Долгие годы он прожил в борьбе с болезнью. Но та давняя любовь, целиком захватившая его, не прошла. О ней знали все люди, близкие к Рузвельту. Узнала и его жена Элеонора. С ней было когда-то тяжелое объяснение. Но с годами Элеонора, кажется, поняла, что даже такой сильный и властный человек, как ее муж, не в состоянии вырвать из сердца эту любовь. Может быть, Элеонора надеялась на то, что ее мужу с каждым днем станет все труднее встречаться с Люси и что это постепенно сведет на нет их отношения.
…В одной из комнат коттеджа были установлены телефоны - в том числе прямой связи с Белым домом и Хайд-Парком. Брюнн разговаривал со своим шефом Макинтайром. За долгую и безупречную медицинскую службу в военно-морском флоте доктору Россу Макинтайру было присвоено звание вице-адмирала. Сейчас Брюнн докладывал ему о только что проведенном утреннем осмотре президента. Из-за тонкой перегородки до секретарей Рузвельта - Билла Хассетта и Грэйс Талли - доносились отдельные слова: "Давление 180 на 110… Со стороны сердца все то же - расширение и шум… Да, сэр. Конечно, сэр…"
…Приняв с помощью Приттимана ванну, Рузвельт одевался. Он знал, что должен быть одет точно так же, как и в предыдущие три дня: темно-серый костюм, красный - "гарвардский" - галстук и темно-синяя с металлическими пряжками накидка. Военные моряки подарили ее президенту много лет назад - такие накидки выдавались офицерам военно-морских сил и на ней особенно настаивала Шуматова. Она сказала, что будущий портрет так и будет называться: "Президент в накидке".
Мысль о том, что ему опять придется в течение часа терпеть суетливую и не в меру разговорчивую художницу, совсем не улыбалась президенту, но идея портрета принадлежала Люси, и этим было все сказано.
Тем не менее Рузвельт с раздражением думал о том, что он снова должен будет вынужденно бездействовать в течение часа и покорно подчиняться всем требованиям художницы ("Чуть ниже голову, господин президент… А теперь чуть выше… Нет, не так, поверните, пожалуйста, голову направо…"). Если бы он мог при этом все время глядеть на Люси, которая, как и в прошлые три дня, будет сидеть на кушетке напротив его кресла…
Люси хорошо понимала состояние Рузвельта. Еще перед началом первого сеанса она сказала:
- Постарайтесь отвлечься, господин президент, - на людях она обращалась к нему только так, - думайте о чем-нибудь интересном в важном. Сидите и вспоминайте!..
Легко сказать!
Но Шуматова заверила его, что сегодняшний сеанс - предпоследний. Послезавтра он будет совершенно свободен… Да и сегодня ему предстоит веселый обед, своего рода пикник на лоне природы. На нем, конечно же, будет присутствовать и Люси!
Мысль об этом несколько развеселила президента.
Когда Рузвельт появился в маленькой гостиной, куда Приттиман вкатил его коляску, на лице президента была улыбка.
Как и в предыдущие дни, все женщины были уже в сборе. Маргарет Сакли, кузина президента, склонившаяся над вышиванием, отложила его в сторону. Другая кузина, Лора Делано, меняла воду в вазах с цветами. Шуматова хлопотала возле своего мольберта. На ней был застегнутый на все пуговицы тугой жакет. На левом лацкане его выделялся большой искусственный цветок.
Но президент не замечал этих женщин. Перед ним была Люси Разерферд. Когда она увидела Рузвельта, в ее глазах появился особый, им одним свойственный радостный блеск. Люси сидела на диване, держа сплетенные руки на коленях и напряженно выпрямившись. Как только президент наконец появился, она с облегчением откинулась на спинку дивана.
Почти всем, кто был в комнате, показалось, что хозяин дома весел и любезен. Он, как всегда, приветливо поздоровался с женщинами, шутливо осведомившись насчет поросенка, предназначенного для "барбекью".
