47
Вечером того же дня Тереза сказала фрау Неблинг, что ей пора подыскивать новое место. Но оказалось, что та со свойственной ей предусмотрительностью уже и об этом позаботилась и приготовила некоторое количество подходящих адресов. На следующий день Тереза посетила несколько домов, к вечеру осталось лишь три, и она остановилась на том, где ее попечению поручалась лишь одна девочка семи лет. Отец ее был состоятельный коммерсант, мать - добродушная, слегка флегматичная женщина, сама девочка - послушная и хорошенькая, и Тереза сразу почувствовала себя в новом окружении необычайно спокойно. Она обговорила себе выходной в каждое второе воскресенье и один свободный вечер раз в две недели; до середины лета у нее не возникало никаких затруднений, пока в одно прекрасное июльское воскресенье мать девочки не попросила Терезу в этот день отказаться от выходного и выбрать себе любой будний день на следующей неделе. Но Тереза так безумно радовалась предстоящей встрече с малышом, что стала настаивать на своем праве чуть ли не грубо, что вообще-то было ей совсем не свойственно, и в конце концов добилась своего. Однако ей не оставалось ничего другого, как после истечения срока договора покинуть этот дом.
Она быстро нашла место воспитательницы в доме врача, где были две девочки и мальчик. Обе девочки, десяти и восьми лет, учились в школе, а учительница французского языка и учитель музыки давали им уроки дома. Мальчик шести лет был целиком предоставлен попечению Терезы. Дом был образцовый: благосостояние без излишеств, прекрасные отношения между супругами, все дети благонравные и воспитанные. И, несмотря на то что врач возвращался домой после очень напряженного рабочего дня, никогда не было слышно ни раздраженного, ни злобного слова, не бывало ни плохого настроения, ни тем более ссоры, с чем Тереза сталкивалась во многих других семьях.
Около середины августа ей удалось три дня провести с малышом. К несчастью, два из них были дождливые, и, пока она сидела несколько часов с хозяевами дома в душной комнате, ею начали овладевать скука и ощущение пустоты существования. Осознав это, она, словно гонимая нечистой совестью, вихрем помчалась к ребенку, который спокойно спал в своей колыбельке. В пасмурном свете дождливого дня его маленькое круглое личико показалось ей странно бледным, узким и чужим. Чуть ли не в испуге, она подышала на веки мальчика, и он скривил ротик, собираясь заплакать, а потом, увидев над собой знакомое лицо матери, заулыбался. Тереза, вновь просветлев, взяла ребенка на руки, стала его ласкать и тетешкать, плача от счастья. Фрау Лейтнер, растроганная этой картиной, пожелала ей много всяких благ и, главное, порядочного отца для мальчика. Но Тереза покачала головой и сказала, что у нее нет ни малейшего желания делить свое любимое дитя с кем бы то ни было. Мальчик принадлежал ей, и в будущем он должен принадлежать только ей одной.
После этих трех дней разлука показалась ей в три раза горше. И когда Тереза приехала в Земмеринг, где госпожа Реган с детьми поселились на лето, огорченное выражение ее лица не осталось не замеченным матерью ее воспитанников. В своей мягкой, приветливой манере, не задавая никаких вопросов, госпожа Реган выразила надежду, что Тереза на свежем горном воздухе вскоре вновь почувствует себя хорошо. Сделав вид, что растрогана, Тереза порывисто поцеловала ей руку, но сама тотчас решила ничем не выдавать своей тайны. Она и в самом деле пришла в себя быстрее, чем ей думалось, вернулись и здоровый цвет лица, и хорошее настроение, они совершали прогулки и даже далекие вылазки, и общение между отдыхающими было по-летнему непринужденным, так что Тереза перезнакомилась со всеми молодыми и пожилыми мужчинами, не дававшими себе труда скрывать свои симпатии и желания. Однако она оставалась равнодушной ко всем попыткам сближения и, когда уже в самом начале сентября вместе с семейством Реган вернулась в город, нимало не сожалела об этом и радовалась тому, что теперь вновь находилась поближе к сыну.
