Уже спустя три дня, под вечер в воскресенье, они вновь встретились. Казимир принес ей небольшой букет - впервые за все время их знакомства, и особенно растрогал тем, что предложил ей небольшую сумму в счет своего долга. Тереза отказалась, он настаивал, и кончилось тем, что она согласилась принять деньги из его первого жалованья, но ни в коем случае не раньше. Против этого он не возражал и спрятал деньги в карман. И еще - он должен попросить у нее прощения из-за одного дела, о котором он ей пока ничего не говорил и которое не хочет дольше от нее скрывать. Такое предисловие перепугало Терезу. Зато как она раскаялась, когда выяснилось, что признаться он хочет всего лишь в том, что на этот раз рассказал о ней своей матушке. Почему бы и нет? Ведь вскоре обе женщины познакомятся и полюбят друг друга. У Терезы на глаза навернулись слезы. Теперь и она не хочет больше таиться. Он выслушал ее спокойно, внимательно и даже был явно растроган. Ведь он предчувствовал это. В сущности, это было знамение, что они предназначены друг для друга, что им на роду написано навеки соединить свои жизни. Подлинный знак судьбы. Но он счел своим долгом предостеречь ее от излишней поспешности. Ей следует, мол, покуда не отказываться от места в доме Эппихов, ведь внешне пока ничего не заметно, так что до Нового года она ни в коем случае не должна уходить, до той поры еще два месяца, за это время много чего может произойти, в особенности потому, что его, Казимира, дела явно поворачиваются к лучшему. Она рассталась с ним успокоенная, почти счастливая: через два дня, самое позднее через три он собирался дать о себе знать.
Однако ждать обещанной весточки ей пришлось целую неделю. А когда она пришла, то принесла лишь горькое разочарование, ибо Казимиру пришлось из-за какого-то гнусного вопроса, связанного с наследством, неожиданно уехать домой. Она тотчас написала ему по тому адресу, который он ей дал. Потом во второй, в третий раз. Никакого ответа. Наконец она решилась написать на конверте свое имя и адрес, чего раньше не делала. Три дня спустя она приняла из рук почтальона это письмо с пометкой: "Адресат по данному адресу не проживает". Потрясение, которое она испытала, было не таким сильным, какое она могла ожидать. Ведь в душе она была готова к чему-то в таком роде. Но теперь она уже точно знала, что у нее нет больше другого выхода, кроме того, на который она давно уже решилась, чем бы дело ни кончилось. И тем не менее откладывала исполнение решения со дня на день. Ее тревога росла. Ночью ее мучили дурные сны. Кроме того, в газете, как нарочно, вновь появилось сообщение о судебном процессе против врача, обвиняемого в преступлении против зарождающейся жизни, и Тереза вмиг совершенно уверилась в том, что ей не миновать смерти, если она позволит подвергнуть себя этой ужасной операции. И когда окончательно решилась ничего не предпринимать и предоставить событиям идти своим чередом, на нее снизошел необычайный, одновременно и тревожный, и отрадный покой.
