- Вот, Луша, мой дядюшка, Порфирий Игнатьич, любезным гостеприимством которого мы пользуемся. Это мой второй дядюшка из Томска - Михаил Алексеич. А это дядин помощник Кристап Карлович. Прошу тебя уважать и любить моих родичей и друзей, как уважаю и люблю их я сам.
Чувствуя на себе внимательные, изучающие взгляды, Лукерья молча подала руку сперва Порфирию Игнатьевичу, потом Кибальникову и, наконец, Отсу. Исаев задержал Лукерьину руку в своей, не сдержав больше усмешки, заглянул ей в глаза, весело сказал:
- И тебя просим, Луша, любить нашего Гришу.
Лукерья еще ниже опустила голову. Она знала, что ей нужно что-то сказать, но язык будто отнялся. Так она и вышла из дому, не проронив ни единого слова. "Любить нашего Гришу", - каким-то далеким отзвуком проносились в ее памяти слова хозяина. Да разве могла она кого-нибудь любить, кроме Бастрыкова! Она посмотрела на Ведерникова, и ей захотелось оттолкнуть его прочь, чтоб не слышать больше этих красивых и пустых слов, которые он шептал в ухо. Ведерников помог ей влезть по лесенке на вышку амбара, а сам вернулся в дом.
Кибальников, Отс и Порфирий Игнатьевич все еще были под впечатлением, которое произвела на них Лукерья.
- Ты что-то, Гриша, скрываешь от нас, - заговорил Отс, едва Ведерников перешагнул порог. - Я ни за что не поверю, чтобы эта женщина была из простолюдинок. Она ведет себя с достоинством, как воспитанница Смольного института. Какая величавая сдержанность, какая выразительность каждого жеста и взгляда! Ни одного слова, и вместе с тем все предельно ясно…
- Да, Гриша, вот она какая хитрая штука, жизнь. Не окажись ты в этой дыре, под кровлей нашего князя, не знал бы ты, что на свете есть такая красавица, - сказал Кибальников.
- Представляю, как грызет сейчас себе локти комиссар Бастрыков. Уж наверняка эта красотка предназначалась для его постели, - отозвался и Порфирий Игнатьевич.
- И неужели, князь, ты не отметишь такое событие какой-нибудь дружеской пирушкой? - обратился Отс к Исаеву. - У Гриши будут все основания презирать нас как самых последних эгоистов! Ведь надо понять его радость! И разделить ее!
Порфирий Игнатьевич поморщился, пожевал дряблыми, вялыми губами, но офицеры смотрели на него с откровенным презрением.
- Ладно! Прошу вас с наступлением сумерек пожаловать в мой дом, - сказал он и поднялся. - Пойду. По такому случаю баранчика надо прирезать.
Отс шутливо перекрестил его вслед.
- Дай бог тебе удачи!
- А может быть, Порфирий Игнатьич, собраться здесь, в этом доме? Безопаснее, - кинул вдогонку хозяину Кибальников.
Порфирий Игнатьевич оглянулся.
- Не печалься, господин Кибальников. На ночь глядя едва ли кто к нам пожалует. Ну а потом кобелей со двора выпущу. На худой конец у меня из дома потайной ход есть… Оно конечно, можно бы и здесь, на заимке, но ведь хочется ради такого случая сделать все получше… Там, в доме, и мебель, и посуда, и скатерти…
Порфирий Игнатьевич многозначительно посмотрел на Ведерникова, и тот понял его так: "Ничего не жалею для тебя. Учти это, господин хороший, когда наступит час расплаты за все мои благодеяния".
- Благодарю, господин Исаев. Полностью отнесешь сегодняшние расходы на мой счет, - тихо сказал Ведерников.
Порфирий Игнатьевич небрежно махнул рукой, по-простецки бросил на ходу:
- А! Сочтемся, господин Ведерников. Не чужие мы теперь…
В сумерки офицеры направились в большой дом хозяина. Ведерников вел Лукерью под руку, заглядывая ей в лицо, оживленно говорил:
- После коммунарского шалаша, Лушенька, дядин дом на берегу покажется тебе дворцом.
Но тут же Ведерников спохватился. Лукерья вполне резонно могла спросить: "Почему же тогда дядюшка запрятал тебя вместе со мной на вышку амбара?"