С помощью Приттимана Рузвельт перебрался из коляски в свое кресло. Шуматова торопливо надела рабочий халат. На мольберте был туго натянут лист бумаги с почти оконченным портретом президента. Однако художница считала, что работа еще далеко не завершена - ей никак не удавалось найти выражение глаз, как следует высветить лоб, передать цвет "гарвардского" галстука, воспроизвести накидку президента со всеми ее складками. Стул-"тренога" уже был расставлен перед мольбертом, рядом, на низком столике, лежали этюдник, палитра, набор кистей, карандаш, губка, стояла миска с водой…
Говоря по-английски почти без акцепта, Шуматова сказала президенту, что сегодня намерена "помучить" его несколько дольше, чем вчера.
- Только не за счет времени, предназначенного для "барбекью", - шутливо ответил президент. - Поросенок может пережариться.
Художница уселась на свою "треногу" и, прежде чем приняться за работу, пытливым, профессиональным взглядом впилась в лицо президента. Она поняла, что первое впечатление, которое произвел на нее президент, обмануло ее…
Ей хотелось написать Рузвельта таким, каким его знала вся Америка, весь мир: большой, открытый, ясный лоб, чуть удлиненный, лишенный морщин подбородок, участливый и вместе с тем иронический взгляд, легкая улыбка, обнажающая ровные зубы, белые, несмотря на то, что президент был завзятым курильщиком… Она знала: именно таким его всегда видела и любила Люси.
Но сегодня, хотя президент и появился с приветливой улыбкой, хотя он и шутил, Шуматова не могла не заметить, что у него набрякли мешки под глазами, что на губах синева, а в глазах - глубокая, безмерная усталость…
Подчиняясь инстинкту художника, Шуматова невольно стала несколько иначе писать лицо президента, приближая его к тому, которое сейчас наблюдала.
Но тут же она почувствовала, что поступает неверно.
Безвольно опустив кисть, забыв вытереть ее и не замечая, что краска тяжелыми каплями падает на пол, Шуматова думала: "Нет, не такого портрета ждет Люси. Она не захочет, наверняка не захочет, чтобы человек, который для нее дороже всего на свете, был запечатлен в часы своего глубокого заката…"
Шуматова попробовала восстановить тот облик Рузвельта, который, как ей казалось, в общем удался во время первых двух сеансов. Она попросила президента повернуться в четверть оборота к окну, потом - вполоборота. Она вскочила со стула, подбежала к Рузвельту и, бесцеремонно обхватив его голову, попыталась откинуть ее назад, чтобы исчезли морщины на скулах и шее.
Все равно она не видела того, что ей хотелось увидеть. Тогда Шуматова прервала работу над лицом президента и сосредоточилась на галстуке и складках накидки. Она старалась воспроизвести красный цвет галстука и темно-синюю материю накидки с такой же естественностью, как на картинах старых мастеров.
Рузвельт, в свою очередь, почувствовал, что работа у художницы сегодня не клеится.
- Как говорят в Голливуде, - пошутил он, чтобы разрядить обстановку, - я сегодня, кажется, не киногеничен.
- У нас еще есть время - торопливо ответила Шуматова. - Я имею в виду, конечно, мое время, - тут же смущенно поправилась она. - Если господин президент не очень торопится…
- Я никуда не тороплюсь, - на этот раз без улыбки, неожиданно серьезно произнес Рузвельт.
- Разумеется, - подхватила Шуматова. - Ведь вы в отпуске. После такой сверхчеловеческой работы вы имеете полное право…
- Да, я в отпуске, - медленно произнес Рузвельт и, помолчав, добавил: - Люди всегда стремятся использовать свой отпуск прежде, чем подать в отставку.
Он произнес эти слова задумчиво и тихо, но они прозвучали, как отдаленный раскат грома.
Люси с испугом посмотрела на президента.
Маргарет Сакли попыталась обратить слова президента в шутку.