40
Однажды, гуляя со своими воспитанницами по центру города, Тереза вошла - то ли случайно, то ли намеренно - внутрь церкви Святого Стефана. С того дня, когда она получила известие о смерти отца, она еще ни разу не была ни в одной церкви. Они стояли перед боковым алтарем почти в полной темноте. Младшая девочка, склонная к набожности, опустилась на колени и, по-видимому, стала читать молитву. Старшая озиралась с равнодушным и даже немного скучающим видом. Тереза почувствовала, что ее душа полнится надеждой на лучшее. Она никогда не была верующей в подлинном смысле слова. Ребенком и юной девушкой она добросовестно участвовала во всех религиозных обрядах, но не ощущала глубокой взволнованности. А сегодня она, впервые повинуясь внутренней потребности, склонила голову, молитвенно сложила руки и вышла из церкви с твердым намерением вскоре вернуться сюда и бывать здесь часто. И она действительно стала пользоваться любой возможностью, чтобы одной или вместе с девочками хотя бы на несколько минут зайти в любую попавшуюся им по дороге церковь и помолиться. Вскоре ей этого показалось мало, и в первое воскресенье декабря она попросилась у госпожи Эппих, не выразившей никакого удивления, отлучиться к заутрене. А в церкви - то ли из-за недосыпания, то ли от недостатка набожности, в чем она сама себя упрекала, среди множества людей, несмотря на звуки органа и торжественную службу, - она оставалась равнодушной, а когда вышла наружу, в морозное утро, сердце ее еще больнее сжалось от одиночества. Тем с большим жаром она стала каждый вечер молиться у себя в комнате, как делала когда-то в детстве. И так же, как тогда молила Господа о милости к себе, к родителям, к учительницам, к подружкам, даже к куклам, так и теперь она молила Бога о снисхождении и прощении не только для себя, но и для сшей матушки, заблудшей и смущенной душе, для младенца, первые проявления жизни которого она начала ощущать в своем лоне, даже для Казимира, каким бы он ни был, но это он зачал ее дитя и, возможно, когда-нибудь еще вернется к нему и к ней. А однажды даже молила Бога ниспослать вечное блаженство ее отцу, после чего залила подушку горючими и облегчающими душу слезами.
Через несколько дней после Рождества госпожа Эппих пригласила Терезу в свою комнату и объявила, что, к сожалению, отныне не может долее видеть ее в своем доме. Собственно говоря, она, мол, ждала, что Тереза сама вовремя распрощается с ними. Но поскольку та, очевидно, поддалась нередкому в таких случаях заблуждению, то она вынуждена, хотя бы ради своих девочек, настоять на том, чтобы Тереза покинула ее дом сегодня же, самое позднее завтра.
- Значит, завтра, - беззвучно повторила Тереза.
Госпожа Эппих кивнула:
- В доме уже все предупреждены. Я сказала им, что в Зальцбурге заболела ваша матушка.
Едва слышно и как бы машинально Тереза ответила:
- Во всяком случае, я благодарна вам, сударыня, за вашу доброту.
Потом направилась в свою комнату и собрала вещи. Прощание произошло быстро и без особой сердечности. Доктор Эппих выразил надежду, что ее матушка скоро поправится, девочки поверили - или сделали вид, что поверили, - в скорое возвращение Терезы. Однако в насмешливом взгляде молодого Жоржа она прочла: "Ох, какой же я молодец!"
41
Тереза опять заночевала у фрау Каузик. Но уже на следующее утро поняла, что не сможет оставаться в этих беспросветно нищенских условиях. Она прикинула свои возможности. Поскольку ей выплатили небольшую долю отцовского наследства, то она надеялась при некоторой бережливости продержаться с год. Прежде всего надо было найти убежище на ближайшее время. Но что делать потом, спрашивала она себя, когда речь уже будет идти не о ней одной? Мысли ее замирали, дыхание останавливалось, словно только теперь до ее сознания с полной ясностью доходило, что ей предстоит. И внезапно она вспомнила фрау Рузам, словно та была единственным существом, у которого она может найти понимание не только ее внешних обстоятельств, но и душевного состояния. Приветливый облик фрау Рузам породил у Терезы новую надежду, и она отправилась к ней, не признаваясь самой себе, что ее тянет туда еще и надежда найти там родной дом на самое тяжелое время.
Фрау Рузам как будто совсем не удивилась приходу Терезы. Когда та, спотыкаясь и запинаясь, изложила свою просьбу, фрау Рузам не удержалась и несколько забежала вперед, очевидно предположив, что у Терезы просто не хватает духу задать главный вопрос, ради которого и явилась: она заявила, что готова порекомендовать ей доктора, который и произведет эту небольшую операцию прямо здесь, в ее доме. Правда, стоить это будет… Тереза ее перебила. Не для этого, мол, пришла, об этом она больше не думает.
