Им было совершенно безразлично, видит ли их кто-нибудь сейчас. Все, кто мог их видеть, давно знали, что ни болезнь, ни время, ни светские условности, - ничто не могло разрушить то непреходящее чувство, которое эти уже далеко не молодые люди питали друг к другу.
Для Люси в этом чувстве сосредоточилось все самое лучшее, что дала ей жизнь.
О нет, она вовсе не была золушкой, которую некогда увидел у себя на балу принц Франклин. Отец Люси был аристократом, а мать - светской женщиной, как говорили, самой красивой в Вашингтоне.
Финансовое положение родителей Люси к концу их жизни ухудшилось, но они все же успели дать дочери первоклассное образование, при этом европейское: Люси обучалась неподалеку от Вены, наставницей ее была графиня Хензенштамм.
К счастью для Люси, ни светская жизнь, ни европейское образование, которым в то время мало кто мог похвастаться, не отвратили ее от труда. Обстоятельства сложились так, что она стала секретарем Элеоноры Рузвельт, жены будущего президента США. Познакомившись с молодой и очень привлекательной Люси Мерсер, Рузвельт полюбил ее горячо и на всю жизнь.
Элеонора Рузвельт была требовательной, деятельной женщиной, участвовала в десятках общественных организаций. Муж с уважением относился к ее знаниям и обширным связям. А Элеонора сразу оценила своего секретаря, молоденькую, умную и интеллигентную женщину. Вскоре Люси стала ей просто необходима. Между тем чувство, которое Рузвельт питал к обаятельной Люси Мерсер, развивалось и крепло.
Затем он стал президентом огромной страны, раздираемой внутренними противоречиями. Ему приходилось примирять непримиримое, отбиваться от многочисленных наветов, с садистской жестокостью распространяемых подкупленными журналистами, получать удары от людей, которые по справедливости должны были бы его благодарить. Он вел страну в будущее, постоянно слыша вопли о том, что ведет ее к пропасти…
Полного счастья и спокойствия Рузвельт не находил и в семье, хотя любил ее, любил детей, любил - скорее уважал - жену…
Ни его государственная деятельность, ни семья, ни короткие часы отдыха, когда Рузвельт совершал автомобильные прогулки, плавал в бассейне или склонялся с лупой в руке над очередной почтовой маркой, не давали ему того, на что имеет право каждый, - ощущения человеческого счастья.
Только мысли о Люси, только редкие свидания с ней помогали Рузвельту чувствовать себя просто человеком, перенестись, пусть на короткие часы, пусть на мгновения, в обетованный уголок его души. И Люси любила Рузвельта не менее горячо, чем он ее. Франклин был для нее прежде всего личностью, человеком с большой буквы. Она разделяла его взгляды на мир, на жизнь и на смерть.
…Никто и никогда не узнает, о чем разговаривали сейчас Рузвельт и женщина, занимавшая такое место в его сердце.
Они были поглощены друг другом и даже не заметили, что из машины, в которой приехала Люси, вышла плотного сложения женщина в синем жакете - художница Елизавета Шуматова. Некоторое время она стояла в нерешительности. В "кадиллаке" остался фотограф Николас Роббинс, сидевший за рулем. В газетных и журнальных архивах он собрал для Шуматовой бесчисленное количество снимков президента. Здесь, в Уорм-Спрингз, он должен был сам фотографировать Рузвельта - художница опасалась, что президент не сможет уделить ей достаточно времени, и полагала, что снимки, сделанные Роббинсом, помогут ей в работе.
Рилли сел на место Шуматовой, рядом с Роббинсом - он понимал, что президент не захочет, чтобы в его машине ехал кто-то третий. Однако Шуматова, модная художница, избалованная вниманием "сильных мира сего", портреты которых она рисовала, после короткого раздумья решительно направилась к "форду", на ходу приветствуя президента.