Те часы, которые она проводила в Энцбахе с перерывом от восьми до четырнадцати дней, опять приносили ей ничем не замутненное счастье. И то чувство пустоты и скуки, которое дождливым летним днем однажды овладело ею, больше ни разу не возвращалось к ней даже в самые пасмурные осенние дни. Она немного побаивалась поездок в Энцбах зимой, но потом была приятно удивлена. Оказалось, что нет ничего прекраснее, чем вид усадьбы, утопающей в снегу, когда с малышом на руках глядишь из хорошо натопленной комнаты сквозь запотевшие стекла на по-зимнему убеленный пейзаж с его спящими крестьянскими домиками и на крошечное станционное здание, от которого темные линии рельсов убегают в морозную даль. Потом пришли чудесные солнечные дни, когда она, удрав от городской дымки, радовалась не только простору и прозрачному воздуху, но и первому весеннему теплу и нежилась в солнечных лучах, сидя на скамье перед домом.
Потом пришла весна, и ей даже подумалось, что есть какая-то глубинная связь между развитием ее ребенка и пробуждением природы. Для Терезы первый день цветения вишен был тем днем, когда ее мальчик сделал несколько шагов от двери дома навстречу ей без всякой помощи. А день, когда в саду белой дачи "Добрый покой" на Банхофштрассе с розовых кустов сняли соломенное укрытие, был тем днем, когда у Франца прорезался второй зуб. И один из последних апрельских дней - ибо зима в тот год была долгая, - когда сады, леса и холмы Энцбаха встретили ее первыми зелеными побегами, был тем днем, когда ее мальчик впервые захлопал в ладоши, увидев в открытое окно, подле которого он стоял, поддерживаемый фрау Лейтнер, свою маму, спешившую к нему по лугу с небольшими пакетами в руках, - ведь всегда приходилось что-то привозить. А в тот июньский день, когда они рвали в саду первые вишни, малыш впервые произнес несколько связных слов.
48
Три следующих года прошли так размеренно, что позже в памяти Терезы они как бы слились воедино - одна весна с другой, лето с летом, осень с осенью, зима с зимой, хотя или, вернее, потому, что она вела своего рода двойную жизнь: одну как воспитательница в семействе Реган, другую как мать маленького мальчика, отданного в деревню на попечение крестьянской семьи. Когда она проводила день в Энцбахе, то еще по дороге туда все, что она оставляла в городе - супругов Реган и их детей, их дом, свою комнату, в которой жила, и весь город, - погружалось в какой-то зыбкий туман и становилось явью, лишь когда она сходила с поезда, а зачастую не раньше, чем открывала дверь в квартиру.
Но когда Тереза сидела за столом с семейством Реган, занималась с детьми или гуляла с ними, а также вечером, когда, устав после дневных трудов, могла наконец прилечь, то мысленным взором видела энцбахские просторы в летнем блеске или зимнем оцепенении и усадьбу на холме, то утопающую в зелени, то укрытую снежным покровом, клен с Девой Марией, обрамленной венком, на его стволе, супружескую пару Лейтнер на скамье перед домом или у печки в комнате с низким потолком - все это представало перед ней как нереальный, сказочный мир. И каждый раз ей казалось чудом, когда, поднявшись по пологой тропинке к усадьбе Лейтнеров, все, что она покинула несколько дней или недель назад, оказывалось на месте и она могла подержать на руках или на коленях своего мальчика, такого же, и в то же время раз от разу меняющегося. Иногда, если она на какое-то время закрывала глаза, а потом открывала, ей мерещилось, будто на руках у нее сидел совсем не тот ребенок, какого она себе представляла с закрытыми глазами.