- Ты намерен стать безработным? - добродушно спросила она. - Скучаешь по началу тридцатых?
Президент молчал, полуопустив тяжелые, неестественно набрякшие веки. Казалось, он никого не слышал и ничего не видел.
Но это только казалось… Слова Дэйзи - так президент называл Маргарет Сакли - и в самом деле вернули его мысли к страшному для Америки кризису, разразившемуся в конце двадцатых - начале тридцатых годов.
Дэйзи повторила свой вопрос - она всячески старалась вывести президента из того странно-задумчивого, отрешенного состояния, в которое он неожиданно впал.
- Нет, - покачав головой, сказал Рузвельт, - стать безработным я не собираюсь.
- Что же ты будешь делать? - настойчиво продолжала спрашивать Дэйзи. Она была рада, что все-таки втянула президента хоть в какой-то разговор.
Рузвельт внимательно посмотрел Дэйзи прямо в глаза и очень серьезно сказал:
- Если бы это зависело только от меня, я хотел бы возглавить Организацию Объединенных Наций. Война скоро кончится. Теперь на повестке дня - будущее мира. Впрочем, - Рузвельт улыбнулся, - я еще не уверен, доверят ли мне эту работу.
Все облегченно вздохнули. Президент вновь шутил.
Тем временем в гостиную вошел Билл Хассетт, одни из секретарей президента. В руках у него была груда пакетов, конвертов и бандеролей. Это означало, что почта из Вашингтона наконец пришла. При виде Хассетта Рузвельт сразу оживился. Он вцепился руками в подлокотники кресла, словно собираясь встать на ноги, подался навстречу Хассетту и с улыбкой сказал:
- Наконец-то! Что случилось с тем самолетом?
- В Вашингтоне со вчерашнего дня необычный туман, - ответил Хассетт. - Самолет поднялся, как только появилось небольшое "окно". Я говорил с пилотами.
А я уж подумал, что его преследовали немецкие истребители, - пошутил Рузвельт.
- Им сейчас не до этого, мистер президент, - в тон ему отозвался Хассетт.
- Очень жаль, что это проклятое "окно" все же появилось, - вздохнул Рузвельт. Кивнув на обильную почту, которую все еще держал в руках Хассетт, он добавил: - Здесь одного только чтения на целый час.
Хассетт свалил почту на письменный стол, стоявший позади кресла, в котором сидел президент, вышел из комнаты и через минуту вернулся с невысокой конторкой. Он уставил ее почти вплотную к ногам Рузвельта, поставил на нее чернильницу с тушью, положил рядом ручку, а также несколько пакетов, предварительно отрезав их края длинными ножницами.
Рузвельт углубился в чтение. Шуматова, обрадованная тем, что в ее распоряжении остается еще не менее часа, возобновила работу.
После того, как Рузвельт пробежал глазами содержание первых пакетов, на лице его появилась недовольная гримаса. В одном из конвертов были приказы о назначении почтмейстеров. По американской традиции их должен был назначать сам президент. Некоторые документы Рузвельт подписывал тушью и полным именем, другие - своим знаменитым "Ф. Д. Р.". Хассетт брал бумаги со стола и раскладывал на полу.
- Простите, - сказал он в ответ на полный недоумения взгляд Шуматовой, - но необходимо, чтобы это сырое белье просохло.
"Сырое белье" - так было принято называть официальные бумаги, которые президент подписывал тушью.
Президент подписал одобренный Конгрессом законопроект о предоставлении государственных кредитов одной из корпораций, занимающихся проблемами продовольствия.
Далее шли приказы о награждении солдат и офицеров, отличившихся во время военных операций в Европе. Эти документы президент подписал с особым чувством, полностью начертав свое имя: "Франклин Д. Рузвельт"…
Хассетт продолжал раскладывать на полу "сырое белье" и собирать те бумаги, на которых подпись уже просохла. Он невольно отметил, что в тех случаях, когда президент подписывался полностью, рука его, как и вчера, как будто немного дрожала.