- Дядя зазывал меня, Лушенька, жить в этом доме, а я отказался, - продолжал Ведерников. - То ли дело на вышке. Тебе никто не мешает, и ты никому не мешаешь. Правда ведь, Лушенька?
- Все равно мне, Григорий, - равнодушно сказала Лукерья.
- А что же, Луша, все коммунары в шалашах живут? - вступил в разговор Кибальников.
- Все. А куда же деваться? Дома-то еще не построены.
- И главный комиссар коммуны тоже вместе со всеми?
- Бастрыков-то? Как все, так и он.
- Сколько же у него жен?
- Ни одной. Жену у него белые каратели сожгли.
- Ну любовниц-то небось имеет?
- Да что вы, господь с вами! Любовниц? Это святой человек! - В голосе Лукерьи прозвучали и обида за Бастрыкова, и преклонение перед ним.
Ведерников переглянулся с Кибальниковым, а тот дернул за рукав Отса.
- Что же, все коммунары живут, как солдаты - в обнимку с ружьями? - не желая терять нить разговора, спросил Кибальников.
Лукерья засмеялась впервые за все эти дни, и смех ее был звонким и веселым.
- Зачем же им ружья? Они по доброй воле все собрались и угнетать никого не собираются. Война им и без того осточертела. У них забота сейчас одна: чтоб жилось людям полегче.
- А добро-то все-таки охраняют или нет? Иначе все порастащат и следов не найдешь.
В словах Кибальникова Лукерья почувствовала что-то недоброе по отношению и к себе и оскорбительное для коммуны.
- Чего не знаю, того не знаю, - опустила голову Лукерья, давая понять, что она не желает в таком тоне разговаривать о коммунарах.
- Ну а как же они, все делят поровну или кто сколько захватит? - не улавливая настроения Лукерьи, продолжал расспрашивать Кибальников.
- Не знаю.
- А кормятся из одного котла или каждый сам себе варит?
- Поезжай посмотри.
Кибальников через плечо взглянул на Отса, подмигнул одним глазом и замолчал. Возле крыльца они задержались, и Кибальников склонился к уху Отса.
- А барышня-то, Кристап Карлович, с норовом. Как бы она нашего Гришу в свою веру не обратила.
- Я все понял, Михаил Алексеич. Говорит: "Не знаю", а слышится: "Валитесь от меня к чертовой матери".
Порфирий Игнатьевич встретил офицеров и Лукерью в прихожей. Он был тщательно причесан, одет в суконный праздничный костюм с плисовой поддевкой, в белую чесучовую рубаху, в лакированные сапоги с бизоновыми голенищами. В доме пахло жареным мясом, сдобным тестом, ароматными настойками.
- Устиньюшка, выйди, голубь, познакомься! - почти пропел Порфирий Игнатьевич, поглядывая на дверь.
Устиньюшка не вышла, а скорее выплыла, как пава. На ней была широкая, со сборками, шелковая юбка и шелковая кофта с буфами на плечах. Одежда делала Устиньюшку еще более пышной и чуть скрадывала ее высокий рост. С приветливой улыбкой Устиньюшка подошла к офицерам. Кибальников и Отс припали к ее ручке, а Ведерников взял под локоть и подвел к Лукерье. Улыбку с лица Устиньюшки будто ветром сдуло. Глаза словно остекленели, губы стали тонкими и злыми. Она бросила на Лукерью такой ненавидящий взгляд, что та отшатнулась.
- Проходи, Лукерьюшка, проходи, - деланным сладко-приторным голоском сказала Устиньюшка, а глаза ее говорили: "Я ненавижу тебя, и скорее, как можно скорее убирайся прочь! Я была тут одна среди них. И я не потерплю тебя".
Все, все: и эта прихожая с круглой вешалкой, и эти сытные запахи, и эти бизоновые сапоги Порфирия Игнатьевича - напомнило Лукерье дом Луки Твердохлебова, дом, в котором одна за другой погибли ее сестры и сама она приближалась к тому же. Лукерье стало нестерпимо тошно. Ей захотелось повернуться и убежать из этого дома, чтобы никогда больше в него не заходить. Но Ведерников, заметив, что она медленно пятится к двери, схватил ее за руку и повел за собой.