- Значит, насчет квартиры, - догадалась фрау Рузам. - Это вам понадобится, - она смерила Терезу испытующим взглядом, - в середине или в конце марта.
Правда, у нее есть кое-какие планы как раз на это время, но - посмотрим, что можно будет сделать.
И хотя Тереза об этом и не думала, предложение ее заинтересовало. Здесь ее ждали покой, дружелюбие, вероятно, даже забота - все то, по чему так истосковалась ее душа. Она осведомилась насчет условий. Проживание в течение трех недель исчерпало бы все денежные запасы Терезы.
- Но это действительно нормальная цена, - заверила ее фрау Рузам. - Может быть, вы придете сюда еще раз, вместе с супругом, и господин супруг осмотрит все сам! Вы вряд ли найдете что-нибудь получше, и, кроме всего всего прочего, - абсолютная секретность! Даже то, что касается регистрации в полиции… В этом отношении тоже имеются определенные связи.
Тереза ответила, что обсудит это дело "с супругом", и ушла.
Она решила пожить покамест у фрау Каузик и вскоре вновь привыкла к нищенским условиям. Фрау Каузик целыми днями не было дома. Тем больше времени Тереза проводила с ее детьми, ей нравилось помогать им с домашними заданиями, играть с ними, дабы не утратить напрочь свои навыки воспитательницы. Кроме того, здесь ее невозможно будет найти - тут она словно в другом городе, почти в другой стране. И мало-помалу она начала походить на людей, среди которых теперь жила, не только внешне, но и разговором, она даже стала подражать их диалекту. На одежду она с каждым днем обращала все меньше внимания, а быстрые изменения в ее фигуре только способствовали этой небрежности, которая тоже помогала изолировать ее от прежнего мира, от прежнего образа жизни.
Чтобы побороть скуку, частенько одолевавшую ее, она записалась в местную библиотеку, и за те долгие часы, которые проводила, сидя в одиночестве в своей мрачноватой каморке, проглатывала целые тома без всякого разбора, но всегда с большим интересом, с головой уходя в фантастически тривиальный мир. Изредка ей случалось и поговорить - по большей части на лестничной клетке - с соседями, и если кто-нибудь из женщин и отпускал замечание по поводу ее положения, то всегда лишь мимоходом, доброжелательно и шутливо, но никто из этих людей не находил в беременности Терезы ничего особенного, а тем более постыдного.
Однако бывали минуты, особенно ранним утром, когда она, еще лежа в постели, как бы пробуждалась от сковавшей ее тупости и находила свое существование непостижимым и почти недостойным. Но стоило ей, обычно после первого же движения, ощутить свое тело, как ей уже казалось, будто от новой жизни, растущей внутри нее, по всем ее членам, словно из тайного источника, разливается ток приятного изнеможения, в котором, как по мановению волшебной палочки, растворялось все ее существо, бесстрашно и смиренно полагаясь на волю естественного хода вещей. У нее не случалось болей, какие бывают у многих беременных, скорее, наоборот, ее здоровье находилось в особенно благополучном состоянии. Только день ото дня она все больше чувствовала какую-то физическую вялость, иногда утром, сидя на кровати и причесываясь, она вдруг застывала на несколько минут с гребнем в волосах, тупо уставясь в чужое лицо, смотревшее на нее из зеркала в деревянной раме, которое одиноко висело на голой стене: бледное, одутловатое, чуть ли не отечное лицо с полуоткрытыми голубоватыми губами и огромными удивленными пустыми глазами. Потом, очнувшись от забытья и тряхнув головой, она продолжала причесываться, тихонько напевая что-то себе под нос, потом тяжело поднималась и подходила вплотную к зеркалу, так что ее отражение ненадолго затуманивалось ее дыханием. На лице Терезы была написана такая странная печаль, какой она раньше никогда не ощущала.