Не ожидая приглашения, она уселась в салоне вместе с президентом и Люси. Земля обетованная, на которой только что блаженствовал Рузвельт, мгновенно исчезла, он снова оказался в мире реальности.
Рузвельт любезно поздоровался с Шуматовой и осведомился о ее самочувствии. Потом включил мотор. Тотчас пришли в движение машины охраны. Президентский кортеж развернулся на перекрестке шоссейных дорог и направился в Уорм-Спрингз.
К работе над ответом Сталину на его два письма от 7 апреля Рузвельт так и не приступал.
Он чувствовал, что внутренне все еще не готов к нему.
Написать формальное письмо, касающееся "бернского инцидента" или подтверждающее ялтинские решения о Польше, не составило бы для Рузвельта особого труда. Но он хотел разъяснить Сталину, что тот недооценивает готовность американцев честно сражаться бок о бок с советскими войсками. Понять это Сталину, как предполагал Рузвельт, мешали идейные разногласия с западными союзниками, и он выискивал причины для необоснованных упреков.
Изложить все это в рамках ответов на вопросы, затронутые Сталиным, было невозможно.
Но Рузвельту хотелось вырваться за эти рамки.
Торопился ли он потому, что реально оценивал свое физическое состояние, понимал, что жить ему осталось недолго, и хотел подготовить все для того, чтобы его излюбленная мысль восторжествовала, даже если сам он перестанет существовать?
Или и в данном случае он оставался прежде всего человеком дела?
Чувствуя приближение конца, классический капиталист не предается рефлексии, не опускает рук, не ждет покорно смерти, но, наоборот, денно и нощно работает над завершением своих земных дел, пишет и переписывает завещание, охваченный желанием предусмотреть все, что представляется ему наиболее важным. Привыкший загребать деньги при жизни, он расписывает все так, словно хочет обеспечить не только семье, но и самому себе те же доходы и на том свете.
Рузвельта поглощали мысли совсем иного рода. Он размышлял вовсе не о своем личном состоянии и не о благополучии семьи.
И не о своей посмертной славе размышлял Рузвельт в эти дни, которым суждено было стать последними в его жизни.
Президент размышлял о будущем Америки.
Нет, он не мечтал ни о каких коренных социальных переменах. Пусть американцы продолжают обогащаться! Но Рузвельт понимал, что непомерное обогащение идет рука об руку с жаждой власти, а чрезмерная власть рождает мечту о мировом господстве. Гитлер показал всему миру, как это происходит.
Теперь Гитлер фактически разгромлен. Но ведь еще кто-то из древних пришел к выводу, что опыт предыдущего поколения никогда ничему не научил последующее… А ведь это последующее поколение - а может быть, уже и нынешнее! - будет обладать новым смертельным оружием - атомной бомбой. Рузвельт хорошо знал, что подготовка к ее испытанию где-то в районе далекого Аламогордо идет полным ходом.
Два пути открывались ныне перед Америкой.
Агрессор, угрожавший человечеству, разгромлен, в достигнуто это в союзе со страной, признать которую близорукие люди в Америке категорически отказывались немногим более десяти лет назад. Продолжать ли этот союз и в мирное время? Или теперь, когда опасность для Америки миновала, снова возопить о "красной опасности" и о "руке Москвы"?..
Как же уговорить, а если надо, то заставить, - да, заставить! - людей жить в мире?..