Однако ей не всегда было так хорошо в Энцбахе, как мыслилось от тоски по мальчику. У Лейтнера случались плохие дни, да и жена его, большей частью приветливая и чересчур разговорчивая, иногда бывала такая мрачная, прямо-таки злобная, словно ее подменили, а если Тереза выказывала малейшие признаки недовольства, то набрасывалась на нее, кричала, что с ее сыном у нее столько хлопот, а она не видит ни благодарности, ни достойной оплаты. Даже после неоднократного повышения суммы на питание мальчика бывали недоразумения разного сорта. Один раз Терезе не сообщили о легком недомогании ребенка, в другой раз насчитали такие расходы на лекарства, которые явно не соответствовали истинным, и Терезе начинало казаться, что фрау Лейтнер отнюдь не так внимательна к ребенку, как надо бы. Случались и мелкие стычки на почве ревности не только между Терезой и фрау Лейтнер, но и между Терезой и маленькой Агнессой. И Тереза прямо в лицо им высказала свою обиду на то, что они обе так обласкивают ее сына, словно хотят его настроить против нее. Иногда причиной плохого настроения и непонимания друг друга бывала плохая погода. Сильно раздражало, что приходилось сидеть с мокрыми ногами в холодном или слишком жарко натопленном помещении, где пахло плохим табаком; табачный дым ел глаза и наверняка был вреден для ребенка. Не так уж редко Тереза ловила себя на мысли, что ехать в Энцбах было необязательно, и на самом деле пропускала одно-другое воскресенье. Зато в другие дни не могла найти себе места от тоски по малышу, и в этой тоске было так много страхов, что ночью ей снились дурные сны.
Но в целом это была все же прекрасная пора. И Тереза частенько думала о том, что все-таки ее положение лучше, чем у тех матерей, которые могли всегда оставаться с ребенком и не умели ценить это счастье, в то время как для нее, Терезы, свидание с ребенком всегда означало праздник, по крайней мере, его предвкушение.
В доме Реганов ей по-прежнему жилось очень хорошо. Глава семьи, трудолюбие которого имело оттенок самодовольства, постоянно был любезен, несмотря на свою перегруженность служебными обязанностями, госпожа Реган всегда держалась как хоть и весьма требовательная, но отнюдь не вздорная и в целом справедливая хозяйка дома, девочки были живые, но прилежные, послушные и привязанные к своей воспитательнице, мальчик был более тихий и очень музыкальный, так что в свои восемь лет вполне справлялся с партией фортепиано в квартетах Гайдна и Моцарта на семейных музыкальных вечерах. Тереза частенько играла с ним в четыре руки и в такие вечера получала свою скромную долю аплодисментов. В атмосфере труда, порядка и стабильности, которая ее здесь окружала, она стала больше, чем раньше, думать о собственном самообразовании и выкраивала время понемногу заниматься игрой на рояле и французским языком.
В этой упорядоченной жизни случались небольшие события, разнообразившие монотонные будни. Несколько раз в Вену приезжала фрау Фабиани, дабы лично вести переговоры с редакторами и издателями, и семейство Реган любезно настояло на том, чтобы пригласить матушку фройляйн Фабиани к обеду. По этому случаю фрау Фабиани держалась безупречно, прямо-таки изысканно, и упомянула также о сыне, студенте-медике, который, несмотря на свою молодость, уже начинает играть политическую роль в университете и недавно по случаю студенческого вечера произнес речь, вызвавшую много откликов.
После одного из таких визитов Тереза в центре города повстречала брата, с которым не виделась несколько месяцев, и они поговорили о матери. О ее последнем романе, печатающемся в одной из венских газет, Карл отозвался насмешливо-уничижительно. Тереза почему-то обиделась. Попрощались они холодно. На ближайшем углу Тереза обернулась, и ей бросилось в глаза, как сильно брат изменился в худшую сторону за эти годы. Одевался он, пожалуй, изысканнее, чем раньше, однако слегка согбенная шея, слишком длинные, плохо подстриженные и ниспадающие на воротник волосы, торопливая, почти подпрыгивающая походка придавали его фигуре что-то неблагородное, неуверенное, лакейское, к чему Тереза всегда испытывала отвращение.