Однажды ясным февральским днем она читала какой-то роман, в котором заманчиво описывалась веселая вечерняя толкотня на ярко освещенных улицах большого города, и у нее появилось страстное желание поглядеть на что-то радостное и сверкающее. Она подумала, что нет ничего проще. Надо только скрыть лицо под вуалью. А по фигуре, в этом она не сомневалась, ее никто не узнает. Под вечер она вышла из дому, чувствуя поначалу заметную тяжесть в ногах, которая, однако, точно по волшебству, исчезла, как только Тереза попала на одну из главных улиц; длинная строчка огней словно посылала ей привет из еще более сверкающих роскошью мест. Она доехала на трамвае до Оперы, отдалась на волю толпы, останавливалась там и тут перед витринами, испытывая одновременно тревогу и радость от света, шума и толкотни. Она сделала несколько маленьких, давно назревших покупок, и ей явно льстило, что в магазине ее впервые в жизни называли "сударыней". Когда она вышла оттуда, на нее навалилась такая усталость, что она заторопилась домой и сразу же легла в постель. Фрау Каузик как бы между прочим спросила, какие у нее, собственно, планы на ближайшее будущее. Здесь оставаться ей нельзя и пора уже поискать себе подходящее жилье. Фрау Каузик обронила слова "воспитательный дом". Тереза перепугалась, она об этом и слышать не хотела и следующим утром отправилась на поиски комнаты.
42
Дело это оказалось куда труднее, чем ей думалось. В каждой квартире были свои недостатки, которые не всегда можно было заметить в первый момент, так что Терезе пришлось в течение нескольких недель трижды переезжать, пока она наконец не нашла у одной пожилой женщины на пятом этаже комнатку, опрятную и приятную на вид, а по соседству не плакали и не шумели полдюжины ребятишек, и пьяный муж не колотил свою половину. Хозяйка квартиры фрау Неблинг, по внешнему виду и манере говорить, видимо, принадлежала к более образованному кругу. Дома она носила довольно потрепанный, но ладный халатик из розового бархата, а когда убирала квартиру, надевала длинные, правда, во многих местах заштопанные перчатки. В первые дни она мало разговаривала с Терезой, подавала ей скромный обед, а иногда даже обедала вместе с ней, но не пускалась в длительные беседы. После обеда она уходила и возвращалась домой только поздно вечером или ночью.
Таким образом, Тереза подолгу бывала одна и охотно пользовалась предоставленным ей правом проводить время в так называемом салоне со светлыми занавесками и картинами, писанными маслом, который казался ей уютнее, чем ее скромная узкая комнатка с одним окном. После множества переездов за последние недели она чувствовала себя такой усталой и тяжелой на подъем, что едва решалась выйти из дому. Теперь она уже больше не читала книг, только газету, зато от первого до последнего слова, читала машинально, не вникая в смысл, и под конец не знала, о чем же она прочла. Потом пыталась вызвать в памяти тех людей, которые много значили в ее жизни. Но ей лишь изредка удавалось даже на короткое время задержаться мыслями на каком-то определенном человеке - его образ тут же уплывал куда-то, и все они призрачными толпами проносились мимо, сменяя друг друга, чуждые и далекие. С ней самой происходило то же самое. Она вновь как бы потеряла себя, не понимала ни своей судьбы, ни своей сути. Что расплывшееся тело, на которое она тупо смотрела сверху вниз, что руки со сцепленными пальцами, лежавшие у нее на коленях, что ее отец умер в лечебнице для душевнобольных, что она была любовницей лейтенанта, что где-то в богемском или моравском городишке или Бог знает где еще в этом мире живет человек, от которого у нее должен родиться ребенок… Все это было для нее таким же нереальным, как и сам этот ребенок, который уже много недель безжалостно подавал ей сигналы о своем существовании и чье сердце словно билось в ее собственном. Ей чудилось, что этого, еще не рожденного ребенка она когда-то раньше уже любила, хотя не знала, когда и сколько это длилось - часы или дни. Но теперь в ее душе ничего не оставалось от этой любви, как не ощущала она ни удивления, ни раскаяния из-за того, что дело обстояло именно так. Мать…
Тереза знала, что ей предстоит стать матерью, что она уже ею стала, но это ее как-то не касалось. Она спрашивала себя, может, все получилось бы иначе, если б ей достался этот женский жребий в других, более счастливых обстоятельствах, чем те, которые выпали на ее долю, если бы она, как другие матери, могла ожидать родов, будучи в более прочных отношениях с отцом ребенка - по крайней мере, внешне - или тем более супругой, в пристойном семейном доме. Но все это было для нее до такой степени немыслимо, что она не могла это отождествить с понятием "счастье".