Наконец письменный стол опустел, и на полу уже не осталось ни одного документа. Рузвельт спросил:
- Надеюсь, это все? Газеты я посмотрю позже.
- Вчера вы распорядились, сэр, дать вам на подпись еще одни документ, - ответил Хассетт.
- Какой еще документ? - недовольно спросил Рузвельт. И сразу умолк. Он понял, о чем говорил Хассетт. Это было письмо Сталину - ответ на исполненное обиды послание советского лидера, которое пришло меньше недели назад.
Обида - Рузвельт не мог этого не понимать - была нанесена не только Сталину, но и всему Советскому Союзу. Речь шла о состоявшихся в Берне закулисных переговорах между представителями западных союзников и фашистской Германии. Темой переговоров, которые велись втайне от Советского Союза, фактически была сепаратная капитуляция Германии перед Англией и Америкой.
Ответное письмо Сталину Рузвельт написал еще вчера. Потом изменил редакцию некоторых абзацев. Потом переписал целиком.
Рузвельт знал Сталина не только по переписке, но и по личным встречам - в Тегеране и в Ялте. Он гордился тем, что у него установились пусть не лишенные серьезных разногласий, но все же дружелюбные и даже доверительные отношения с этим человеком, который умел быть резким, прямолинейным, бескомпромиссным и в то же время мягким, даже обаятельным, готовым идти на уступки во имя единства между союзниками.
Сталин олицетворял в глазах Рузвельта и героизм советских солдат, и муки, которые пришлось перенести его народу, и грядущую победу над фашистской Германией. В отношениях с ним Рузвельт видел не только символ единства союзников. Эти отношения подтверждали, что он был прав, когда двенадцать лет назад добился признания Соединенными Штатами Советской России. Ему виделся в этом залог мира и дружбы с Россией и в послевоенное время…
Теперь на отношения с Советским Союзом легла тень недоверия. Отвечая на двусмысленное поведение правительства Америки ("бернский" инцидент!), Сталин отказался последовать примеру других стран и прислать на предстоящую Конференцию в Сан-Франциско своего министра иностранных дел. Теперь Россию будет представлять в Сан-Франциско не министр, а посол…
Но как бы то ни было, президенту следовало ответить на письмо Сталина - и как можно скорее.
…Хассетт принес окончательный проект, и Рузвельт, перечитав его, наконец остался доволен. Письмо получилось вежливое и дипломатически тонкое. "Берн" трактовался в нем как мелкий инцидент на фоне того главного, что связывало в этой войне Соединенные Штаты и Советский Союз. Рузвельт принялся читать написанные им строки, которые задавали тон всему письму: "Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении Бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что когда наши войска установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся".
Рузвельт дочитал письмо до конца и тщательно вывел тушью свою полную подпись.
- Отправь! - сказал он Хассетту, протягивая ему письмо.
Потом посмотрел на часы.
- В нашем распоряжении, - обратился он к усердно работавшей своими кистями Шуматовой, - пятнадцать минут. Не больше.
Шуматова пришла в отчаяние. Она все еще билась над складками на накидке президента и цветом его галстука. О лице она на время как бы забыла. Но то, что сейчас сказал президент, испугало ее. Кто знает, согласится ли он позировать ей и завтра?..
Рузвельт посмотрел на Люси. Она приветливо улыбнулась ему в ответ, но тут же заметила, что взгляд Рузвельта неожиданно погас. Президент смотрел теперь не на нее, а куда-то в пустоту. Так смотрят слепые, которых порой трудно отличить от зрячих…
Люси не знала, что в это мгновение голову президента пронзила острая боль. Та же боль в затылке, что и утром, только гораздо сильнее. Люси показалось, что президент сник и сидел в своем кресле совсем не так, как несколько минут назад.
Неугомонная Шуматова тоже заметила это, быстро подошла к Рузвельту и укоризненно сказала:
- Вы опять изменили позу, господин президент.