Как убедить Сталина, что Соединенные Штаты не будут относиться к СССР, как к тому мавру, который, сделав свое дело, может уйти? Ведь в ином случае Сталин может взять обратно свое обещание, данное в Ялте, и не вступит в войну с Японией на стороне Соединенных Штатов через два-три месяца после окончательного разгрома Германии…
Да, Черчилль склонен относиться к Советскому Союзу как к пресловутому мавру. Теперь, после того как русские нанесли решающий удар по гитлеровской военной машине, Россия, по мнению Черчилля, может "уйти". Уйти, оставив в европейской земле многие сотни тысяч солдат, и довольствоваться своей западной границей 1939 года. Согласиться с этим значило бы помочь Черчиллю поставить во главе стран Восточной Европы новых английских марионеток - королей, президентов, премьер-министров…
Рузвельт не любил Великобританию. Говорил ли он это в глаза британскому премьеру? Однажды на обед в Белый дом был приглашен американский писатель и публицист Луис Адамик. Когда это было? Давно? Недавно? Кажется, в самом начале сорок второго… Пригласили немногих, в том числе находившегося в Вашингтоне Черчилля. Именно тогда Рузвельт, обращаясь к жене Адамика Стелле, сказал негромко, но так, чтобы Черчилль мог это слышать:
- Вы знаете, мой друг Уинстон не понимает, как большинство американцев относится к Британии и ее роли в жизни других народов. Я все время пытаюсь объяснить ему, что он должен это учитывать. Британия - наш союзник. Мы никогда не оставим ее в беде. Но неприязнь к Британии стала американской традицией. Причины? Их немало. И революция, и 1812 год, и Индия, и англо-бурская воина… Как народ, как страна, мы против империализма, мы ненавидим его…
Сейчас трудно сказать, говорил ли все это Рузвельт всерьез или просто "эпатировал" своего высокомерно-самоуверенного друга? И все же не только этот разговор, но и десятки других фактов свидетельствуют: Рузвельт ценил, но не любил Черчилля.
…Стелла сказала тогда, что недавно прочла книгу Джозефа Конрада "Сердце тьмы", в которой дана омерзительная картина империализма.
- Вот, вот, - подтвердил Рузвельт и громко сказал, глядя на Черчилля, демонстративно отвернувшегося в сторону: - Именно этого мой друг не понимает…
Обращаясь уже непосредственно к Черчиллю и, очевидно, желая смягчить свою резкость, Рузвельт добавил:
- Видит бог, я не отношусь к англичанам с антипатией теперь, когда мы вместе спасаем цивилизацию. Но в молодые годы…
Последнее слово осталось за Элеонорой. Прощаясь с Адамиками, она сказала:
- Вы понимаете, дорогие, президент никак не может объяснить сэру Уинстону, что за страна Америка. Я пыталась помочь, но тщетно. Я говорила с мистером Черчиллем и вчера и сегодня. Он заявил: "Мы победим народы Европы…" Как я могла ему объяснить, что многие американцы - выходцы из Европы? Все мы хотим сбросить захватчика и освободить народы Европы, точнее, помочь их освобождению… Я посоветовала премьер-министру прочесть ваши книги, мистер Адамик, в частности, замечательную "Дорогу с двусторонним движением". Вы так хорошо описали глубокие связи американцев со многими европейскими странами…
- Что ответил премьер? - спросила Стелла.
- Сказал, что все понимает. Но у меня на этот счет другое мнение.
Когда гости разошлись, Рузвельт еще долго говорил с Элеонорой. Кажется, тогда он сказал:
- Меня обвиняют в том, что я подменяю заботу о послевоенном могуществе Америки филантропическими мечтами о всеобщем мире на земле. Нет, я за могущественную Америку. Но пусть ее могущество будет достигнуто не только оружием, в том числе и атомным, а разумной организацией жизни внутри страны. Пусть Америка влияет на другие страны своим примером, демократическим устройством, экономикой, постоянной готовностью жить в мире со всем миром.
Если рядом не было Люси, президент все свое время посвящал "Дому добрых соседей".
Он любил работать в маленькой гостиной. Несмотря на малые размеры, это была все же самая просторная комната его резиденции. Небольшой коричневый письменный стол располагался справа от камина, облицованного серым камнем - единственная измена коричневому цвету во всем "Маленьком Белом доме". На камине стояла небольшая, в массивной раме картина, изображающая парусник на фоне голубого моря.
По левую сторону камина возвышалась книжная полка, а возле нее - диван, обитый коричневато-бежевой материей.