Порфирий Игнатьевич оказался хозяином слова. На столе, застланном розовой скатертью, были горы всякой еды. И на выпивку Исаев тоже не поскупился. Кроме графинов с наливками, настоянными на черной смородине и жимолости, поблескивала боками четверть настоящей хлебной, царского времени, водки!
Ведерникова и Лукерью посадили в центре застолья, как виновников торжества. Лукерья оцепенела, будто скованная обручем, рыдания теснились в груди. Ни на минуту ее не покидало ощущение, что Устиньюшка смотрит на нее ненавидящими глазами. Смотрит безжалостно, испепеляя ее жгучей злостью.
- Надюшка, Надька! - крикнул Порфирий Игнатьевич.
Лукерья подняла голову, так как это имя было для нее новым. На крик вбежала худенькая белобрысая девчонка в стареньком платьишке. Она окинула взглядом гостей, сидевших за столом, и быстрые, пытливые глазенки ее остановились на Лукерье. Лукерья тоже посмотрела на девочку. Их взгляды встретились, и Лукерья чуть-чуть, только одними уголками губ улыбнулась Надюшке. Девочка вскинула голову, глаза ее заискрились, расширились, и она, потешно шмыгнув носом, доверчиво улыбнулась Лукерье в ответ.
- Слазь, Надюшка, в подполье, достань жбанок с медовухой, - распорядился Порфирий Игнатьевич.
- Мигом, дедушка! - воскликнула Надюшка. Убегая, обернулась и еще раз посмотрела в глаза Лукерье.
И с этой минуты Лукерье стало почему-то легче и проще. Она не знала, почему это произошло, но теперь ей казалось, что в этом чужом доме она, горемычная, не одна.
Первый тост Порфирий Игнатьевич посвятил "счастью племянника Григория и распрекрасной красавицы Луши".
Кибальников и Отс захлопали в ладоши, а Устиньюшка завизжала:
- Горько! Горько!
Чувствуя, что Лукерью коробит от этих возгласов, Ведерников поспешно поцеловал ее не от души, а чтобы скорее исполнить обряд.
Устиньюшка снова завизжала на весь дом:
- Сладко! Сладко!
И снова Ведерников поцеловал Лукерью.
После этого о ней забыли. Не прошло и часа, а все уже опьянели, обнимались друг с другом, кричали. Мужчины почему-то называли хозяина князем, а он называл их господами, изредка Лукерья различала в шуме и говоре непривычные, ставшие далекими слова: "господин штабс-капитан", "господин поручик". Когда хозяин назвал Ведерникова "господином подпоручиком", Лукерья обеспокоенно привстала, вопросительно взглянула на него. Ведерников, покрывая шум, стоявший за столом, крикнул:
- Дядюшка Порфирий Игнатьич! Забудь, пожалуйста, эти дурацкие военные прозвища, не смущай Лушу. - Ведерников повернулся к Лукерье, обнимая ее за талию, пояснил: - Мой дядюшка - ужасный шутник. Завтра он может и тебя, Луша, назвать графиней.
Предупреждение Ведерникова подействовало ненадолго. Отс вдруг начал кричать:
- Кто здесь штабс-капитан? Я здесь штабс-капитан! Смирно! Глаза на-ле-во!
Ведерников, сидевший напротив Кибальникова, начал усиленно подмаргивать ему, призывая унять Отса, но Кибальников был занят своим делом: тискал Устиньюшку.
Ведерников встал, предложил Лукерье:
- Пойдем, Лушенька, послушаем музыку, потанцуем.
Они ушли в соседнюю комнату. Ведерников завел граммофон, поставил пластинку, и по дому загрохотал бас какого-то певца, с грустью возвестившего: "Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку".
Был уже поздний вечер, когда с берега донесся яростный лай собак. Первым его услышала Надюшка. Она прибежала из кухни, начала тормошить подремывавшего Порфирия Игнатьевича. Тот никак не мог понять, о чем говорит внучка, слегка отталкивал ее от себя, снова и снова укладывал свою голову на ладонь. Надюшка побежала к Ведерникову, который уединился с Лукерьей в гостиной и без устали заводил граммофон.
- Дядя Григорий, собаки сильно лают. Может, кто приехал.
Ведерников остановил граммофон, прислушался. Да, хозяйские кобели, выпущенные со двора, из себя выходили. Они не просто лаяли, а рвали под собой землю, кидались на кого-то, по-видимому не давая шагу ступить.