Она старательно разгладила новые складки появившиеся на накидке, и вернулась на свое место.
- Очень болит голова… - глухо сказал Рузвельт. Он закрыл глаза. Лицо его исказила гримаса страдания. И все же никто еще не понимал, что с ним происходит. Даже когда его рука упала с подлокотника и безвольно свесилась.
Маргарет Сакли спросила:
- Ты что-нибудь уронил?
Президент открыл рот, но не произнес ни звука.
- Франклин, что с тобой?! - с дрожью в голосе воскликнула Люси и подбежала к Рузвельту. Маргарет Сакли отбросила свое вышиванье и тоже вскочила с места.
- Что с тобой?! - уже во весь голос крикнула Люси.
Но Рузвельт был без сознания и только тяжело, с хрипом дышал.
Шуматова бросилась вон из комнаты. Первым, кого она увидела, был Бири, сотрудник охраны президента.
- Врача, врача! - истерически закричала Шуматова. - Скорее врача! У президента обморок.
Глава вторая
ЛЕВ И ЛИСИЦА
30 января 1882 года Джеймс Рузвельт записал в своем дневнике: "Без четверти девять моя Салли родила великолепного большого мальчика. Он весит десять фунтов - без одежды".
Это произошло в Хайд-Парке, имении Рузвельтов, расположенном в нескольких десятках километров от Нью-Йорка. Семью Рузвельтов нельзя было назвать очень богатой, но, с точки зрения среднего американца, она считалась, конечно, более чем состоятельной.
Достигнув отрочества, "великолепный большой мальчик" уверенно зашагал по жизни. В конце века он поступил в привилегированную школу в Гротоне, неподалеку от Бостона.
Как учился молодой Рузвельт, каковы были, по мнению учителей, его способности? Учился он неважно. Средняя годовая отметка его в Гротоне выражалась третьей буквой английского алфавита "С" (следующая за ней оценка "Д" считалась уже неудовлетворительной). Впрочем, окончил Франклин Гротонскую школу со средней оценкой "В", что было вовсе не так уж плохо.
Каким он был не в учении, а в частной жизни? Таким же, как и большинство американских юношей его социальной среды. В детстве играл в оловянных солдатиков, возился с сеттером Марксмэном, ездил верхом на подаренном ему отцом пони по имени Дебби, плавал в Гудзоне, собирал марки (эту страсть Рузвельт пронес потом через всю жизнь).
В 1899 году Франклин окончил Гротонскую школу, а в 1900-м поступил в Гарвардский университет. Теперь он оказался совсем рядом с Бостоном, городом американской знати. Достаточно было пересечь реку Чарлз-Ривер, чтобы очутиться среди обстановки, хорошо знакомой Франклину по детству, - если бы родовое имение Рузвельтов Хайд-Парк перенести в Бостон, оно вполне вписалось бы в его архитектурный и социальный климат. Гарвардский студент почти каждое воскресенье пересекал Чарлз-Ривер на пароме или на лодке.
Красивого молодого человека со спортивной выправкой, в красном гарвардском галстуке часто видят швейцары лучших бостонских домов. Он отлично одет, волосы аккуратно расчесаны на прямой пробор, близко поставленные и глубоко сидящие глаза смотрят на всех приветливо и доброжелательно, веселая улыбка невольно вызывает ответную улыбку собеседника…
Молодой Франклин свидетельствует свое почтение тем бостонским семьям, фамилии которых - он хорошо это помнит - не раз называлась в его родном Хайд-Парке.
Кто же он? Делающий светскую карьеру молодой честолюбец? Сноб, ищущий повода при каждом удобном случае упомянуть о своих связях с влиятельными бостонцами?..
Так или иначе, пока еще никто всерьез не интересуется молодым гарвардцем. Прилежно, хотя и не очень глубоко, он изучает все, что полагается по программе университета: английскую и французскую литературу, латынь, геологию, палеонтологию, изящные искусства, элоквенцию.