Поначалу она несколько раз вспоминала, что надо бы навестить фрау Неблинг, и как-то вечером пошла в оперетту, билет на которую подарила ей сама актриса. Фрау Неблинг играла роль стареющей, похотливой, разодетой в пух и прах бабенки, пела скрипучим голосом, совершенно ей не свойственным, и вела себя на сцене так, что Терезе было за нее стыдно. Она даже содрогнулась при мысли, что один из сыновей фрау Неблинг может вернуться из-за границы и увидеть собственную мать в таком неприличном обличье - скачущую по сцене, не в меру нарумяненную, с порочными жестами и взглядами, ведь над ней смеются даже ее партнеры, как подметила Тереза.
Однажды на улице ей померещилось, будто навстречу идет Казимир Тобиш. Но она обозналась: между отцом ее ребенка и проходившим мимо господином почти не было сходства. Однако когда такие ошибки случились два-три раза подряд и всякий раз Тереза ощущала одинаковое мучительное возбуждение, то она поняла, что в глубине души просто боялась встречи с Казимиром Тобишем. Словно он, именно он не должен был ничего знать о ее нынешней жизни, в особенности же о существовании ребенка, его ребенка. А вот облик другого, кого она очень бы хотела увидеть, Альфреда, никогда не мерещился ей в случайном прохожем. Она точно знала, что он живет в том же городе, тем не менее судьба ни разу не предоставила им случая встретиться.
Летние месяцы с семейством Реган, хотя они и проводили их на разных горных курортах, странным образом позже слились для Терезы в одно лето, и мужчины помоложе или постарше, на лоне природы пытавшиеся сблизиться с ней, в ее воспоминаниях мало отличались друг от друга. Причина того, что никому из них эти попытки не удались, заключалась не столько в ее собственном сопротивлении, осторожности или холодности - поскольку в противоположность некоторым прежним и будущим периодам ее жизни в эти годы чувства ее точно спали мирным сном, - сколько в подчиненном положении, из-за которого вновь и вновь в самом начале срывалось продолжение едва зародившейся связи или завершение чуть дальше продвинувшейся. Так что иногда в ней шевелилась зависть к женщинам с более счастливой судьбой - к тем дамам, которые теплыми летними вечерами, когда воспитательница с детьми уже должны были вернуться в свои комнаты, могли прогуливаться по большой освещенной площади перед отелем столько, сколько им было угодно и с кем угодно, а также удаляться в темноту. Она видела и слышала, что, конечно, было для нее уже не ново, как женщины, матери, юные девушки обменивались с мужчинами многозначительными взглядами, вели двусмысленные разговоры, и знала, что за этим воспоследует. Сама госпожа Реган, хотя была все еще привлекательной, даже обворожительной женщиной, относилась к тем немногим, кто как бы вовсе не замечал окружающей атмосферы, благодаря чему и Тереза чувствовала себя тоже спокойной, огражденной, даже, может быть, защищенной.
Ничто не указывало на близящуюся перемену. Супруги Реган по-прежнему обращались с ней дружелюбно, даже сердечно, между Терезой и девочками, особенно старшей, возникло нечто вроде дружбы, а игра в четыре руки с одаренным мальчиком стала любимым занятием, как вдруг в июне, незадолго до отъезда за город, госпожа Реган пригласила ее в свою комнату и объявила - правда, немного смущенно, но все же вполне владея собой и довольно холодно, - что они решили взять в дом гувернантку-француженку и потому, естественно, к большому их сожалению, вынуждены отказать ей, Терезе, в месте. Конечно, никакой срочности нет, у нее есть недели или месяцы, пока она не найдет себе подходящего места, а что касается ближайшего времени, то Терезе предоставляется право самой решить, поедет ли она с ними в Доломитовые Альпы или же - что ей в этих обстоятельствах, вероятно, будет приятнее - захочет устроить себе настоящие каникулы.