Письменный стол президента был по-прежнему завален картами, чертежами, проспектами и другими материалами, касающимися Сан-Франциско.
…В пять часов вечера явился Билл Хассетт. Главным секретарем президента он стал недавно, в начале прошлого года, - вскоре после того, как умер Марвин Макинтайр. Рузвельт высоко ценил Хассетта за его необыкновенную эрудицию, феноменальную память и исключительную оперативность - он успевал выполнять все указания президента.
Сейчас в папке Хассетта лежал документ, которому Рузвельт придавал большое значение.
- Я побеспокоил вас, сэр, для того, чтобы… - полупочтительно - полуфамильярно начал было Хассетт.
- К черту… - пробурчал Рузвельт. - Что у вас там? Кроме Сан-Франциско, меня интересует сейчас только одно дело.
- Речь по случаю Дня Джефферсона?
- Вот именно.
Особое внимание, которое Рузвельт уделял этой речи, объяснялось отнюдь не тем, что он хотел отвлечься от проблем, связанных с Сан-Франциско. Как раз наоборот! В традиционной "джефферсоновской" речи, которую президенту предстояло произнести по радио 13 апреля, должен был прозвучать призыв к дружбе между народами - никакой разумной альтернативы ей Рузвельт не видел.
Президент буквально вырвал папку из рук Хассетта и, раскрыв ее, погрузился в чтение. Он даже не заметил, как, собрав остальные бумаги, Хассетт вышел из кабинета.
Нет, и новый вариант речи не удовлетворил Рузвельта, он понял это сразу, пробежав первые страницы.
Он снова взялся за дело сам. Коренным образом перестраивал рукопись. Он вовсе не рассматривал ее как политическое завещание, он знал только одно: она не должна походить на те традиционные речи, которые произносились в этот день президентами Америки. Идеи Джефферсона должны прозвучать в ней как призыв, как лейтмотив американской демократии, а не как молитва, заклинание или просто привычная дань признательности Великому Американцу.
У Джефферсона нужно взять все, что звучит сегодня, все те мысли, которые можно положить в фундамент "Дома добрых соседей".
Проработав больше двух часов, президент почувствовал, что смертельно устал. К тому же наступало время обеда. Но есть не хотелось. В последнее время он вообще лишился аппетита, а врачи требовали, чтобы он прибавил в весе хотя бы три-четыре килограмма. Но любая еда казалась теперь Рузвельту невкусной. Он посмотрел в окно. Было еще относительно светло - сумерки только близились. Прогулка! Небольшая прогулка за пределы Уорм-Спрингз, вот что ему сейчас было нужно!
Он вызвал Хассетта, сказал ему, что постарается закончить работу над речью завтра, а пока что пусть зайдет Рилли.
Черноволосый, похожий на голливудского киноактера Майк Рилли появился незамедлительно.
- Я собираюсь на прогулку, Майк, - сказал Рузвельт.
- Куда именно, сэр? - осведомился Рилли.
Обычно прогулки президента ограничивались поездкой по деревне или в живописное местечко Ла Грэйндж, откуда открывался красивый вид на окрестности. Маршрут этих прогулок был уже отлично разработан охраной. Достаточно было двух трех условных сигналов по телефону или по радио, чтобы обеспечивалась безопасность маршрута.
Рилли надеялся в ответ на свой вопрос услышать "В сторону Ла Грэйндж", что означало бы, что Рузвельт выбрал прежний, привычный маршрут, но президент, словно назло ему, сказал:
- В горы. На вершину Пайн Маунтин.
- Может быть, вы разрешите дать вам сопровождающего, господин президент?
- А кто тебе сказал, Майк, что я поеду один? - с легкой усмешкой переспросил Рузвельт.
"Идиот!" - мысленно обругал себя Рилли. Забота о безопасности президента была главным делом его жизни. В Тегеране, в Ялте, в Каире, на Мальте Рилли оцеплял улицы, по которым мог проехать президент. Посылки на имя Рузвельта просвечивались рентгеновскими лучами.