Раз или два ей опять приходила в голову мысль - поскольку она теперь не ощущала в себе никакого намека на материнское чувство и никакого желания его ощутить, к тому же почти ничего не знала о младенцах, - а не могло ли все это быть лишь иллюзией, лишь заблуждением? Когда-то она не то читала, не то слышала, что бывает такое состояние, которое лишь похоже на беременность. Разве это так уж невообразимо в ее случае, раз ее душа ничего не знает об этом ребенке и не хочет знать, и то, что она физически перенесла в эти последние месяцы, было не чем иным, как раскаянием, укорами совести, страхом, в которых она не хотела себе признаваться и которые таким образом давали о себе знать? Но самым непостижимым было то, что она вовсе не хотела, чтобы время это побыстрее окончилось, более того, скорее даже побаивалась необходимости вновь очутиться в том мире, который она покинула. Сумеет ли она когда-нибудь вновь вернуться к нормальной жизни, вновь общаться с образованными людьми, заниматься каким-нибудь постоянным делом, быть женщиной, как все? Теперь она оказалась за пределами всякого бытия и всякой деятельности, и у нее не осталось никаких связей с миром, кроме связи с бесконечно далеким голубоватым кусочком неба, в который погружался ее взгляд, когда она сидела в уголке дивана, откинувшись на его спинку. Так разум Терезы метался, блуждал и грезил и с готовностью терялся в пустоте, словно предчувствуя, что как только она вернется к действительности, то ее встретят лишь заботы и горести.
Особенно задевало Терезу, что фрау Неблинг вроде бы вообще не замечает ее состояния, во всяком случае, никоим образом этого не показывает. В полдень обе женщины вместе обедали, потом фрау Неблинг уходила из дому и возвращалась лишь поздно ночью. Временами Терезу охватывало ощущение одиночества, словно внезапный ужас. И однажды ей пришло в голову почтовой открыткой пригласить к себе Сильвию. Однако, когда в следующее воскресенье та на самом деле приехала и спросила, может ли ее повидать, Тереза передала через фрау Неблинг, что она опять переехала, неизвестно куда.
Как-то раз, выглянув из окна, Тереза увидела своего брата, выходившего из-за угла. Едва успев отшатнуться в глубь комнаты, она несколько минут умирала от страха, что он ее увидел, войдет в дом и осведомится, здесь ли она. Потом устыдилась этой своей пугливости, вспомнив, что ему-то она меньше всех людей на земле обязана давать отчет. В остальном ей жилось хорошо и спокойно. Фрау Неблинг ни словом не намекнула на то, что дальнейшее пребывание Терезы под ее кровом может быть для нее неудобным или даже неприятным, денег Терезе покамест хватало, если будет нужно, она сможет и послать за врачом, который в любом случае будет помалкивать. Чтобы фрау Неблинг вдруг выгнала ее из дому вместе с ребенком, она считала немыслимым, а значит, и потом, живя здесь, можно будет все уладить.