Тереза стояла белая как мел. Пораженная в самое сердце, она, однако, тут же объявила, ничем не выдавая своего волнения, что не воспользуется любезностью госпожи Реган и хочет покинуть дом, если это возможно, еще до истечения полагающихся двух недель.
Ей самой было странно, что пережитое потрясение оказалось недолгим, что она уже спустя час почувствовала некоторое удовлетворение, если не настоящую радость от предстоящей перемены в ее жизни. И вскоре призналась самой себе, что отнюдь не была в этом доме так счастлива, как ей иногда хотелось верить, и в случайном разговоре с фройляйн Штайнбауэр, воспитательницей в доме друзей семьи Реган - пожилой и озлобленной старой девой, - произошедшем в эти же дни, легко дала себя убедить, что ее просто использовали и выставили на улицу и что такова судьба всех женщин их сословия. Ровная вежливость госпожи Реган казалась ей теперь смесью безволия и лживости, а самодовольная и высокомерная суть известного доктора, как она теперь поняла, всегда была противна ее душе, их сын, хотя и весьма одаренный музыкально, был умственно отсталым ребенком, обе дочери, хотя им нельзя отказать в прилежании, были весьма посредственными детьми, младшая уже слегка испорчена, а старшая не лишена коварства. И что госпожа Реган давно уже посвятила девочек в предстоящие перемены в их жизни, в этом вряд ли могут быть какие-либо сомнения. Везде ложь и вероломство.
Тереза покинула дом с горечью в сердце и поклялась себе никогда больше не ступать на его порог.
49
Следующие недели Тереза провела в Энцбахе со своим мальчиком. Деревенская жизнь успокоила ее и поначалу так пришлась ей по сердцу, что она решила покуда давать уроки детям дачников, а позже, может быть, вообще остаться жить в этом поселке. На этот раз у нее было такое чувство, что она сможет общаться с простыми и большей частью дружелюбно настроенными к ней людьми гораздо лучше, чем с горожанами, чьих детей она должна была воспитывать и которые потом выставляли ее за порог.
Среди местных жителей было несколько таких, с кем она изредка любила поговорить, и они относились к ней и ее сыну с известной приязнью. Уже давно она познакомилась с двоюродным братом фрау Лейтнер, Себастьяном Штойцером, довольно молодым человеком, который недавно овдовел. Он был привлекателен, хорошо сложен, достаточно состоятелен и подыскивал себе новую жену, которая взяла бы на себя заботы о его усадьбе и домашнем хозяйстве. Обстоятельства сложились так - не совсем случайно, конечно, - что он частенько заглядывал к Лейтнерам и своей непринужденностью с некоторой долей юмора понравился Терезе, к тому же он так трогательно неуклюже возился с ее малышом. Его растущая симпатия к Терезе была для всех очевидна. Фрау Лейтнер не сочла нужным воздерживаться от прозрачных намеков, и бывали часы, когда Тереза всерьез подумывала, не связать ли себя с Себастьяном Штойцером брачными узами. Но чем чаще он показывался ей на глаза и чем откровеннее выражал свои чувства, в особенности когда на прогулке он неожиданно грубо и страстно прижал ее к себе, тем быстрее она поняла, что с ним никогда не будет у нее душевной гармонии, и так ясно дала ему это почувствовать, что он раз и навсегда прекратил свои попытки. А когда он исчез и на нее опять напала тоска, она начала упрекать себя за то, что общество малыша не заполняет целиком ее жизнь. Но вскоре успокоила себя тем, что при всей любви к ребенку она просто не способна долго сидеть без дела, а кроме того, не имела права вести столь праздную жизнь на природе, не думая о работе и, главное, о заработке.