Ведерников привернул фитиль в лампе, подошел к окну, намереваясь всмотреться в темноту, стоявшую за стеной дома, но окна наглухо были закрыты ставнями. Ведерников заспешил в столовую.
Лукерья привлекла к себе девочку, погладила ее по худенькой, с торчащими лопатками спине, спросила:
- Ты кто в этом доме, малышка?
- Я-то? Сиротка.
- Чужая?
- Деду Порфирию внучка. Матушке Устиньюшке чужая. А ты, тетенька, кто?
- Я? Я просто подлая баба.
- Неправда, ты добрая. А ты откуда приехала? Из коммуны?
- Из нее.
- А Бастрыкова Алешку знаешь? Он тоже сиротка.
От одного упоминания фамилии любимого человека остро заныло сердце Лукерьи, застучало в висках, нахлынуло чувство раскаяния. "Ну зачем, зачем я сбежала? Хоть бы одним глазком взглянуть сейчас на него!.. Да и худо ли мне там было? Все свои… А эти… Нет, не те они, за кого себя выдают".
Надюшка доверчиво прижалась к Лукерье, только что-то хотела сказать ей, но в комнату вошли Порфирий Игнатьевич и Ведерников. Хозяин, пошатываясь, прислушался к лаю собак, усмехнувшись, сказал:
- На зверя собаки лают. Бродит где-то поблизости.
Порфирий Игнатьевич беспечно махнул рукой и ушел.
Ведерников отвел рычажок с мембраной, пустил граммофон. Надюшка почувствовала, что она тут лишняя, и убежала на кухню.
Вдруг где-то совсем под окнами прогрохотал выстрел, и протяжный визг раненой собаки огласил берег. Кибальников выскочил из спальни, подхватил Отса под руку. Оба скрылись в сенях. Там была дверь в конюшню, а из нее выход в огород. Ведерников сдернул рычажок граммофона так, что захрустела под иглой пластинка, задул лампу.
- Пойдем, Луша, скорее!
Он обхватил Лукерью за плечи, торопливо повел ее вслед за Кибальниковым и Отсом. Порфирий Игнатьевич, отрезвев в одно мгновение, заметался по прихожей, бормоча:
- Христом-богом прошу, не оставляйте меня одного! Бастрыков это! Бастрыков! Растерзает он меня…
- Не паникуй ты, Исаев! Я тебе говорил, не место этот дом для вечеринок! - ругался Кибальников.
- Не дайте погибнуть! - откровенно хныкал Порфирий Игнатьевич, но его уже никто не слушал. Офицеры стремительно уходили на заимку.
Порфирий Игнатьевич погасил лампу в прихожей, но было уже поздно: в ставни забарабанили с такой силой, что зазвенели стекла. Исаев приложил ухо к продушине, в которую был просунут железный болт. Два мужских голоса крыли матерными словами и собак и хозяев, которые спят мертвецки или делают вид, что спят. Порфирий Игнатьевич хорошо запомнил голос Бастрыкова. Нет, ни один из этих голосов не походил на комиссарский.
- Кто это? Кто там? - закричал Исаев в продушину.
- К Порфирию Исаеву мы! Из Томска! - послышалось из-за стены.
Дрожа от страха, Порфирий Игнатьевич вышел на крыльцо, прячась за толстой резной стойкой, крикнул:
- Эй, кто там? Отзовись-ка!
Собаки почуяли хозяина, перестали лаять и только рычали.
- Порфирий Игнатьич, открой. Из Томска мы, к твоим гостям приехали.
- К каким гостям? - Со страху Исаев забыл о своих гостях на заимке.
- К тем, которые весной прибыли.
- Ну-ну, сейчас открою.
Порфирий Игнатьевич спустился с крыльца, осторожно подошел к воротам, но открывать их не спешил, опасаясь все-таки какого-нибудь подвоха. Ночь стояла темная, но светил месяц, и, когда облака расходились, его молочно-голубоватый свет пронизывал темноту. В калитке у Порфирия Игнатьевича на всякий случай была выдвижная потайная дощечка. Он чуть поднял ее и увидел прямо перед собой двух рослых мужчин. Они были в сапогах, в брюках галифе с кожаными леями, в полувоенных куртках, в кепках. Порфирий Игнатьевич осмотрел их и раз и два и, осенив себя крестным знамением, открыл калитку.
