - с раздумьем заговорил Кибальников. - В каждом деле нужно быть реалистом. Необдуманными, поспешными действиями можно лишь навредить. Я могу с уверенностью сказать, что в самое непродолжительное время мы получим из центра указания по всей стратегии и тактике нашей борьбы с советской властью. Не исключено, что нам преподнесут что-то совершенно новое и неожиданное. Не так ли, господа?
- Ты прав, Михаил Алексеич, - сказал Отс.
- В таком случае один вопрос, господа офицеры, - заговорил Порфирий Игнатьевич. - Привезет господин Ведерников свою… ненаглядную, нужно ли посвящать женщину в наши мужские дела? Я, например, даже Устиньюшку, хозяйку дома, и то стараюсь держать в неведении. Если что она и знает, то от собственных догадок.
- Я предлагаю поступить так, - опережая других, сказал Ведерников. - Пусть она о наших делах ничего не знает. Я остаюсь, как и было условлено, племянником Порфирия Игнатьича. Кристап Карлович - его управляющим или главным приказчиком. Ты, Михаил Алексеич, - двоюродным братом из Томска и моим дядей по матери.
Все согласились с Ведерниковым.
- Далее, господа, я хотел бы доложить, - снова заговорил Порфирий Игнатьевич, - что наше решение относительно остяка, донесшего на меня, приведено в исполнение. Все произошло довольно просто: я приехал к нему на стан, будто бы помириться. Старик крепко выпил. Затем мы выехали, каждый на своей лодке, смотреть его переметы, и он, знаете, перевернулся. Тело его и челн пущены по воле волн. Но маленькая речка, на которой все случилось, в корягах и перекатах - далеко не унесет, а найти немыслимо: забьет илом.
- Думаю, господин Исаев, что подробности для нас не обязательны, - поморщился Ведерников.
- Важно, чтоб не оказалось свидетелей вашей встречи, Порфирий Игнатьич, - сказал Кибальников, а про себя невольно подумал: "Немало он их тут за тридцать лет на тот свет отправил".
- Свидетель, господин Кибальников, был только один: Господь Бог. - Порфирий Игнатьевич судорожно дернул тупым подбородком, и трудно было понять, что скрывалось за этим: улыбка палача или его сочувствие своей жертве.
Когда офицеры встали, чтобы разойтись, Исаев движением руки остановил их.
- Еще один вопрос, господа: как вы разместитесь в доме? Ведь все-таки нельзя, чтобы господин Ведерников со своей… - замялся Исаев, - были у всех на виду. Не правда ли?
- Благодарю, Порфирий Игнатьич. Я оборудую жилье на вышке амбара, - сказал Ведерников. - Там будет хорошо. По крайней мере, до холодов.
Отс и Кибальников стали уговаривать Ведерникова занять дом и уступить вышку амбара им, но тот настоял на своем.
Оставшись один, Ведерников зашагал по комнате из угла в угол. "Не поторопился ли я? А вдруг она не согласится? А вдруг мои чувства переменятся?" - рассуждал он сам с собой. Но как он строго ни допрашивал себя, как ни настораживал свое сердце, он испытывал только одно желание - скорее сесть в обласок и плыть в коммуну, чтобы увидеть Лукерью, побыть с ней хоть час, хоть минуту. Если б не больные руки, он сделал бы это сейчас же, не откладывая ни на один день. Он вспомнил, что в доме Исаева в шкафу стояли аптечные склянки с лекарством. Ему не хотелось лишний раз быть просителем и унижаться перед хозяином заимки, но ради встречи с Лукерьей он готов был на все. Он выскочил из дому, догнал Исаева уже на тропе, остановил его:
- Прояви, Порфирий Игнатьич, великодушие… Видишь, какие руки.
Исаев посмотрел на его вздувшиеся ладони, удивленно покачал головой, почмокал толстыми, вялыми губами.
- Для жениха недопустимое дело. Даже невесту не приласкаешь…
Исаев засмеялся, но Ведерников сжал челюсти, покорно промолчал.
- Есть у меня заживляющий порошок. Через знакомого провизора в Томске достал. Пришлю. С Надюшкой пришлю.
- Душевно благодарю, Порфирий Игнатьич.