Примерно сорок тысяч писем ежемесячно поступало в Белый дом. Пять тысяч из них немедленно становились достоянием Рилли. Это были письма тех, кто клялся свернуть президенту шею или пристрелить его на месте…
Рилли обижало подчеркнуто пренебрежительное отношение президента к секретной службе. Но он утешал себя тем, что отвечает за жизнь одного из лучших президентов, которые когда-либо управляли страной.
"Идиот", - повторил про себя Рилли, чувствуя, что краснеет. Конечно же, президент поедет не один, а с Люси Разерферд! Эта женщина предана ему больше, чем самый бдительный охранник.
- Сейчас шесть сорок, - подчеркнуто официально сказал Рилли, взглянув на свои ручные часы. - Когда выезд?
- Через двадцать минут. Тебя это устраивает, мой ангел-хранитель? Или ты должен испросить согласия у своего хозяина - господа-бога?
- Мой хозяин - вы, сэр, - не принимая шутки, ответил Рилли и вышел из комнаты.
Они выехали ровно в семь. Чтобы собраться, Люси не понадобилось и двадцати минут. Всю вторую половину дня она, видимо, только и делала, что ждала, когда президент позовет ее в гостиную или пригласит на прогулку.
Рузвельта перенесли в его "форд", а в три минуты восьмого стоявшая в ожидании на пороге своего коттеджа Люси вошла в машину и села рядом с президентом.
На Люси была широкополая шляпа. Рузвельт хотел сказать, что для поездки в открытой машине больше подошла бы другая шляпа, но промолчал. Из-под широких полей этой шляпы глаза Люси казались еще более лучистыми и глубокими, чем всегда.
- Куда мы поедем? - спросила Люси. - К Ла Грэйндж?
- Нет. Я разлюбил это место. Теперь я предпочитаю Пайн Маунтин. - Он показал на высокий, пологий холм, подернутый предвечерней дымкой. - Ближе к небу…
Обитатели "Маленького Белого дома" уже успели наговорить Люси немало тревожного о том состоянии, в котором находится президент. Поэтому последние его слова произвели на нее мрачное впечатление. Она сделала все, чтобы президент этого не заметил.
- Ты намекаешь на то, что браки заключаются на небесах? - с улыбкой спросила она.
Несмотря на веселый тон, шутка прозвучала искусственно.
Люси впервые была наедине с Рузвельтом после того, как он вернулся из Ялты. Она знала: президент занят, безумно занят! Несколько раз поднимала телефонную трубку, чтобы вызвать Белый дом. Она не сомневалась, что Хэкки раздобыла бы ей президента, где бы он ни находился. Недаром о ней говорили: "Если человек жив и обитает на этой планете, Хэкки непременно до него дозвонится". Люси наверняка услышала бы в ответ: "Сейчас попробую, дорогая!" Или: "Ну, конечно! Президент будет очень рад!"
Однако в последние месяцы Люси не звонила в Белый дом. Может быть, она смирилась наконец с неумолимым временем, с тем, что война наложила тяжелое бремя на плечи президента, он постарел, да и сама она….
"Нет, нет, нет! - в то же время упорно твердила, почти кричала себе Люси. - Наше чувство не подвластно времени!"
Дело было не в том, что перед глазами Люси всегда стоял образ того Рузвельта, с которым она познакомилась много лет назад, - молодого, красивого, сильного. Но и жестокая, безысходная болезнь, превратившая полного сил человека в инвалида, лишь еще больше привязала Люси к нему. Если бы он не был женат, если бы не занял впоследствии самый высокий пост в государстве, она, Люси, казалось, могла бы заменить ему всех: жену, секретарей, камердинера, кухарку. У нее хватило бы сил на это.
В такой же любви к президенту Люси воспитывала и свою дочь Барбару.