- Не взыщи, Исаев. Самую злую твою собаку я отправил на тот свет. В ногу мне вцепилась, - смело подходя к хозяину, сказал один из приехавших. Он протянул руку, назвался: - Касьянов. Здорово, Порфирий Игнатьич.
Второй приезжий оказался мрачным и молчаливым. Он сунул Исаеву руку и не назвал даже своей фамилии.
- Он Звонарев, - представил его тот, который назвался Касьяновым.
Порфирий Игнатьевич потоптался, нерешительно произнес:
- Так, значит, один Касьянов, другой Звонарев. А кто вы по званию - по должности будете?
- Кто мы будем? Послушай. Я начальник северного отдела губпотребсоюза, Звонарев - инспектор этого отдела. Прибыли мы на Васюган для организации факторий потребительской кооперации.
- Вот оно какое дело, - недоуменно протянул Порфирий Игнатьевич.
Касьянов уловил это недоумение и сейчас же его рассеял:
- Ну, сам понимаешь, это официально. А на самом деле все обстоит иначе: я полковник Фиалков, начальник разведки подпольного губернского штаба по свержению советской власти. Звонарев - полковник Сновецкий - начальник оперативной части этого штаба. Прошу любить и жаловать!
Исаев от удивления причмокнул языком.
- Большие чины пожаловали! Проходите, ваши высокоблагородия. Мой дом - ваш дом.
- А в доме посторонние есть? - строго спросил Касьянов.
- Никого.
- А кто живет из своих?
- Жена и внучка-малолетка. Спят уже.
- А где разместил наших офицеров?
- На заимке, поблизости отсюда.
- Веди.
Порфирий Игнатьевич пошел впереди, на середине двора опасливо оглянулся, подумал: "А вдруг все обман и никакие они не полковники, а самые неподдельные коммунары?" Испуг продолжался одно мгновение. "А зачем коммунарам прятаться? Явился же тогда Бастрыков открыто и просто", - успокоил себя Порфирий Игнатьевич.
На крыльце Исаев снова чуть придержал полковника. Он с умыслом не торопился теперь. "Если Устиньюшка не дура, то она должна прибрать на столе, чтоб следов попойки не осталось", - думал Порфирий Игнатьевич.
В сенях и в прихожей хозяин снова чуть помедлил. Когда он ввел полковников в столовую, Устиньюшка с помощью Надюшки успела уже перетащить грязную посуду в кухню. Остатки закусок и жареного лежали на свежих тарелках, и можно было подумать, что в этом доме только то и делали, что ждали, когда пожалуют их высокие благородия. "Ай, душка моя, молодец ты! Не ударила перед высшим сортом в грязь лицом!" - мысленно поблагодарил Порфирий Игнатьевич супругу. А полковники обратили свое внимание прежде всего на стол.
- Это хорошо, Порфирий Игнатьич, что закусить приготовил. Проголодались мы зверски, - глотая слюну, сказал Касьянов, а Звонарев удовлетворенно хмыкнул.
- А как же! У меня с утра сегодня было предчувствие: кто-то прибудет важный, - присочинил Порфирий Игнатьевич. Но тут васюганский купчик хватил через край.
Полковники взглянули на него, как кипятком обожгли.
- Ну, ты ври, да не завирайся, - прогудел Касьянов, нисколько не заботясь о вежливости. - Предчувствие у него было! Пьянствовал ты целый вечер! В твой дом входишь, как в пивную бочку влазишь. Так и шибает спиртным.
- И небось все до капельки вылакал и нам не оставил, - впервые подав голос, сильно заикаясь, сказал Звонарев.
"Он потому-то и молчит, что заика", - про себя отметил Порфирий Игнатьич; а вслух воскликнул:
- Что вы, Христос с вами! "До капельки вылакал!" Да для таких особ я из-под земли достану.
Исаев выскочил в прихожую и вернулся с бутылками в руках.
- Быстро "под землю" слазил, - смягчившись, засмеялся Касьянов.
Порфирий Игнатьевич прикрыл двери в прихожую и спальню, пригласил гостей к столу, придвинул им хрустальные рюмки.
- Стаканы давай. Мы не дети, - отодвинул рюмки Касьянов. - Пьем по-мужицки. Один раз из большой посуды.